В статье обобщены выводы работы по указанным направлениям исследований, проводившихся индивидуально и в различном составе, с соавторами (инициативный центр NICOMANT, 1991-98).
I. Составление полной картины мира (объемной и целостной), представленной в Толковом словаре живого великорусского языка Вл. Даля. Описана она с помощью 12-ти условных групп и 96-ти тематических словарных фондов (проективных описаний картины мира). Причем современный жаргон любой криминальной (и пограничной) среды составляют лексемы
1) соотносящиеся только с 6-ю из 12-ти возможных групп человеческого (и традиционного) мироощущения и
2) только с 24-мя из 96-ти тематических групп проективного описания модели мира (и то лишь частично).
Наиболее активной лексикой в криминальном жаргоне является относящаяся к следующим тематическим фондам:
1) Еда. Питье. (6 гр.); Огонь. (1 гр.); Тело. Секс. (9 гр.); Одежда. Обувь. (8 гр.) – удовлетворение естественных потребностей;
2) Имена (называние и обзывание; пренебрежительное). Смех. Драка. Брань. (9 гр.) – формы защиты, а по сути – агрессии;
3) Жилище. Вещи. (7 гр.); Ткани. Одежда. Обувь. (8 гр.); Профессии. Орудия. Оружие. (10 гр.); Счет. (3 гр.); Речь (но только по фене, или блатная музыка). Смерть (а именно: убийство). (4 гр.) – связанное с профессиональной деятельностью (воровством, бандитизмом).
II. Анализ лексико-семантического фонда 19 в., в той или иной мере повлиявшего на современное состояние криминального жаргона и пограничной ему общеупотребительной лексики русского языка, а также лексем, ставших жаргонизмами в 20 в. как следствие смыслового искажения, смещения или замещения.
Толковый словарь Даля включает в себя при этом:
1) афеню, офеню, офенскую речь более как профессинальный, или цеховый, жаргон, часто использовавшийся для обмана и надувательства (покупателя, заказчика), а потому пограничный с языком воров, конокрадов, а также с языком деклассированной среды – нищих, бродяг, цыган:
“кантюжный, ламанский, аламанский или галивонский язык; это частью переиначенные русские слова: масья, мать, мастырить, делать; или им дано иное значение: косать, бить, костер, город; или вновь составленные, по русскому складу: шёрсно, сукно; скрыпы, двери; пащенок, дитя; или вовсе вымышленные: юсы, деньги; воксари, дрова; Стод, Бог и пр. Грамматика русская, склад речи также. На этом же языке австрийские (белокриницкие) раскольники переписываются с нашими. Похожий, но менее полный язык есть у кстрмск(их) шерстобитов, у тверских и др. нищих, где нищенство составляет промысел; также у конских барышников, из татарских и немногих цыганских слов; у воров или мазуриков, в столицах (см. байковый язык) и пр.” (Даль, 1980-82: I, 30.);
2) байковый язык более как профессиональный, но уже собственно воровской, а потому крайне табуированный и намеренно малопонятный, жаргон маргинальной среды:
“(от байки, суконный, картавый? Или от гл. баить?) или музыка, вымышленный, малословный язык столичных мазуриков, воров и карманников, нечто вроде афенского; есть даже несколько слов общих, напр., лепень, платок; но б.ч. придуманные свои: бутырь, городовой; фараон, будочник; стуканцы, веснухи, часы; скамейка, лошадь; ходить по музыке, говорить байковым языком; подначить, захороводить, подкупить прислугу; перетырить вещь, передать наскоро; стрема, опасность; камышевка, лом; голуби, белье на чердаке; мешок, скупщик краденого, и пр.” (Там же: I, 38.);
3) музыку как специфическое проявление последнего, т.е. как полностью закрытый и непонятный для не своего, не посвященного жаргон деклассированных представителей общества, составивших собственную субкультуру, противоположную и противопоставленную общепринятой:
“музюкать, вор(онежск.) говорить шепелевато, зюкать; тмб. – беседовать, балагурить; ниж-ард. – толковать, обсуживать.” (Там же: II, 358.)
III. Анализ разных по времени бытования групп русскоязычных жаргонизмов, которые можно рассматривать как разные формы жаргона (соотносимые, в своем развитии, с пятью ступенямиинициации):
1) офеня – основой которой является язык так называемых татарских башкир, с преобладанием тюркских корней;
2) байковый язык, переиначивший бытовую лексику русского языка, близкий мещанскому, и музыка, или собственно арго (однако им не знакомо понятия блат и блатной), последняя включает непонятные для городской среды диалектные корни, а также лексикон различных поселений, ограниченных чертой оседлости и национальной обособленностью; искажения, типа “неправильного” словообразования, объяснимы, в частности, восприятием говорящего русской речи как инородной;
3) блатная музыка, или феня, как собственно язык арготический, т.е. тайное коммуникативное орудие представителей деклассированной среды, обусловленное средствами существования (воровством, разбоем, нищенством), либо искусственной обособленностью (принудительным поселением, работами, поражением в правах) - активно использовалась, в частности, в среде террористических групп, революционеров; появление жаргонизмов, заимствованных из идиша, либо образованных от корней иврита:
так баить по фене превращается в ботать (бдая – ложь, выдумка; бад, илибод, с оглушением д – т – выдумка, вымысел и ткань; ср.: (за)бодать и бодяга – болтун; а также: (за)бурить(ся) от бур – невежда; блат, блатной, блотяк от бло(а)т – износиться, бло(а)ш - следить, б(а)лаш – сыщик; блоф – пускание пыли в глаза, т.е. блеф; и т.п.)
4) так называемая “русская” феня – значительно дополненный (лексически и семантически), расширенный (сферы употребления, предметные поля, словообразовательные и фразеологические возможности), а также “продвинутый” (семантические смещения, замещения, искажения; переосмысления и новые ассоциации) фонд профессионального воровского языка, или блатной музыки; “обогащен” языковыми неологизмами и речевыми официальными штампами из практики сталинских репрессий (судопроизводства НКВД) и лагерной жизни; внедрение в жаргон корневых основ из языков “многонациональных народов” СССР;
5) современная феня – как нарочито раскованная, а потому упрощенно жаргонизированная форма разговорной речи (независимо от среды употребления – при тенденции их взаимопроникновения, слияния и даже подчинения среде криминальной); активное заимствование из иностранныхязыков, как правило, с искажением фонетическим, семантическим, а также с изменением сферы употребления.
Как видим, феня не является однородной массой уголовного жаргона, а четко расслаивается – по времени использования, принципу организации и интенции употребления - на три языковых пласта (жаргонных), а точнее сказать на три разных “фени”:
- на блатную, или язык воровской среды (I),
- на лагерную, или язык специфической субкультуры тех, кто поражен в правах (II), и
- на советскую, или язык криминогенной и маргинальных сред, уже как проекция массового уголовного сознания (III);
последняя при этом подразделяется на два подтипа криминального арго:
- на партийно-административный жаргон, или номенклатурную феню (III-а), и
- на общеупотребительный жаргон, или разговорная феня (III-б).
IV. Анализ сред, благоприятных для бытования и развития жаргона, а также для создания, в силу каких-либо обстоятельств, специфической, асоциальной и деструктивной, субкультуры.
Криминальными и криминогенными (пограничными) средами, для которых собственный “закрытый”, или тайный, язык необходим как средство личной и коллективной безопасности, в условиях России до 1917 года являлись следующие:
1) среды, или исторически сложившиеся “цехи” - производственные и торговые, где в силу профессиональной замкнутости и обособленности, а также общности целей – получить как можно более высокую выгоду (от продажи или перекупки-перепродажи), появляются условия, возможность и кастовая необходимость в обмане и обворовывании заказчиков, клиентов, покупателей; из этих сред составился постепенно некий круг промышляющих мошенничеством, т.е. весьма отличный от круга промышляющих грабительством, однако близкий живущим за счет воровства;
2) маргинальные среды, искусственно социально обесцененные и отгороженные, т.е. деклассированные, напр., деревенское и заводское население (сначала крепостные, или беглые, а затем нищенствующие и бродяжничающие, с не выправленными бумагами) или принудительно обязанные жить в черте оседлости, либо в монастырях, а потому, за их пределами, люди беспаспортные и полностью бесправные, находящиеся вне закона и потому не имеющие никаких иных средств для существования, кроме попрошайничества и(ли) грабежа; их сред этих нередко пополнялись воровские шайки и бандитские группы, демонстративная асоциальность и агрессивность последних нередко оказывались благодатной почвой для революционных идей (мир разрушим; кто был ничем, тот станет всем);
3) среда беднейших и бесправных слоев населения, в силу крайнего недовольства своим положением склонным принять революционные идеи, участвовать в политических аферах и спекуляциях, а также склонный к приступам агрессии, немотивированной деструкции, направленной на общественную формацию в целом и на отдельных индивидов, имеющих какое-либо материальное или социальное преимущество (это есть наш последний и решительный бой; грабь награбленное); “борьба с социальной несправедливостью” принимает асоциальный (криминальный) характер, - следуя уголовной психологии представителей деклассированных сред, куда примыкают и собственно уголовные элементы.
Криминальными и криминогенными (пограничными) средами, использующими тайный жаргон (арго или его элементы) для личной, либо коллективной, выгоды и безопасности, в условиях республик бывшего СССР и современной России являются следующие:
1) собственно уголовная среда, или так называемые деклассированные элементы (воры, грабители, убийцы, проститутки любого пола) пограничная среде условно “не криминальной”, - как паразитирующая на второй, живущая за ее счет, конфликтующая с ней и сотрудничающая (в той или иной форме и степени); феня здесь используется для обеспечения замкнутой клановости, надежности подзаконных сделок, а также для манипуляции внутри преступной группы (унижения, угрозы, иерархическая зависимость, внушение страха и послушания);
к ней, как пограничная, примыкает среда работников сферы обслуживания (торговли, общественного питания – в первую очередь, а также коммунального хозяйства, строительства и автосервиса) как дающая не ограниченные – т.е. не контролируемые – возможности легкой наживы (при помощи воровства и мошенничества), получения взяток, припрятывания дефицита (вещей и продуктов), перепродажи и спекуляции и т.п.; сюда же следует отнести работников любых сфер, в той или иной мере обслуживающих номенклатуру и живущих от ее щедрот, излишков; эта среда преобразовалась затем в криминально-мафиозную структуру дикого рынка и черного бизнеса (круг предпринимателей, работодателей и челноков, новых русских, крутых бизнесменов и т.п.);
2) пограничная деклассированной среде беднейшая часть населения, т.е. та часть, в основном, мало образованных и склонных к спонтанной агрессивной реакции рабочих и крестьян, в которой не было пассивного законопослушания, а недовольство настоящим своим положением порождало асоциальные проявления – поступки и модели поведения в целом (пьянство, дебоши, драки, поножовщину, грязную брань (мат), воровство, беспорядочные сексуальные отношения);
в частности, ее пополняют граждане страны, возвращающиеся к “нормальной жизни” после отсидки (в тюрьмах и лагерях, а потому естественно использовавшие в речи лагерный жаргон), т.е. неполноправные – как следствие поражения в правах, отсутствия прописки, возможности работать по специальности – члены общества; при Сталине таковыми оказывались и работники колхозов, не имевшие ни заработка (вместо которого засчитывалисьтрудодни), ни паспорта;
3) криминогенная среда предоставленных самим себе детей и подростков (это - так называемые дети улиц и подворотен, в основном – дети первых двух категорий; причем не обязательно – беспризорные или детдомовские, т.е. социально обездоленные вследствие революции, гражданской войны, голода и массовых репрессий); из нее, прежде всего, пополнялись ряды “шестерок” уголовного мира, а потом – его профессионалов (карманников, белочников, домушников, медвежатников, мокрушников и т.п.) и авторитетов (паханов, воров в законе, блатных, тузов);
позитивной программой, трудно достижимой и потому притягательной для этой категории, всегда являлось получение теплого (и хлебного) местечка – в сфере обслуживания, либо при номенклатуре и правовых структурах, т.е. там, где действовал распределитель, раздавались спецпайки, можно было себя почувствовать королем – находясь при кормушке (шефа, начальничка, доброго дяди), а потому пользуясь отчасти чужими благами, не доступными для простого смертного (уголовный принцип перераспределения благ как установление относительной справедливости, что созвучно революционному лозунгу: грабь награбленное!);
4) кастово ограниченная – и близкая элитарной – среда работников правоохранительных органов (милиции, прокуратуры, органов государственной безопасности, тюрем, исправительно-трудовых лагерей, любых видов охраны – совоков, барбосов, батей, красноперых, падлы, пасечников, хомяков, а также делегатов, гнили), непосредственно соприкасающихся с уголовными элементами и представителями деклассированной среды (в том числе, по политическим причинам, т.е. по 58-й ст. УК), а потому – машинально, нарочито или с определенными целями – перенимающих коммуникативные формы этой среды (и ее психологию);
характерно также и то, что, с одной стороны, эти органы всегда пополнялись представителями данных маргинальных субкультур, с другой же – из органов в условиях тоталитаризма легко было пересесть сначала на скамью подсудимых, а потом за решетку;
5) среда номенклатуры, снизу доверху, партийно-административная элита унитарного государства, куда попадали, прежде всего, люди мало образованные, а потому чванливые (новым своим состоянием и положением по отношению к остальным – низшим, подчиненным, зависимым) и, в силу отсутствия истинной культуры, создававшие и диктовавшие на свой лад некую суррогатную – свою, аппаратную и партийную, – субкультуру;
они, с одной стороны, привносили в эту среду уголовную психологию и криминальный жаргон, с другой же – его охотно принимали в этой структуре управления люди более образованные и культурные, но не уверенные в прочности своего положения и личной своей безопасности, а потому стремившиеся всемерно ассимилироваться и “слиться с массами”; в то же время она активно навязывалась “сверху” подчиненным-исполнителям самими функционерами;
6) среда так называемой золотой молодежи – в первую очередь, детей партийных функционеров, различных работников номенклатуры (и правоохранительных органов), воспитывающихся в атмосфере вседозволенности и безнаказанности, а потому становящимися непосредственными носителями уголовной психологии (свойственной их элитарно-кастовой субкультуре);
к ним же, следуя их образцами (речевым, коммуникативно-поведенческим), стремится приблизиться молодежная, студенческая и творческая, элита – как столичная, так и провинциальная; в этой маргинальной среде уголовный жаргон считается своеобразным шиком и высшим классом (вследствие чего он активно проникает и на страницы русскоязычной художественной литературы, куда уголовная психология криминогенных отношений, как правило, проецируется без особого анализа и без критического отношения к воссоздаваемому материалу, нередко приобретая при этом видимость коммуникативной нормы);
7) специфическая субкультура советской школы, которую составляют учащиеся (привносящие в ученическую среду криминальный жаргон и тип межличностных отношений, являющихся проекцией уголовной психологии), учителя (принимающие навязываемые им учениками коммуникативные формы и нередко активно их использующие – как средства сближения с учениками, установления взаимопонимания, манипулирования детским коллективом); если раньше школьныйжаргон включал лишь отдельные арготизмы, то в последнее десятилетие он окончательно ассимилировался с уголовным;
все чаще уголовное сознание школьника формируется непосредственно в семье, либо там приживаются формы коммуникативных (иерархических) отношений, свойственных криминогенной группе, и соответственно – жаргон, отражающий и выражающий эти отношения.
V. Анализ лексических фондов разных типов жаргонов (и прежде всего - трех типов фени) и сходной по смыслу общеупотребительной, а также диалектной лексики русского языка – по материалам толкового словаря Вл. И. Даля. Такое сопоставление позволило сделать весьма интересные и неожиданные выводы, а именно:
1) офенский, а затем байковый языки, а также музыка (очевидно, как переходная форма к более развитому и уже многофункциональному воровскому жаргону), преследовали только цель отгородиться от посторонних – людей не свой профессии, не своего круга или компании, не своей национальности (как в случае с башкирскими татарами), но, к примеру, не от конкурентов, соперников, занятых таким же промыслом (коробейничаньем, лотошничеством, т.е. торговлей в разнос, барышничеством, конокрадством, ремесленничеством или, допустим, рыбным промыслом, так же имевшим свой специфический жаргон); здесь принципиальное значение имело – свой ты или не свой, разумеешь по-нашему или нет, умеешь ли говорить так, как мы (традиционная модель сакрализации коллективного знания и проверок пришлого на ложность / истинность, т.е. на осведомленность, умелость и изворотливость);
эти “тайные” языки составляют лексемы, нейтральные по своей окраски – только называющие действия, предметы и свойства - как объекты действия, и лишь иногда – лица, так же более как объекты действия, чем как его субъекты; лексика, выражающая действия группы “драка”, а также составляющая группу “брань”, носит демонстративно-преувеличенный и шутливо-пренебрежительный характер; очевидно в этом контексте носителями жаргонов активно использовались общеупотребительные лексемы этих двух, весьма объемных в словаре Даля, групп, - лексемы традиционно-фольклорногохарактера (соотнесенные с мужской инициацией и ее этапами, эротикой, ярмарочным мерянием в силе и ловкости, смеховой культурой), когда демонстративная агрессивность не является в действительности таковой, а есть лишь предупреждение: меня не трожь, ко мне не подходи – а то как дам, тогда у меня получишь;
2) блатная музыка начала 20-го века (назовем ее собственно воровская, блатная феня, или блатной жаргон), равно как – отчасти – и первоначальная музыка, ей предшествовавшая и ее породившая – как специфическая часть городского (мещанского) жаргона (лакейского, приказнического, купеческого – в немалой части своей мошеннических, по цели использования, а также собственно воровского), - суть детально разработанный профессиональный инструмент преступного мира; здесь дифференцированно называются как объекты, так и субъекты преступных действий (мошенничества – напр., картежного, воровства, грабежа, убийства), сами преступные действия и детали их исполнения (формы, орудия, а также предметы-объекты);
однако этот язык составляют лексемы ярко выраженного оценочного характера (здесь значимо деление на плохое и хорошее, нужное и ненужное, бросовое, полезное и бесполезное, и даже на красивое и некрасивое, а потому неприятное говорящему), в то же время – эта лексика носит объективно-оценочный характер и лишена внешней агрессивности и какой-либо активной, значимой для говорящего окраски: она свидетельствует об избиении, убийстве, драке как о само собой разумеющихся фактах преступного быта – отстраненно-безэмоционально, возможно, насмешливо-иронически либо хвастливо-преувеличенно; в этом и состоял традиционно своеобразный воровской шик: всегда и во всем быть невозмутимым, сдержанным и, на свой лад, корректным, в т.ч. – в языке (такой поведенческий и речевой идеал-шаблон насаждали, в частности, одесская и столичные криминальные субкультуры);
мотивация жаргона значительно изменяется: он не только отделяет своих от чужаков, но также позволяет говорящему выставляться и рисоваться перед другими – своим превосходством, опытом (блатным), и это превосходство должно, с точки зрения ботающего по фене, вызывать зависть, восхищение и даже страх у окружающих (фраеров, т.е. не своих, и лохов, своих, но ниже стоящих в преступной иерархии, которая теперь весьма развита и значима в среде бандитов, а также в среде деклассированных революционных элементов); так, плевать картошки будет – бросать бомбы; пле(и)товать – бежать из ссылки, но также – избивать и удирать (ср.: купить плеть – бежать из заключения, а плешить – сбивать с толку); обратник – беглый их ссылки и каторги; взять на аннушку, на прихват, на храпок, на пушку, на якорь и проч. – популярные выражения времен гражданской войны;
3) лагерная феня сталинского и постсталинского периодов как тюремно-лагерный (блатной) жаргон, равно употребляемый заключенными (зэками, в т.ч. и бывшими), лагерной охраной и администрацией, а также на всех уровнях института советского права; ее отличает, прежде всего, переориентация интенционально нейтральных слов блатной фени в негативно – контрастно – окрашенные, эмоционально огрубленные, вульгарные, садистские, с ярко выраженной тенденцией унизить, поставить на место, морально уничтожить, с угрозой искалечить и уничтожить физически, а также с явной тенденцией (с)манипулировать собеседником и окружающими;
так, например, зверь, первоначально “жертва не русской национальности”, превратился в “азиата, кавказца” (т.е. в “не человека”), в “насильника” (сексуального, или маньяка, убийцу), в “сбытчика наркотиков” и в “начальника”; звонарь, “лжец и хвастун”, - в ненавидимого и презираемого “стукача, доносчика; провокатора”; замочить, “продать”, - в “убить” или “предать, по доносу”; купить, “украсть; задержать; выпытывать секрет; совершать легкую кражу” - в “обмануть, войдя в доверие; спровоцировать (, чтобы потом донести); выведать, выпытать” и проч.; особенно резко меняется окраска лексем, называющих субъектов насилия (особенно разных национальностей, а также женщин и гомосексуалистов), их качества и агрессивные действия по отношению к ним;
4) советская феня как партийно-административный жаргон (или номенклатурная феня), естественно образовавшийся из агрессивного революционно-уголовного лексикона поры становления “рабоче-крестьянской”, а затем “советской” власти – т.е. диктатуры коммунистической партии;
та часть лексики советского административно-лагерногожаргона(и даже административно-партийноголагерногожаргона), как точнее будет его назвать, которая, в отличие от остальной, сравнительно нейтральной (в окраске своей и интенции - каковыми являются, напр., глаголы, выражающие отношение, а чаще равнодушие, к краденому имуществу, еде, выпивке и даже приему наркотиков), составляет обширный и весьма активный в разговорной речи фонд садического языка (термин A. Chervinsky, 1994) тоталитарного государства, отличается, прежде всего, деструктивностью (в одних случаях - направленной и конкретно уничижающей, унижающей, уничтожающей, в других - ненаправленно абстрактной, а потому всеобъемлющей и бесконтрольной);
для него актуальны такие оппозиции, как шеф и мальчик на побегушках, дока и шланг, пахан и васёк, дед и салага, заказчик и чукча, настоящий мужик и сука (баба, подстилка, кошёлка), бугор и жид (вонючий, пархатый, жидкий на расправу) - во всех оттенках расизма, антисемитизма и других форм дискриминации (национального или сексуального меньшинства, интеллигенции, верующих, женщин и детей, как более слабых, зависимых, а потому презираемых);
5) советская феня как криминальный жаргон, активно внедренный в общеупотребительную лексику (или разговорная феня);
оно, это насилие сверху, будучи подавлением другой личности (личностей), всегда является доказательством собственныхправоты и власти, с одной стороны (диктующей условия игры), и вины, зависимости - с другой (эти условия игры принимающей), а потому всегда является наставлением для собеседника и одновременно его унижением);
специфика этого лексикона, его семантические смещения и окраска, непонятные или означающие нечто неизвестное собеседнику - особенно носителю любой иной, не тоталитарной, культуры - речевые штампы, словоупотребление, интенции и коммуникативные отношения, эвфемизмы, весьма осложняют сегодня межличностные, и даже междунациональные, контакты.
VI. Анализ той значительной части фени – а именно: фени лагерной и фени советской, - которая носит специфический садический характер, содержит в себе заряд слабо мотивированных агрессии, (само) деструкции и негативизма.
Садический язык составляет значительную часть современного уголовного и административного жаргонов, и заимствован он, прежде всего, из зоны заключения. Под зоной подразумеваются тюрьмы и лагеря, места принудительного ограничения свободы индивидов, а потому обесценивания человеческой личности как таковой. Это жаргон заключенных (зэков) и вохров (всех видов начальничков), т.е. язык унижения, приспособления (с одной стороны), уничтожения, подчинения (с другой); однако и в ту и в другую группу могут входить – избирательно – как первые, так и вторые.
Под зоной также – и это зафиксировано в самом жаргоне – подразумевается также и вся Страна Советов, отделяемая от мира – в той или иной мере, на разных этапах ее существования – железным занавесом. Но он, этот специфический язык манипуляций и подавления, заимствован также из среды советских номенклатурных работников (где основой всех отношений является принцип "дам - не дам" и где, вследствие самих этих отношений, вербализованных в специфическом административном и партийном жаргоне, все подчинено моделям уголовной психологии).
Потому этот специальный язык только называет явления, предметы, субъекты, но имя это не выражает сущности объекта. Немалую часть лексического состава садического языка тоталитарного государства составляют уничижающая брань, оскорбительные, пренебрежительные прозвища и определения объекта речи - в процессе диалога либо говорения о третьем лице. Если сам по себе садический язык не жесток, то основная функция его - как контекстуальное и коммуникативное речевое проявление - это насилие, всегда направленное сверху вниз.
Носитель садического языка перекраивает окружающий мир по своему образцу (свойственному его собственному садистскому пониманию и мироощущению власть имущего). Поэтому сам садический язык не способствует – и не может, вследствие своей специфики, ни в коей мере способствовать - принятию этого, всегда конфликтного, мира конфронтации и взаимного неприятия.
На протяжении десятилетий Россия, отрезанная от цивилизованного и демократического мира "железным занавесом", создавала в условиях всеобщего бесправия и государственного террора свою специфическую маргинальную субкультуру, оправдывающую (равно как и обусловливающую) отношения "насилие" (со стороны государства и стражей его устоев) - "жертвы насилия" (как нравственного, так и физического). Одним из результатов этого длительного ассимилятивного процесса и стал своеобразный язык общения и взаимного подчинения, некий тоталитарно-административныйжаргон, проникающий во все сферы взаимоотношений (деловых, межличностных и даже интимных). И разлагающий эти отношения изнутри - постепенно подчиняя себе все и вся, и прежде всего - русскоязычное просторечие.
Базируется этот табуированный язык на актуализированном (благодаря развитию системы ГУЛАГа) воровском арго, превращаясь, с одной стороны, в то, что мы называем сегодня тюремно-лагерным(блатным)жаргоном, а с другой, в партийно-административныйлексикон.
Это – тот же – и даже один и тот же – жаргон, официально сухой – в обращении к посторонним и к подчиненным, и одновременно, среди своих людей, - “забористый” и даже “заборный”, нередко “многоэтажный”, т.е. активно включающий в себя словообразования и конструкции “матом” или “по фене”.
Оба эти лексические фонда легко совмещаются, образуя при взаимном проникновении и смешении специфическую коммуникативную форму отношений “начальничков” и “зеков” (заключенных), “хозяев” и “шестёрок”, “блатовиков” (они же в криминальной среде воры в законе) и “вонючих козлов” (всех тех, кого первые, оказавшиеся в силу обстоятельств над ними, дрючат, опускают, макают, достают, а также заставляют на себя, или за себя, ишачить, что и выражают приниженной, или так называемой опущенной, стороне открытым текстом, т.е. во всем разнообразии и псевдообразности конструктивного – уголовного – мата).
Деструктивность этой лексики проявляется как в бессмысленности называния (и обзывания, клеймения - отдельных личностей и групп, чувств, действий, предметов, свойств и умений индивида), а также интенций (приказов, желаний, идеалов, мечтаний, отраженных лексемами), так и в агрессии, эмоциональной окраске высказываний, скрытой и явной угрозе (собеседнику или третьему лицу), негативности мироощущения.
Для тоталитарного государства характерно использование тех же лексем (садического языка) в речи номенклатурныхработников и представителей права - исключительно для обозначения лиц подчиненных, зависимых (воспринимаемых обычно как жертва - избитая, убитая, абортированная и(ли) проститутка), выражения приказа, распоряжения, которому обязаны безусловно подчиняться (широко используется набор глаголов, выражающих совершение акта полового насилия) и т.п.
Те же особенности словоупотребления, первоначально свойственные только тюремно-лагерномужаргону - в контексте зафиксированной им уголовной специфики межличностных отношений, - мы все чаще встречаем у преподавателей школ (особенно в последние десятилетия), в студенческой среде, в речи людей с высшим образованием (врачей, журналистов, предпринимателей, деятелей искусства, политиков, офицерского состава).
Потому садический язык и должно рассматривать как слияние и взаимодействие значительных частей тюремно-лагерного и административно-партийного жаргонов в специфическом лексиконе, объединенном общей интенцией - ограничения свободы и подавления личности в условиях советского тоталитаризма. В то же время, он является лишь активной частью лексического фонда советской фени – прежде всего, номенклатурной фени и уж потом разговорной фени.
Заимствованный из лексики лагерной фени, в которой он составляет весьма значительный процент, этот язык насилия постепенно становится в русскоязычной среде эквивалентом и потому манифестацией мужественности, силы и власти, права и личностной значительности. Использование его очень часто – если не всегда – имеет еще и другую интенцию: обезопасить себя от возможного, и вполне вероятного, насилия со стороны кого-то другого и даже всех окружающих сразу путем создавания вокруг себя мифа о собственной силе, защищенности (крутой, бугор, имеетволосатую руку, т.е. поддержку в определенных кругах, с которыми не стоит тягаться и меряться силой – в партийных, криминальных, правовых, напр.), опытности в подзаконной деятельности (напр., отношение к рэкету, наркобизнесу, фашистской группировке), некой собственной “непредсказуемости” и “опасности” для других (псих(опат), бешеный, горлом берет, прирежет – если что).
Эта функция пугания, еще не оформившаяся как таковая на уровне блатной фени начала века, но ставшая основой иерархической системы фени лагерной и номенклатурной, а теперь органически вписавшаяся в многофункциональную структуру разговорной фени – языка межпартийного, языка новых поколений и “темного бизнеса”, представляет немалый интерес для изучения и анализа. К сожалению, этот специфический язык стал сегодня едва ли не основным, а для маргинальных структур и единственным, коммуникативным средством – в общении, самовыражении и деловых контактах.
Chervinsky A. Иерархия потребностей в уголовном мире (лингвопсихологический анализ русских арготизмов). - http//www.slavica.ph-erfurt.de / Slavica Electronica Erfordiensis (1998) 1.
Chervinsky A. Психология зоны: примитивный садизм. - http//www.nicomant.org / Творчество и Коммуникативный Процесс. - Вып. 1, Прил. III, 1998.
Абрамян Л. А. Оскорбление и наказание: слово и дело. – Этнические стереотипы поведения. - Л., 1985, с. 279-296.
Анти-мир русской культуры. Язык. Фольклор. Литература. – М., 1996.
Бен-Яков Б. Словарь Арго ГУЛага. Франкфурт-на-Майне, 1982.
Быков В. Русская феня. – Смоленск, 1994.
Варкутин Ю.А. Словарь жаргонных слов и выражений. Татуировки. – Омск. 1979.
Воривода И.П. Сборник жаргонных слов и выражений, употребляемых в устной и письменной речи преступным элементом. – Алма-Ата, 1979.
Жельвис В.И. Поле брани. Сквернословие как социальная проблема. – М., 1997.
Козловский В. Собрание русских воровских словарей в 4-х томах. – New York, 1983.
Крестинские М., Б. Краткий словарь современного русского жаргона. – Франкфурт-на-Майне, 1965.
Лихачев Д. С. Черты первобытного примитивизма воровской речи. – Язык и мышление. – М.- Л., 1935, с. 47-100.
Мягкова Е. Ю. Эмоциональная нагрузка слова: опыт психолингвистического исследования. – Воронеж, 1990.
Никоноров М. Сборник жаргонных слов и выражений, употребляемых в устной и письменной речи преступным элементом. – М., 1978.
Пириев А. Словарь жаргона преступников. – Баку, 1987.
Поле русской брани. – Сост. Н.П. Колесников, Е.А. Корнилов. – Ростов-на-Дону, 1997.
Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу. – В 2-х тт. - Лондон, 1987.
Рубакин Н. А. Тайны успешной пропаганды. – Речевое воздействие. Проблемы прикладной психолингвистики. – М., 1972, с. 13—135.
Русский мат. Толковый словарь. – Сост. Т.В. Ахметова. – М., 1997.
Самойлов Л. Этнография лагеря. – Советская этнография. 1990, № 1, с. 96-108.
Скачинский А. Словарь блатного жаргона в СССР. – Нью-Иорк, 1982.
Словарь воровского языка. – Тюмень, 1991.
Словарь жаргона преступников (блатная музыка). – Сост. С.М. Потапов. – М., 1927.
Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона (речевой и графический портрет советской тюрьмы)/Авторы-составители Д.С.Балдаев, В.К.Белко, И.М.Юсупов. - М.: 1992
Снегов С. Язык, который ненавидит. – М., 1991.
Султанов Ф. Ф. Некоторые особенности коммуникативного поведения татар и башкиров. – Национально-культврная специфика речевого общения народов СССР. – М., 1988, с. 101-111.
Толковый словарь уголовных жаргонов. – Под общей ред. Ю.П. Дубягина и А.Г. Бронникова. – М., 1991.
Трахтенберг В. Блатная музыка (“Жаргон” тюрьмы). – С.-П., 1908.
Уфимцева Н. В. Биологические и социальные факторы в речевом развитии. – Этнопсихрлингвистика. – М., 1988.
Флегон А. За пределами русских словарей. – London, 1973.
Червинская А. Язык улицы. Стереотипы уголовного мышления подростков. – В кн.: Надель-Червинская М.А., Червинская А.П., Червинский П.П. Иностранные слова и сочетания с ними. Вопросы и задания по развитию речи для школ, гимназий, лицеев. Лингвопсихологический словарь-учебник в 2-х тт. - Ростов-на-Дону, 1996; - т. 2, с. 481-492.
Юганов И., Юганова Ф. Русский
жаргон 60-90-х годов. Опыт словаря. – М., 1994.