“Никто не уйдет живым”
Глава
2
Джим стоял под горячим флоридским солнцем. Из-за поворота показался автобус. Джим стянул черный пиджак, расстегнул крахмальный воротничок, сунул в карман красный в полоску “форменный” галстук колледжа Санкт-Петербурга. Автобус распахнул двери — Джим ехал домой.
Он плюхнулся на сиденье, просвистел какую-то мелодию, глубоко прокашлялся
— это была обычная прелюдия к обычным моррисоновским байкам.“Был у меня дружок, который задумал купить собаку для утиной охоты,— начал Джим.— И вот он отправился к одному старому охотнику и спросил, какая собака сгодится лучше всего. Старый охотник сказал, что, выбирая собаку, надо прежде всего смотреть ей на задницу, чтобы дырочка была маленькая, потому что собаке-то придется плавать,
а если дырочка в заднице большая, то туда наберется вода и собака потонет. Мой друг пошел в собачий питомник — псы там продавались по семьдесят пять долларов за штуку — и попросил хозяина показать ему всех, чтобы хорошенько осмотреть...”Джим рассказывал историю, ни к кому не обращаясь, вроде бы себе самому:
“...Ну вот, задирает он псам хвосты, смотрит. Особенно ему понравилась здоровая такая, добрая псина. Друг глянул ей под хвост и говорит: “Жаль, не подходит. Дырка большая”. А хозяин совсем обалдел и спрашивает: “А при чем дырки-то?” Ну, друг и объяснил, зачем ему собака и почему у нее дырка в заднице должна быть маленькой. Тогда хозяин показал на ту псину и говорит: “Эта точно не подойдет. Я с ней только на старых дев хожу...”
(Игра слов: по-английски “quail” — “куропатка”, а также “студентка” и “старая дева”)И Джим разразился своим противным “хи-хи-хи” и принялся за следующую историю, не обращая внимания на ледяное молчание окружающих. Попутчики строго глядели перед собою
— и слушали.Автобус останавливался в трех кварталах от дома бабушки Каролины и дедушки Пола
— старших Моррисо-нов, у которых жил Джим. Джим и их изводил как мог: игнорировал просьбы постричься, побриться, надеть чистую рубашку, сходить в церковь. Он оставлял в своей комнате пустые винные бутылки, грозился привести “черномазую девчонку” — короче, старательно превращал жизнь стариков в кошмар.В учебе большими успехами он не отличался и участвовать во всяких “мероприятиях” тоже отказывался. Правда, одно “мероприятие” явно доставляло ему удовольствие
— он для всех своих приятелей писал курсовые работы по литературе. Одному он написал — проанализировав при этом огромный объем материала — работу по поэзии. Другому — тридцатистраничное эссе о лорде Эссексе, любовнике королевы Елизаветы. Он снабдил лорда Эссекса выдающейся биографией, целиком выдуманной.Любимым его развлечением, когда приятели приходили к нему домой, было следующее: он усаживался на кровать, широким жестом окидывал груды книг и просил: “Откройте любую на любой странице и начните читать
— и я скажу, из какой это книги и кто автор”. Он не ошибался никогда.Джим спутался с группой старшеклассников из школы Клиэруотер. Они вместе выпивали. Он приходил на школьные вечера выпивший и стоял в углу, неподвижный, как столб. Он напивался на вечеринках, однажды на такой вечеринке он сильно порезался, его отвезли в больницу, но он и там так отвратительно себя вел, что врачи отказались иметь с ним дело.
Он еще не пил по-настоящему
— пока что просто экспериментировал. Или пил по “особым случаям”.Одним из таких “особых случаев” был день его восемнадцатилетия. В этот день он зарегистрировался на призывном пункте. Джим ненавидел армию и боялся ее отчаянно, но в
1962 году антивоенного движения как такового еще не было. Слова “отказ от службы в армии по моральным причинам” еще не были в обиходе, так что Джим зарегистрировался — и надрался.Тогда же Джим нашел для себя убежище
— старую гостиницу на полпути между Клиэруотером и Санкт-Петербургом, кучу домишек на один-два номера под пальмами. Здесь селились художники, артисты, поэты, короче, богема. У студентов колледжа место это считалось “запрещенным”.Гостиницей “Ренессанс” заправлял тридцатипятилетний гомосексуалист по имени Аллен Роудз. За полчаса знакомства он изложил Джиму план своего эпического романа, краткую, семейную историю, наблюдения за поведением всех котов и кошек, блуждавших в двориках “Ренессанса”, воспоминания о работе в мужской танцевальной группе, очерк нравов в колонии нудистов “Райский сад”, что возле Тампы
— каждую историю Роудз начинал словами “Ты не поверишь, но...”.Роудз хорошо помнит Джима: “В этом парнишке было нечто, то же, что в Элвисе Пресли
— это словами не опишешь”.Здесь же, в Клиэруотере, он познакомился с Мэри Фрэн-сис Уэберлоу
— эта шестнадцатилетняя высокая девочка, участница летнего пляжного конкурса красоты, стала для него тем же, чем была в Александрии Тэнди Мартин. Знакомство произошло вот как.Мэри была на вечеринке у одного из друзей, народу набралось изрядно. И вдруг раздался голос с балкона:
—
Эй, вы все, глядите!На перила балкона
— а до земли было примерно футов двадцать — взгромоздился какой-то парень. Он был пьян, его шатало. Парень сделал шаг, оступился, несколько рук успели подхватить его и втянуть в комнату. Одним из спасателей и была Мэри.Мэри была ревностной католичкой. Помимо школы она занималась в танцевальной студии, и все никак не могла решить, кем ей стать
— то ли постричься в монахини, то ли танцевать в Голливуде. Сердце ее расположилось к Джиму мгновенно — после того, как он сообщил, что хочет стать сценаристом и кинорежиссером.—
А ты пишешь стихи? — спросил Джим.—
Иногда. Но я никому их не показываю.—
Я тоже пишу стихи...В сентябре Джим начал посещать Университет штата Флорида. Поселился он в трехкомнатном доме вместе с пятью другими студентами. И тут же начал проводить эксперименты над ними. К этому времени он уже помешался на Элвисе Пресли и, когда его голос звучал по радио, врубал приемник на полную громкость и требовал, чтобы все окружающие “заткнулись”. Бабка с дедом прислали ему электрическое одеяло, и он отказался платить за отопление. На праздник Всех Святых он вышел к ребятишкам, ходившим по домам за сладостями, совершенно голым.
Он одолжил “тандерберд” у одного из студентов и врезался в телеграфный столб. Он пил чужое пиво, ел чужую еду, без спроса надевал чужие вещи. И тщательно записывал в толстую тетрадь все свои подвиги и регистрировал реакцию на них
— словно он был исследователем, а остальные — подопытными кроликами.Менее чем за три месяца Джим стал для окружающих настоящим кошмаром. Все с ужасом ждали, что он выкинет в следующий раз. И вот как-то в декабре, когда Джим по обыкновению уселся возле радиоприемника, из которого на полную мощь вопил Элвис, терпение кончилось. Джиму сказали: либо исправляйся, либо выметайся. На что Джим возразил: он не делает ничего такого, с чем нельзя было бы посчитаться, и вот он же не просит их изменяться, так почему они могут просить об этом его?
Короче, пришлось выметаться. Он поселился в трейлере, за который платил
50 долларов в месяц — ровно половину той суммы, что высылали ему бабушка с дедом. Родители тоже подкидывали деньги — в ответ на письма.“Чтобы получать деньги от родителей, он должен был писать по письму в месяц,— вспоминает его брат Энди.— В письмах он не рассказывал о своей жизни
— он придумывал истории. О том, как в кинотеатре начался пожар и все в панике ринулись к дверям, а он один хранил спокойствие. Он поднялся на сцену, сел за рояль и спел песенку, публика успокоилась, и ее смогли вывести из огня. А еще в одном письме он детально описывал страдания человека, которого засасывало болото...”Во втором семестре он начал посещать два серьезных курса
— один по философии протеста, где анализировались работы мыслителей-скептиков, шедших против философской традиции: Монтень, Руссо, Хьюм, Сартр, Хай-деггер и столь любимый Джимом Ницше. Второй курс был посвящен коллективному поведению, психологии толпы. Этот курс вел профессор Джеймс Гешвендер. Позже он как-то сказал, что его потрясла курсовая работа Джима — она составила бы честь любому его аспиранту, готовившему диссертацию. Это было тем более поразительно, что в образовании Джима зияли большущие пробелы.Джим хотел проверить свою теорию на практике и подговаривал троих соучеников взять с боем радиостудию кампуса:
“Стоит мне только взглянуть на толпу
— и я пойму ее настроение. Это все очень по-научному, вы не поймете, но мы можем заставить делать толпу что угодно! Мы можем исцелить ее! — уговаривал он.— Мы можем заставить ее влюбиться в нас! Мы можем взбунтовать толпу!”Но парни только мрачно пожали плечами и отказались.
Тогда лучшим другом Джима был Брайан Гейтс. С Брайаном они предприняли на каникулах путешествие автостопом, в лучших традициях битников. Керуак мог бы ими гордиться.
Из Мобиля, штат Алабама, их выгнал полицейский; в Нью-Орлеане Джим всю ночь протрепался с барменом-гермафродитом; в восточном Техасе их подхватила машина, которую вела, как оказалось, племянница тогдашнего вице-президента Линдона Джонсона. Она привезла их на ранчо, принадлежавшее Л.Д., где члены его семьи праздновали день рождения своего знаменитого сородича. Там друзей накормили, и они отправились дальше.
Таким образом они добрались до Коронадо, где в это время жила семья Джима. Мать не пустила его на порог, пока он не пострижется, выбранила за путешествие автостопом
— она ведь выслала денег на самолет. Но что удручало ее больше всего, так это желание Джима поступить в Лос-Анджелесский университет штата Калифорния на факультет киноискусства.Лос-Анджелесский университет,
UCLA, в отличие от своего старшего собрата, университета Беркли, был заведением совершенно аполитичным. Его студенты отличались хорошим здоровьем, загаром и легкомыслием. Джим поступил в киношколу в 1964 году. То время сейчас вспоминают как “золотой век”: среди профессоров числились режиссеры Стэнли Кубрик, Жан Ренуар, Джозеф фон Штернберг. И среди студентов попадались личности выдающиеся — например, там учился Фрэнсис Форд Коппола.Первые полгода прошли без происшествий. Джим снимал комнату за пределами студенческого кампуса, ходил на занятия, часами просиживал в университетской библиотеке. По субботам он звонил во Флориду Мэри из телефона-автомата, платил он только за первые три минуты, но разговаривал чуть ли не час, не обращая внимания на предупреждения и сигналы телефонисток. По вечерам он ходил в мексиканский бар “Счастливчик”. Бар располагался неподалеку от больницы для ветеранов, и Джим любил местную публику: слепцов, которые толкали инвалидные коляски с безногими, и безногие указывали им, куда свернуть; бородатых безумных пророков с дрожащими руками. Напившись, калеки дрались костылями.
На летних каникулах Джим вместе с братом Энди и крестным, тоже бывшим морским офицером, который служил вместе со Стивом на Тихом океане, отправились в Мексику. Джим таскал Энди из бара в бар и “учил его жизни”.
В конце лета он вернулся в Калифорнию. Туда же приехала и Мэри
— она тоже записалась в UCLA.У Джима наконец-то появилась своя компания. Эти молодые люди по отдельности были достаточно наивны и невинны, но вместе представляли собою настоящую “опасность для общества”. Старшим среди них был Деннис Джейкоб, старшекурсник, одержимый творчеством советского режиссера Сергея Эйзенштейна
— позже он ассистировал Фрэнсису Форду Копполе на съемках “Апокалипсиса”.Деннис был таким же книгочеем, как и Джим, и оба обожали Ницше. Они обсуждали его часами. Как-то раз, говоря о Дионисии и припомнив строчку из поэта Уильяма Блейка “Если бы двери восприятия...”
— ту самую, что дала название книге Олдоса Хаксли “Двери восприятия”. Джим и Деннис решили сколотить музыкальную группу и назвать ее “Двери: открытые и закрытые”.Еще там был Джон ДеБелла, тщеславный сын бруклинского полицейского, который отчаянно гордился тем, что прочитывал ежегодна по две сотни книг, а также тем, что росту в нем было пол два метра при хорошо развитой мускулатуре. Джон был человеком светским
— он любил ходить на пляж для культуристов и цеплять там девушек.Третий, Фил Олено, объявлял себя поклонником философии Карла Юнга, и любимой его фразой была “Реальность
— лишь производное сна”. “У нас была теория, которую мы назвали “правдивые слухи”,— вспоминает Фил, — Суть ее заключается в следующем: жизнь отнюдь не так волнующа и романтична, как ей следовало бы быть, поэтому надо все время что-то придумывать— создавать образы. И неважно, что ты рассказываешь то, чего на самом деле не было: главное, чтобы тебе верили”.Чтобы расцветить жизнь, они придумывали соревнования. Например, такое: кто за один раз украдет больше книг из университетского книжного магазина.
Они часами разговаривали о кино. И о фильмах, которые хотели снять. Фил хотел сделать фильм об Артюре Рембо и предложил Джиму главную роль. Джим собирался экранизировать эпизод из жизни Ницше
— историю о том, как Ницше увидел человека, избивавшего лошадь, и заставил того прекратить избиение. Звуковым сопровождением “фильма” должны были быть аплодисменты. Они действительно сняли вместе короткий фильм — но вовсе не интеллектуальный.Джим и Фил только начинали изучать операторское мастерство, освещение, монтаж, но в киношколе даже начинающих поощряли к самостоятельным работам. Они не должны были быть длинными, или сложными, или даже хорошими
— главное показать владение инструментами профессии. Фил в качестве курсовой работы нанялся оператором в группу студентов-выпускников факультета психологии, которым было поручено снять фильм “для служебного пользования” (после показа его следовало хранить в факультетском сейфе) о сексе. Пара статистов, обнаженные мужчина и женщина, симулировали половой акт и демонстрировали различные позиции. Фил притащил Джиму копию, и Джим смонтировал из нее фильм о “реальном” половом акте под “Болеро” Равеля. Фильм показали на учебном просмотре, студенты были в восторге, преподаватели — в ужасе, Джиму поставили низшую оценку и занесли в список “трудных”.“Наблюдатель,— записывал Джим в своем дневнике,— это герой “черной” комедии. Он анонимен, но он тайно вторгается в жизнь тех, за кем наблюдает”.
В его дневнике полно подобных записей. Джим еще не умел сам снимать кино, поэтому он размышлял и писал о киноискусстве: “Кинематограф привлекает нас потому, что мы боимся смерти”, например.
В конце
1964 года, после участия в инциденте в заливе Тонкий у берегов Вьетнама, капитан Моррисон передал свой авианосец другому офицеру. Он получил новое назначение: на этот раз в Лондон, под начало главнокомандующего военно-морскими силами США в Европе. Рождество он провел с семьей. Джим тоже приехал домой — это была его последняя в жизни встреча с родителями.Пришли январские дожди, студенты уже не могли болтаться по пляжам, поэтому они собирались в баре “Цыганский фургон”. Сюда приходили студенты с музыкального и актерского факультетов, а поскольку свободного времени у “людей искусства” было навалом, они имитировали деятельность бесконечными разговорами о высоком. Джим вел себя премерзко — вмешивался в беседы, сквернословил, а однажды в полночь, напившись, влез на университетскую башню, разделся догола и бросил одежду вниз, на площадь.
“Созданный тобою образ,— писал он в дневнике,— не может быть ни для кого опасным”.
Некоторые преподаватели любили Джима и делали скидку на его дилетантство. Некоторых любил он. Самым любимым был Эд Брокау, который на своих лекциях рассказывал чудовищно лживые истории и особо отмечал тех, кто их дослушивал до конца. Джиму особенно нравилось в Брокау то, что он порою бесследно исчезал на несколько дней
— позже Джим тоже усвоил эту привычку. “Брокау чувствовал в Джиме тягу к саморазрушению,— вспоминает Колин Янг, декан киношколы.— Он чувствовал этот залах, он грел руки на этом костре, потому что часто тайное тление бывало признаком таланта”. Брокау был первым, кому Джим сообщил о своем намерении бросить учебу.Он решил это за пару недель до окончания учебного года. Год обычно завершался двухдневным показом учебных фильмов
— это было самое значительное событие, аналог экзамена. И хотя получение диплома отнюдь не зависело от того, будет ли фильм показан потом широкой публике в университетском кинотеатре, состязание за то, чтобы фильм был принят к показу, шло отчаянное.Большинство из показанных в том мае сорока с лишним фильмов были немыми, с наложенным музыкальным или шумовым сопровождением. Их обычно снимали по субботам, и студенты попеременно выполняли все функции в фильмах соучеников: одну неделю—оператор, на вторую
— актер, на третью — звукооператор, и, в конце концов, постановщик.Джим к своему фильму сценария не писал, он сказал Джону ДеБелле, который был у него оператором, что “объяснит все по ходу дела”. Оказывается, Джим имел в виду “Фильм о самом процессе создания фильма... Кино о кино”. Он был без названия и представлял собою череду абстрактных образов и не связанных между собою событий. Начинался он с кадра, в котором Джим раскуривал огромную самокрутку с “травкой”, потом шли кадры из развлекательного телешоу, а потом на экране представала подружка ДеБеллы, высокая девушка, немка по происхождению. На ней был только бюстгальтер, трусики и пояс с чулками. Камера медленно путешествовала от ее физиономии к ногам, обутым в туфли на высоких “шпильках”. Ноги попирали собою телевизор, на экране которого шли кадры из старой кинохроники: парад нацистских солдат. Затем камера оглядывала стены комнаты Джима, оклеенной красотками из “Плейбоя”
— красотки использовались в качестве мишеней для игры в дарты. И все такое прочее. Кончалось все кадрами, в которых девушка-немка слизывала с глаз ДеБеллы какую-то грязь — предполагалось, что это грязь, оставшаяся от тех образов, которые появлялись на экране.Реакция на фильм варьировалась от изумления до возмущения, хотя студентам и понравилась подружка ДеБеллы в нижнем белье. Даже Эд Брокау, всегда полагавший в Джиме скрытый дар, заявил, что он разочарован. Фильм, естественно, не был включен в список для публичных просмотров, а Джиму выставили “троечку с натяжкой”.
Некоторые говорили, что Джим настолько расстроился, что даже плакал втихаря. Правда это или нет, но известно одно: после этого он и заявил, что уходит из киношколы. Колин Янг пытался уговорить его, ведь до окончания учебного года оставалось всего две недели. Но Джим был непреклонен. Весь июнь Джим слонялся по пляжам и курил “травку”.
С Мэри отношения тоже не складывались. Она заявила, что хочет попробовать себя в танцах
— как раз подбирали танцовщиц для нового клуба “Виски Эй Гоу-Гоу”. Джим был против: “Не хочу, чтобы ты вертела задом перед кучей старых пьяниц”. Потом она отказалась сниматься в фильме Джима — ее агент сказал, что съемки в учебном фильме могут дурно сказаться на дальнейшей карьере. И в довершение всего она как-то явилась к Джиму в неурочный час и застала его с другой девушкой...Джим встретил в кампусе Рэя Манзарека, приятеля Джона ДеБеллы. Джим всегда восхищался Рэем, он был особенно покорен его отказом вырезать сцену с обнаженной девушкой из его, Рэя, учебного фильма. К тому же Джиму нравилась музыка Рэя, он ходил слушать его группу “Рик энд зе Рэйвенз”. Как-то раз Рэй даже пригласил Джима и других парней на сцену, и они горланили “Луи, Луи”. Тем летом Рэй и его группа должны были
сопровождать выступление дуэта Сонни и Шер на выпускном вечере. Но в последний момент один из музыкантов выбыл, в группе осталось пять человек, а университетская администрация заявила, что на сцене должны быть шестеро, я ни одним меньше — контракт-то был заключен на шестерых!—
Эй! — окликнул Джима Рэй.—Хочешь поиграть с нами?—
Да я же ни на чем играть не умею...—
А, неважно. Просто стой среди нас и держись за электрогитару. Мы тебя даже к усилителю подключать не будем.Потом Джим сказал, что он никогда еще в жизни не зарабатывал деньги так легко.
— T
ы знаешь, что нам надо сделать? — Джим валялся на постели и смотрел в потолок. Вопрос он задал “одним из своих голосов” — он частенько менял голос, чтобы окружающие не могли понять, говорит он всерьез или валяет дурака. Это была своего рода защитная реакция. А спрашивал он своего давнего приятеля Сэма Килмена — тот учился в Университете штата Флорида и сейчас, на каникулах, гостил у Джима.—
Нет, — ответил Сэм, — А что?—
Создать рок-группу, — Джим по-прежнему таращился в потолок.—
Что за дурь! Да я не играл на ударных семь лет, а ты-то вообще что собираешься в группе делать? Джим сел.—
Я буду петь,— и проорал: — Я бу-у-уду пе-е-еть... Сэм смотрел на него недоверчиво:—
А ты умеешь?—
Черт! Да, конечно же, нет! — рявкнул Джим.—
Ну хорошо, Джим, предположим, мы бы создали группу, предположим, ты бы умел петь,— как бы мы ее тогда назвали?—
“Двери”. Есть ведомое. И есть неведомое. И их разделяет дверь, вот я и хочу быть этой дверью. Я-а-а хочу-у-у быть две-е-ерью...Джон ДеБелла и Фил Олено отправились на каникулы в Мексику; Деннис Джейкоб остался в Венеции
— квартале под Лос-Анджелесом; Джим собирался было ехать в Нью-Йорк, но передумал и застрял с Сэмом в Западном Лос-Анджелесе, но потом и он удрал в Венецию. “Удрал” — пожалуй, самое точное слово. Его постиг жесточайший удар: 14 июля он, как и положено было, пришел отмечаться на призывной пункт и обнаружил, что его студенческая отсрочка кончилась — он же ушел из университета!Венеция показалась Джиму идеальным местом, где можно пересидеть, скрыться на время. Эта богемная коммуна привлекала все больше и больше длинноволосых хиппи и “артистов”. Пляжи были усеяны загорелыми телами, собаки с веселым лаем носились за “летающими тарелками”, над сидевшими по-турецки людьми обоих полов курился аромат “травки”, ЛСД в открытую продавали в местном универмаге, из транзисторов доносились звуки тамбуринов. Начиналось хипповое время.
Джим превратился в одного из тысяч безымянных бродяг с длинными волосами. Поначалу он жил в одной комнате с Деннисом Джейкобом на берегу воняющего гнилью канала, а потом перебрался на крышу заброшенного склада. По ночам он жег свечу, еду готовил на примусе, а чтобы согреться, заворачивался в одеяло. Впрочем, ел и спал он мало,
— он писал. За это время он создал куда больше, чем за все последующие годы.“Понимаете, — говорил он, — рождение рок-н-ролла совпало с моим взрослением. Это была настоящая революция, хотя тогда я даже не позволял себе мечтать о том, что сам когда-нибудь стану этим заниматься. Наверное, я бессознательно накапливал решимость. К этому готовилось мое подсознание. Я не думал об этом - это просто было во мне. Я представлял себе все целиком; как звучит группа, как реагирует публика. Первые четыре или пять песен я не написал: я просто записал их на том рок-концерте, который проходил в моей башке”.
В нем уже звучала музыка. Она просила выпустить ее наружу.
“По-моему, сначала в моей голове слышалась музыка, и я придумывал слова, подходящие к мелодии, просто какие-то звуки. Я слышал все это, но я не мог записать музыку, поэтому запомнить то, что звучало во мне, я мог только с помощью слов. И часто наутро я помнил только слова, а мелодия исчезала бесследно”.
Эти первые песни-поэмы были полны той тьмой, которая всегда привлекала Джима. Но они еще боязливо прикасались к переполнявшим Джима видениям смерти и безумия; лишь позже он смог выразить все это а открытую, как в песне “Празднование в честь ящера”:
“Как-то раз я играл в такую игру: мне нравилось ползком пробираться обратно в свой мозг. Думаю, ты понимаешь, какую игру я имею в виду
— игру под названием “безумие”.Написав песни, Джим сказал себе; “Мне нужно их спеть”. И в августе столкнулся на пляже с Рэем Манзареком.
—
Эй, привет!—
Привет, Рэй, как дела?—
О'кей. А я думал, ты в Нью-Йорке.—
Не-а. Я здесь остался. Живу у Денниса или болтаюсь. Пишу.—
Пишешь? А что?—
Так, ничего особенного. Песенки.—
Песенки? Спой.Джим плюхнулся на песок, Рэй уселся напротив. Джим закрыл глаза, стиснул кулаки. И начал первый куплет из “Лунного драйва”: “Давай-ка поплывем к луне, вскарабкаемся по приливу, проникнем в вечер, который спрятан спящим городом...”
—
Черт побери! Это самые клевые слова, которые я когда-либо слышал! Давай создадим рок-группу и заработаем миллион!—
Отлично! Именно это я и имел в виду, — скромно ответил Джим.