 Но, вдруг, среди необозримого пустыря совершенно безлюдной улицы, в зловещем вое ветра я, к великой своей радости, услыхал звон копыт об обледеневшую мостовую и стук колес приближающегося экипажа. Вскоре показалась и извощичья пролетка, запряженная добрым рысаком. Хозяин запряжки сидел под поднятым верхом пролетки и, видимо, направлялся на отдых. Я его окликнул; он взглянул из под верха и махнул рукой, что означало нежелание его рядиться со мною, и хотел уже, было, продолжать свой путь далее... Я бросился к нему с воплем: — Ради Бога, свези меня домой. Что хочешь возьми, только довези меня до дому! — А где дом-то ваш? Я сказал. — Эва, к рожну какому! Нет, барин, не по пути: ко двору пора! Несмотря на кажущуюся решительность отказа, я уловил в голосе извощика нотку соболезнования и пристал к нему, что, называется, с ножом к горлу. Смягчилось извощичье сердце, и я, облегченно вздохнув, через минуту уже катил по направлению к своей 12-й линии. Путь был неближний, а петербургские извощики — народ разговорчивый. Прокатив меня один небольшой перегон доброй рысью, мой извощик посдержал свою лошадь и пустил ее легким труском, а сам, обернувшись ко мне в пол-оборота, повел со мною такую беседу: — Дивные дела творятся на свете, господин! Слышь, сказывают, что господа Бога отменили: ни души, мол, нет, ни Бога, и всему делу, но ихнему, выходит голова — обезьяна. Диковинное дело. Жили жили люди, все в Бога верили, а, вон, оно что напоследок вышло!.. Надысь, вот, не хуже тебя барина возил, видать, что из ученых, из “образованных”: уж он мне толковал, толковал об этом об самом; и теперь я, будто, и сам вижу, что дураки мы все были: ведь и впрямь, Бога-то нет. — Откуда же ты это взял? — Да, вот, от него, от барина-то этого самого! — Ну, да ведь то — барин: ему и книги в руки. Ты-то сам, как об этом думаешь? — Чего ж тут думать? Кто Бога видел? Я вот не видал, ты не видал, кого ни поспросишь — никто не видал. А не видали, значит, чего не видали, того, стало быть, и нет. — Эк, ты какой! А Америку ты видел?.. Нет, стало быть, и Америки нет! — Я-то хоть не видал, зато другие видели. — Ну, другие видели, а ты им поверил? . — Как же не верить, когда видели. Да, вон, о ней и в книгах пишут: ну, значит, и есть она, эта самая Америка. — Ну, вот, друг милый, так-то люди и Бога видели и тоже о Нем в книгах писали и пишут. Стало быть, и по твоему должно выходит, что Бог есть. — Какие ж это люди Бога видели? — А Божьи Угодники! Они и Господа Иисуса Христа видели, и Богородицу, и других святых Божьих. А что видели, о том и говорили, и писали. — Ну, уж этому, барин, трудно что-то верится! Америку там твою, раз она на земле, нетрудно видеть: поехал туда на чугунке, что ли, или там на пароходе — вот, и увидал. А Бог-то, разве к Нему доедешь, чтобы на Него поглядеть? — Зачем же к Нему ехать, когда Он везде? — Везде?.. Отчего же ни ты, ни я, ни иные прочие, кого я ни спрашивал, Его не видели? — Оттого, что нс теми глазами смотрели. Этот ответ мой так озадачил возницу, что он даже попридержал лошадь и оборотился ко мне почти уже всем корпусом... — Глазами, не теми? — недоверчиво и с полунас-мешкой переспросил он меня. — Ну, барин, ты уж это, видно, тово! Какими-ж еще глазами смотреть-то? — А ты, брат, не дивись тому: у человека есть и другие глаза, кроме тех, которыми ты, вот, теперь на меня смотришь. Эти глаза — плотские, а то есть глаза духовные: ими-то только и можно видеть и Бога, и Святых Его. Извощик повернулся ко мне спиной и, махнув кнутом, дал ходу своей лошади. Но, должно быть, слово мое, как ни показалось оно ему диким и безумным, а, все-таки, работало в его сердце. Проехал он одну улицу и опять стал придерживать лошадь, а там вновь заговорил со мною, но уж без насмешки в голосе: — Задал же ты мне задачу, барин!.. Глаза какие-то другие в человеке нашел, каких ни у кого нет. Какие такие глаза? Неужто ж человек, по-твоему выходит,, четырехглазый? — А ты думал — двуглазый? Конечно четырехглазый. Да, мало того: не только четырехглазый, но и четырехухий. — Ну, это ты, барин, похоже с ума, что ль свихнулся — зачитался, видно; это с вашим братом, говорят, бывает. — Твое дело: хочешь меня слушать, слушай; а не хочешь — я к тебе не навязываюсь. Очевидно, мои слова задели за живое моего сово-просника: он опять повернулся ко мне почти всем корпусом и, пристально взглянув на меня, насколько позволял ему видеть меня свет уличных фонарей, заговорил со мною с явным на сей раз любопытством: — Ну, и чудной же ты, погляжу я на тебя, барин! Таких я, признаться еще и не видывал. Сказывай: как это, по-твоему, люди с двумя глазами и с двумя ушами да бывают четырехглазые и четырехухие. Сказывай, а мы послушаем! — А вот как!.. Ты теперь, как меня свезешь в 12-ю Линию, куда поедешь? — Домой! — А дом твой где? — Да на извошичъем дворе. Где ж извощичьему дому-то и быть в Питере? — А еще у тебя дом есть? — Известно есть: на родине в Калуцкой губернии при всем хозяйстве — мы тоже не какие-нибудь бездомные. — И жена у тебя есть, и дети наедине-то. — Как не быть? Сказал тебе: живем при всем хозяйстве. — Ну, теперь послушай же меня, да послушай внимательно, что я .тебе говорить буду!... Вот, свезешь ты меня в 12-ую Линию, пойдешь к себе на извощичий двор, отпряжешь лошадь, задашь ей корму, сам чем-нибудь поужинаешь и завалишься спать. А кругом тебя — все извощики, и все спят, храпят, и воздух, небось, тяжкий, и темно, и грязно... Так это? — Так. — Слушай теперь дальше! Лег ты спать. Ни о чем ты теперь не думаешь, разве только о том, сколько ты денег за день наездил, да есть ли тебе барыш, да сыта ли будет лошадь. А то и вовсе ты ни о чем не подумаешь, только бы заснуть поскорее да получше выспаться... Ну, вот, заснул ты, и — диво! — лег ты спать на извощичьем дворе и, вдруг, видишь, что ты у себя на родине, в деревне. Видишь ты свою бабу, ребятишек, там, своих видишь. Мало того: заводишь с бабой своей разговор о том, о сем, что, значит, до вашей деревенской жизни касается. И баба твоя тоже с. тобою говорит; и ты все, что она тебе сказывает, слышишь... Там, глядишь, корова твоя с поля вернулась, замычала и ее ты видишь и слышишь. Мальчонка твой маленький, глядишь, бегал, бегал, да споткнулся, упал и ушибся — заплакал: и ты все это видишь и слышишь. Бывало с тобой так-то? — Чудной ты, право: ну как же не бывать? Бывало. — Ну, а если бывало, то должен, ты теперь знать, как так бывают люди и о четырех глазах, и о четырех ушах. — Как так! Мне это что-то невдомек. — Да, очень просто: ведь, сам же говоришь, что видал и слыхал свою бабу, пока сам был на извощичьем дворе в Питере, а баба твоя далеко в деревне. Говорю: видел, ведь, и слышал? — Видать видел и слышать слышал. Да, ведь, то во сне! — А ты не виляй, что сон. То-то и чуднее еще, что сон: во сне-то у тебя, небось, глаза закрыты; закрыты они у тебя или нет? — Известно, закрыты. — Какими ж ты тогда глазами видишь? — Как, какими? — Ну да — какими? — Известно, своими! — Да, ведь, они у тебя закрыты? — Известно, закрыты. — А видишь? — Вижу. — И слышать слышишь? — И слышать слышу. — Ну, понял ты теперь, что у человека есть и другие глаза, и другие уши, которыми он так же может и видеть, и слышать, но только не всегда, а когда его тело и душа находятся в особом состоянии. В такое состояние простые, обыкновенные люди приходят только во сне, и только во сне и может их душа смотреть своими, а не телесными глазами. Отчего так — только во сне? Да оттого, что: мы люди плотские только и думаем, только и живем, что плотскою жизнью, плоть свою развиваем и холим, а о душе нисколько не думаем, способности ее не развиваем и даже не знаем, какие есть у нее и способности-то. — Чудеса! А, ведь, правда. Диковинный ты человек, барин! Экое слово загнул! И, ведь, правда истинная... Так, по твоему, значит, и Бога так-то можно видеть, и Угодников Святых? О душе только, значит, надо больше заботиться, чем о теле, глаза душе открывать. Только как же это сделать? — Да так, как это сами Божьи Угодники делали. Ты, вот, простой человек, и вся думка твоя только о простом: о хозяйстве, о бабе, о прибытке да о хлебе насущном. О чем твои думки, о том и видения теми-то твоими глазами, которые видят только тогда, когда другие твои глаза спят. А вот у Угодников Божьих, которые ни о чем мирском и телесном не пекутся, а всю жизнь свою посвящают Богу, у тех эти вторые, духовные глаза благодатью Божьею открываются так, что они и мир духовный видят наяву так, как мы наши сонные видения. И Бога Христа Спасителя они так-то могут видеть и видали, и Богородицу, и других себе подобных Божьих Угодников видеть сподоблялись, да не в призраках или мечтаниях, а, истинно, въяве. Вот, друг ты мой, эти-то Святые, которые не чета ни нам с тобою, ни тому барину, что тебя ученым своим глупостям учил, эти-то, вот, святые, имея открытые Богом свои очи, все это нам для укрепления веры и передали. Они передали, а мы, зная, что в устах их не было лжи, а только одна святая правда, им всем сердцем и поверили. И знаем мы, и веруем, что если и сами поведем подобную праведную! и Богоугодную жизнь, то и мы тех же небесных видений можем удостоиться, если только то будетугодно Богу... И, вот, друг мой милый, многие из нас Америки не видали, а было время, что и вовсе об ней не знали, а поверили на слово, что она есть, первому, кто в ней побывал, а по нем и другим, там побывавшим; а, ведь, те люди, бывает, и’ жизни-то были неправедной и лживой. А ведь поверили ж? Как же нам не верить тем, кто и жизнью своею, и смертью удостоверил свою святость?.. Понял ли ты, друг, теперь мои речи? — Ну, барин! Теперь, кажись, ты на всю жизнь задачу задал. И понял я, и не понял, а вижу, что твоя правда... Спасибо тебе, родной, на речах твоих сладких! Тут уж и 12-я Линия была близко, и, подъехав к моей квартире, мы душевно распростились с моим совопросником. Он, было, и денег с меня не хотел брать; насилу уж я уговорил его взять хоть полтинник. О результате же этой беседы мы только на том свете узнаем. |