Существует справедливое мнение, что никакое определение термина не может считаться достаточным для познания определяемой им сущности. При этом однако оперировать термином гораздо удобнее, если исследователь имеет в своем распоряжении краткий перечень наиболее общих и в то же время наиболее характерных отличительных признаков, которые, как правило, и составляют дефиницию. Высказанные соображения заставляют исследователей, признавая заведомую неполноценность любой дефиниции, всё же стремиться к определению тех понятий, к которым они собираются обращаться в дальнейшем. В соответствии с этим при изучении русской паремиологии кажется важным проанализировать дефиниции терминов пословица, поговорка, паремия. Поскольку центральным объектом научных интересов автора является пословица, постольку в первую очередь о ней и пойдет речь. Поговорка и паремия рассматриваются в соотношении с ней.

Основная трудность определения понятия пословица заключена в общеупотребительности и - одновременно - исторической многозначности этого слова в русском языке. Другая - состоит в том, что в настоящее время пословица является объектом изучения в разных науках - фольклористике, поэтике, лингвистике, которые обращают внимание на различные аспекты ее сущности и в соответствии с этим дают определения с нетождественными наборами признаков.

Учитывая две названные трудности, кажется целесообразным сначала обратиться к истории терминов, а затем сопоставить их дефиниции в современном литературоведении и языкознании.

Памятуя о том, что термины существуют в рамках определенной науки, нельзя не заметить, что многие из них возникли на базе лексики общенародного употребления либо на базе специальных слов других областей знания. У этих слов в истории языка наблюдались колебания в семантике, которые отразились впоследствии и на понимании сути соответствующих современных научных понятий. В число подобных терминов со сложной дотерминологической историей входят и анализируемые в настоящей статье термины пословица, поговорка, паремия.

И. И. Срезневский указывает следующие значения слова пословица в языке ХI - ХV вв.: ‘словесный договор’; ‘соглашение’; ‘соумышление’; ‘согласие, мир’; ‘поговорка, пословица’ (т. е. то, что в современной И. И. Срезневскому филологической традиции принято было считать поговоркой или пословицей - Л. С.). Последнее значение иллюстрируется цитатой из “Повести временных лет” (по Переяславскому списку): “Есть же пословица в Руси и до сего дни: погибоша, рече, яко обори, без останка” [1]. Интересно, что, толкуя значения слова притча, ученый определяет одно из них как синоним слова поговорка, а затем иллюстрирует это цитатой из той же “Повести временных лет”, но по другому списку. Там вместо слова пословица употреблено слово притча: “Есть притча в Руси и до сего дне: погибоша, аки обрЂ” [2].

Насколько можно судить по самому словарному толкованию и по приведенным фрагментам списков “Повести временных лет”, под пословицами в древнерусском языке имелись в виду устойчивые словесные комплексы, логически неоднородные. Это могли быть как словосочетания, так и предложения. При этом, вероятно, в терминологическом смысле пословица, поговорка, притча употреблялись как взаимозаменяющие друг друга синонимы. Правда, пользуясь существующими словарями древнерусского языка, это предположение нельзя подтвердить напрямую для слова поговорка. Так, упомянутый словарь И. И. Срезневского и “Словарь русского языка ХI - XVII вв.” позволяют обнаружить у него лишь значения ‘переговоры’ и ‘разговор’ [3].

В предисловии к сборнику “Русские народные пословицы и притчи”, И. М. Снегирев говорит об эволюции семантики слова пословица от древнерусских значений ‘условие’, ‘помолвкa’, ‘совещание’, ‘согласие’ к значению, “какое имеет лат. proverbium и франц. proverbe, т. е. что придается, молвится к слову, что согласно со словом и делом, следств. что согласно с истиною”, или греческое “p a r o i m н a ,<...> выражение, отступающее от обыкновенной речи”, и о существовании в разных языках целого ряда древнерусских названий устойчивых фраз: глаголемое, притча, прикровенное слово, молва [4].

К убеждению в нетождественности семантики слова пословица в разные периоды существования древнерусского языка анализ древнерусских письменных памятников XI - XVI вв. привел В. В. Колесова. Он указывает: “Для летописца Нестора в конце XI века притча - часть большого рассказа, заключительный приговор его, поговорка, а для Даниила Заточника через столетие - это уже и сама пословица, т. е. какое-то цельное выражение, соединенное п о с л о в а м. Только в списках летописи с XV века термин пословица заменяет прежнее слово притча, но пословица обозначает еще некое согласие, гармонию слова и мысли, несколько слов в общем ряду одной мысли, поскольку пословный в это время по-прежнему значит послушный, согласный.

У писателя середины XVI века Максима Грека <...> пословица - любое выражение, оно может быть и поговоркой, и присловьем” [5].

Как можно понять из приведенных цитат, само слово пословица имело в древнерусском языке ряд значений, семантическим стержнем которых оказывается признак ‘произнесенность’. В то же время в ее терминологической сущности, благодаря этимологическому сопоставлению с другими близкими по значению словами, употреблявшимися в разных языках (и упомянутыми И. М. Снегиревым), можно выделить: 1) способность выразить завершенную мысль, 2) использование в ходе речи, “к слову”, в соответствии с необходимостью аргументировать мысль, сформулированную в непословичной форме, 3) общеизвестность, т. е. воспроизводимость, 4) общепризнанность истинности выражаемой в пословице мысли; 5) употребление в качестве средства повышения изобразительности и выразительности речи.

Видимо, термин пословица употреблялся в качестве эквивалента или, по крайней мере, очень близкого соответствия греческому слову паремия (p a r o i m н a ). Укажем, что все три значения слова паремия в словаре И. И. Срезневского можно охарактеризовать как значения слова из круга лексики ограниченного употребления: они связаны с церковной литературой: одно из них определяется через синонимы “притча”, “изречение”, другое формулируется как “избранные места из священного писания, читаемые на богослужении”, третье - “церковная книга, заключающая в себе паремии” [6]. Подобную семантику фиксирует и “Полный церковно-славянский словарь” Г. Дьяченко, изданный в 1900 г. Однако последний источник в пояснении, заключенном в скобки, представляет паремию как синоним не только притчи, но и пословицы, хотя само толкование на такую мысль не наводит, ср.: “ПАr О M П A - (греч. пословица, притча) = чтения из свящ. писания ветхого (иногда нового) завета, которые содержат или пророчества о вспоминаемом в положенный день событии, или приточное, прикровенное указание на цель установления праздника” [7].

Разгадку этого несоответствия, очевидно, следует искать в движении семантики слова паремия в русском языке. Первоначально, будучи заимствованием из греческого языка, оно соответствовало русским словам притча, пословица, поговорка в их древнерусских значениях. Указание на это можно найти в “Этимологическом словаре русского языка” М. Фасмера [8]. Однако в церковном обиходе семантика слова сузилась: оно стало означать особый тип изречений, выбираемых из священного писания для чтения во время богослужения. Недаром в словаре В. И. Даля паремия определяется, в частности, как “нравоучительное слово” [9], т. е. текст назидательного характера.

Как кажется, сближению в сознании носителей русского языка значений слов пословица и паремия способствовало вычленение в них признаков общезначимости (“законности”) и дидактичности.

Можно убедиться, что совокупность семантических признаков пословицы, которые обнаруживаются в приводимых И. М. Снегиревым иноязычных соответствиях этому слову, признавалась и отечественными исследователями XIX века.

Представление о сути термина пословица, которое вкладывал в него В. И. Даль, раскрывается в его толковом словаре: “ПОСЛОВИЦА - краткое изреченье, поученье, более в виде притчи, иносказания или в виде житейского приговора; пословица есть собь языка, народной речи, не сочиняется, а рождается сама; это ходячий ум народа; она переходит в поговорку или простой оборот речи” [10].

В целом повторяя перечень признаков, который можно извлечь из рассуждений И. М. Снегирева, В. И. Даль делает акцент не только на том, что это “поученье”, но и на том, что пословица представляет собой “иносказание (курсив мой - Л. С.) в виде житейского приговора”.

Следует вспомнить, что А. А. Потебня изречениям с переносным значением отводил роль основы, центра пословичной системы. Именно наличие конкретного образа он считал необходимым условием возможности употребления подобных изречений в виде “алгебраических формул” . Правда, в широком смысле ученый считает возможным назвать пословицей и изречение, не содержащее отсылки к образной ситуации, но при этом (употребляя по отношению к нему определение безо/бразная) считает подобные выражения заслуживающими меньшего внимания, видимо, как периферийные.

Важным, как представляется А. А. Потебне, является именно сочетание двух условий: изречение должно быть образным по форме и обобщающим по сути. Конкретный образ легче воспринимается сознанием, легче осмысляется и запоминается, потому что в работу включается не только логическая, но и эмоциональная сторона сознания. Как отмечает А. Н. Савченко, “образность есть стремление речи к сохранению наглядности восприятий, а восприятие всегда вызывает не только мысль, но и чувство” [11]. Вместе с этим на основе восприятия всего поэтического произведения или реальной жизненной ситуации человек извлекает их рациональную сущность. Образное мышление легко пользуется аналогиями и перекидывает мостик от одной сферы к другой.

Итак, для филологии XIX века пословица - понятие, включающее в себя признаки обобщенности, образности, логической сложности, дидактичности и общеизвестности.

Что касается поговорки, то в понимании ее сути также единодушны и И. М. Снегирев, и В. И. Даль, и А. А. Потебня. И. М. Снегирев пишет: “Поговорки, не заключая в себе полного смысла, выражают только намек, применение, уподобление, сравнение, общеупотребительный оборот речи, идиотизм, напр.: На помине легок, Благим матом“ [12]. В. И. Даль отмечает семантическую близость поговорки и пословицы [13], а А. А. Потебня подчеркивает, что они связаны разнонаправленными отношениями деривации [14].

Развитие филологического знания в ХХ веке связано с определенным “размытием” содержания паремиологической терминологии.

Обращение к современным толковым и энциклопедическим (в том числе специальным, филологическим) словарям, обнаруживает отсутствие тождества в семантизации слов пословица, поговорка, паремия.

Сопоставление соответствующих словарных материалов приводит к следующим выводам.

Специализация термина паремия (употребление в языке священнослужителей с упомянутыми выше значениями) повлекла за собой не только его архаизацию, но даже устранение слова из современных толковых словарей. Если “Толковый словарь русского языка” под ред. Д. Н. Ушакова еще фиксирует его с пометой “лит. и церк.” в значении ‘чтение, отрывок из Ветхого завета’, давая в этимологической справке указание на греческое происхождение и переводя соответствующее греческое слово как “притча”, без упоминания пословицы [15], и “Словарь иностранных слов” издания 1949 г. также посвящает данному слову словарную статью, хотя и не совпадая в семантизации с предыдущим источником: “ПАРЕМИЯ [< гр. paroimia пословица] - поучение, притча, изречение” [16] (последнее издание, в котором встречается термин паремия, - 6-е, вышедшее в 1964 г.), то академические толковые словари уже не упоминают этого термина. Исчезает он и из очередного, 7-ого издания “Словаря иностранных слов” (1979 г.). Слово паремия отсутствует и в наиболее известных филологических справочных изданиях. Даже в “Словаре лингвистических терминов” О. С. Ахмановой представление о паремии можно извлечь только из статьи СЛОВАРЬ, где составной термин СЛОВАРЬ ПАРЕМИОЛОГИЧЕСКИЙ (со ссылкой на английское соответствие dictionary of proverbs) толкуется как “Словарь пословиц и поговорок”[17]. Отсюда можно заключить, что термину паремия отводится роль родового наименования по сравнению с терминами пословица, поговорка. Прямое подтверждение такому пониманию термина есть в монографии В. Н. Телия, где за термином паремии поясняется в скобках: “пословицы и поговорки” [18].

Что касается двух последних терминов, то в нестрогом употреблении, которое и отражают толковые словари, предназначенные для широкого употребления, за ними закрепились те значения, которые утвердились в филологической традиции XIX века: “ПОСЛОВИЦА <...> Меткое образное изречение, обобщающее различные явления жизни и имеющее обычно назидательный смысл”; “ПОГОВОРКА <...> Общеизвестное выражение, обычно образное, иносказательное, не составляющее, в отличие от пословицы, цельного предложения и не имеющее назидательного смысла” [19].

Следует подчеркнуть, что современное отечественное литературоведение придерживается аналогичной позиции, видя отличие пословицы от поговорки в их логико-синтаксической и прагматической характеристике. См., напр., “Словарь литературоведческих терминов” [20].

Подобное разграничение пословицы и поговорки фиксирует и О. С. Ахманова, правда, не в качестве единственно принятого в современности. Определяя пословицу как “образное законченное изречение, имеющее назидательный смысл и, обычно, специфическое ритмо-фонетическое оформление”, она характеризует поговорку как “образное, иносказательное выражение, отличающееся от пословицы своей синтаксической незаконченностью” [21]. В отсылочной части обеих статьей есть указание на существование и иной позиции, согласно которой поговорка выступает как синоним пословицы, а оба термина в этом случае оказываются эквивалентны английскому proverb.

Литературоведческий подход, вполне удовлетворительный для нужд фольклористики и поэтики, вызывает некоторые возражения лингвистического плана.

Во-первых, практически во все сборники пословиц и поговорок включается значительный пласт изречений, не наделенных в современном русском языке “иносказательностью”, которую литературоведы выдвигают в качестве обязательного признака единиц того и другого рода. Это изречения типа Здоровье дороже богатства; Похвали-ка ты меня, а там и я тебя похвалю; Всяк себе хорош и т. п. Вопрос об их статусе литературоведческими определениями не решается.

Во-вторых, не проводится четкого разграничения между такими понятиями, как значение и употребление пословиц и поговорок. Более того, возникает сомнительная формулировка “многозначное употребление в речи по принципу аналогии” [22]. Если обратиться к лексической системе языка, то при соответствующем подходе можно будет говорить о бесконечной многозначности употребления любого слова, каждый раз в речи соотносимого с различными референтами.

Представляется, что на самом деле пословица, в отличие от слова, гораздо менее подвержена истинной многозначности, т. к. обобщенная ее семантика, выявляемая при характеристике или оценке конкретных реальных ситуаций, чаще всего остается практически неизменной и толкуется одинаково. Ср., к примеру употребление пословицы Береженого Бог бережет в различных контекстах: 1) “ - Сколько строк? - спросил Генка. Я сказал, что триста - запас не помешает. Попросишь двести - дадут сто пятьдесят. Правда, обычно меня не режут. Но береженого бог бережет” (Л. Жуховицкий); 2) “Под клетью амбара спрятан у него дробовик. Велел он тайком перенести его на зады, положить под черемуховый куст. Завтра ночью он его заберет. Домой-то заходить не будет. Сама знаешь: береженого бог бережет” (Г. Марков).

Несмотря на то, что в первом случае речь идет о необходимости сохранить определенный объем газетной статьи, а во втором - уберечь жизнь человека, оба употребления пословицы сводятся к одному значению: ‘человек должен заранее предпринимать попытки избегнуть ситуаций, чреватых неприятными или опасными последствиями’.

В-третьих, вызывает сомнение утверждение о большей конкретности поговорки по сравнению с пословицей. На уровне семантизации пословицы и поговорки уровень абстрагирования от конкретных реалий оказывается, видимо, одинаковым. Ср.: Легко чужими руками жар загребать - ‘чужие усилия по достижению результата представляются незначительными’; Чужими руками жар загребать - ‘достигать результата за счет усилий другого (других)’. Как можно заключить из сопоставления толкований, разница между ними не в уровне абстракции, а в логической сущности: первый словесный комплекс выражает суждение, а второй - понятие. Конкретизация значения, которую усматривают литературоведы у выражения, квалифицируемого ими как поговорка, возможна только в ситуативном употреблении при отнесении ее к конкретному референту. Но в таком случае можно говорить и о конкретизации значения той же степени при употреблении пословицы.

Наконец, современный уровень развития языкознания не позволяет игнорировать факт существования таких терминов, как фразеологическая единица, фразеологизм, фразеологический оборот, фразема и т. п., которые в разных фразеологических школах являются обозначениями устойчивых в языке и воспроизводимых в речи раздельнооформленных языковых единиц, логически адекватных понятию. Литературоведческое же определение о них умалчивает.

Итак, отсутствие согласия в современной филологии в отношении существа терминов пословица, поговорка и паремия побуждает обратиться к таким дефинициям, которые позволили бы выявить круг явлений, подходящих под каждое из создаваемых определений, и одновременно разграничить смежные понятия. Думается, что эти требования в главном были выполнены В. П. Жуковым, определившим пословицу как “краткое изречение, имеющее одновременно буквальный и переносный (образный) план или только переносный план и составляющее в грамматическом отношении законченное предложение”, а поговорку - как “краткое изречение, нередко назидательного характера, имеющее, в отличие от пословицы, только буквальный план и в грамматическом отношении представляющее собой законченное предложение” [23].

Однако есть еще два важных признака, которые, как кажется, необходимо упомянуть в обоих определениях. Это признаки воспроизводимости и анонимности, которые являются обязательными как для пословиц, так и для поговорок. Кроме того, упоминание о назидательности, видимо, целесообразно включить и в определение пословицы, т. к. практически любую из них можно ввести в речь словами “Имей(те) в виду, что...”. Назидательность, или дидактичность пословиц наиболее прозрачна в изречениях побудительного характера: Готовь сани летом, а телегу зимой; Береги платье снову, а честь1999 - смолоду; Не в свои сани не садись и т. д. Однако и в изречениях повествовательного характера она может быть обнаружена.

Например, пословицы, дающие характеристику человека, внешность которого не соответствует внутренней сути (С личика - яичко, а внутри - болтун; С лица красив, а с затылка вшив), призваны предостеречь от излишней доверчивости в общении с лицемером. Пословицы типа Голодный и архимандрит украдет, Своя рубашка ближе к телу, конечно, не советуют преступать закон или быть равнодушным к чужой беде, однако призывают к снисхождению, оправданию оступившегося, нарушившего христианские заповеди человека. Конечно, было бы неправомерным заявление, что к а ж д о е употребление паремии в речи предполагает обязательную назидательность. Скорее, можно утверждать, что для каждой пословицы или поговорки в о з м о ж е н контекст дидактического характера.

Итак, в качестве рабочих определений пословицы и поговорки кажется возможным принять следующие:

Пословица - устойчивое в языке и воспроизводимое в речи анонимное обобщающее изречение, хотя бы часть элементов которого наделена переносным значением и которое пригодно к использованию в дидактических целях.

Поговорка - устойчивое в языке и воспроизводимое в речи анонимное обобщающее изречение, лишенное переносности значения и пригодное для употребления в дидактических целях.

В этом случае паремия, выступая в виде родового термина, может быть определена как устойчивое в языке, воспроизводимое в речи анонимное изречение, пригодное для употребления в дидактических целях.

Некоторым исследователям такое толкование последнего термина кажется неоправданно расширительным. Ф. И. Никоновайте предлагает называть паремиями в собственном смысле только те устойчивые и воспроизводимые единицы со структурой предложения, которые имеют не любое назидательное, а духовно-нравственное, этическое содержание. При этом источником паремий является Священное Писание [24]. Очевидно, следует согласиться, что характеризуемые Ф. И. Никоновайте изречения в современном русском языке могут быть признаны ядром системы паремий, тем более что они имеют в русском языке хождение в устной речи и используются именно в дидактических целях. Тем не менее порой граница, отделяющая собственно библейский (в первую очередь евангельский) текст как источник паремии от изречений, возникших в речи носителей христианской религии, оказывается довольно зыбкой.

Вероятно, следует признать, что именно христианство с опорой на Священное Писание формирует определенный тип сознания в целом и морали в частности. Но вряд ли можно утверждать, будто все морально-этические дидактические изречения имеют источником только Священное Писание. Между тем язык обнаруживает значительный пласт устойчивых фраз, опирающихся на христианскую мораль. Так в “Толковом словаре...” и сборнике “Пословицы русского народа” В. И. Даля обнаружено 135 устойчивых фраз, осуждающих злых людей и зло как проявление нелюбви. В целом они соответствуют по высказываемым мыслям Евангелию, рекомендуя сторониться зла, не давать ему овладевать собой. В этих изречениях осуждается агрессивность, предупреждается, что зло оборачивается против того, кто его замышляет или творит злые дела: Злой человек не проживет в добре век; Во зле жить - по миру ходить; Сердцем (т. е. гневом - Л. С.) копья у недруга не переломишь. Довольно активно развивается мысль о возмездии за содеянное зло: На немилостивых ад стоит; Злому человеку не прибавит Бог веку; На зачинщика Бог и т. д.. Ср. также два приводимых ниже изречения, о которых едва ли можно сказать, что оба они вышли из евангельского текста, в то время как значительную семантическую близость их почувствовать несложно: Муж и жена - едина плоть и кровь и Муж и жена - одна сатана.

Поскольку христианство является на протяжении вот уже тысячелетия основной религией, исповедуемой русским народом, постольку, думается, можно считать, что в основном система дидактических изречений, употребляемых носителями русского языка, опирается на христианскую мораль. И даже тогда, когда устойчивая фраза отмечает несоответствие поведения человека или сложившейся ситуации этой морали, сопровождающая ее оценка исходит именно из христианских традиций. Поэтому кажется верной позиция О. С. Ахмановой, которая, как было упомянуто выше, считает термин паремия родовым, объединяющим понятия пословицы и поговорки.

Как уже подчеркивалось, наряду с определением термина важно отграничение дефинируемых понятий от смежных с ними. Такими смежными с понятиями пословицы, поговорки, паремии представляются понятия фразеологической единицы, афоризма, крылатой фразы.

Первое, что следует подчеркнуть, - это то, что термин фразеологическая единица (фразеологический оборот, фразеологизм) иногда употребляют по отношению к пословицам и поговоркам в качестве родового. Такое употребление считают допустимым ученые, основными признаками фразеологической единицы называющие ее устойчивость в языке и воспроизводимость в речи.

С. Г. Гаврин мотивирует включение пословиц во фразеологию наличием у них пяти признаков, обнаруживаемых и у фразеологических единиц со структурой словосочетания: 1) воспроизводимости в речи, 2) семантической целостности, 3) общеупотребительности, 4) постоянства компонентного состава, 5) постоянства грамматической формы [25] .

В. Л. Архангельский, анализируя работы В. В. Виноградова по фразеологии, обнаруживает в них указания на то, что основоположник русской фразеологии включал пословицы в круг фразеологических единств, подчеркивая расплывчатость данного разряда [26].

Н. М. Шанский полагает, что и устойчивые словосочетания, и пословицы объединяет в один класс наличие двух основных признаков - воспроизводимости и сверхсловности [27].

Подобная характеристика понятия, выражаемого терминами фразеологическая единица, фразеологизм, фразеологический оборот, заставляет сторонников высказанной точки зрения для ядра фразеологической подсистемы - сочетаний слов, логически адекватных понятию, - подыскивать новое имя. В трудах ряда ученых этим термином становится фразема [28].

Другая позиция заключается в отрицании возможности относить паремии к кругу фразеологических единиц. В современной науке этого взгляда придерживаются Ю. А. Гвоздарев, А. И. Молотков, С. И. Ожегов, В. Н. Телия [29] и др. По их мнению, объединение семантически и логически разнородных языковых явлений на основе признака воспроизводимости приведет к размыванию границ фразеологии как науки и нечеткости представления о круге ее объектов. С таким аргументом, видимо, следует согласиться. Однако стоит отметить, что, отрицая вхождение паремий в подсистему фразеологии, перечисленные ученые по-разному определяют их статус. Так, В. Н. Телия считает пословицы произведениями народного творчества, т. е. художественными текстами, и полагает сомнительным отнесение их к числу элементов языковой системы. Она подчеркивает: двуплановость пословиц и поговорок - “следствие не внутриязыковых закономерностей, а условий жанра - его притчевого характера. Воспроизводимость же обеспечивается “цитацией” этих выражений как народного мнения о ценности” [30].

Утверждение об оценочном характере паремий не вызывает возражений. Но исключение паремий из ряда языковых единиц кажется неоправданным. Конечно, специфичность семантики пословиц и поговорок по сравнению с фразеологическими единицами, логически адекватными понятию, очевидна, как очевидна и специфика структурного и функционального плана. С. И. Ожегов считает, что “пословицы и поговорки выходят за пределы собственно фразеологии языка”, т. к. имеют “законченную синтаксическую структуру предложения” и “синтаксически членимы” [31]. Действительно, в пословице можно выделить определенные логические части, ее можно как будто разделить на смысловые отрезки. Однако на деле это членение оказывается членением предложения - деривационной базы, а не собственно пословицы, т. к. порой значение пословицы выражается в формуле, структурно вовсе не изоморфной деривационной базе, ср.: Невеста родится, а жених на коня садится - ‘жених должен быть (или: как правило, бывает) старше невесты’.

Обращая внимание на функционирование пословиц, Ю. А. Гвоздарев указывает, что “пословица в силу своей функциональной самостоятельности, изолированности <...> не вступает в синтаксические связи с другими словами” [32]. Функциональная самостоятельность пословицы, обусловленная ее логической сущностью, заставляет В. Н. Телия отказать пословице в признании ее способности служить средством номинации и быть квалифицированной как единица языка. На первый план выдвигается фактор предикативности пословицы: как и любое переменное предложение, пословица связана с отражением категорий модальности и времени.

Однако предикативность пословицы оказывается стертой и присутствует в ней только в силу невозможности представить ситуацию или отношение между денотатами (а именно это и должна реализовать пословица) вне связи с категориями существования, желательности, необходимости, долженствования, временной отнесенности. Но это не мешает выполнению пословицей квалифицирующей функции: она “опознает” в конкретном дискурсе единичную ситуацию как реализацию типовой.

Понимаемые указанным образом пословицы и поговорки отличаются от фразеологических единиц логически (они адекватны суждению и побуждению, в то время как фразеологические единицы - понятиям); синтаксически - имеют форму предложения, а не словосочетания; прагматически - могут служить дидактическим целям, что для фразеологических единиц не характерно.

Отличие паремий обоих видов от афоризмов обнаруживается в двух аспектах: они анонимны и традиционны, тогда как афоризмы обязательно связаны в сознании носителей языка с конкретными авторами и - часто - оригинальны, а порой и парадоксальны по высказываемым в них мыслям.

В принципе, те афоризмы, которые не отличаются необычностью поворота мысли, можно расценивать как потенциальные пословицы или поговорки, ведь подобно паремиям они отражают ситуации, возникающие в реальности. Однако афоризмы могут оставаться достоянием только узкого круга носителей языка или даже почти исключительно - автора. В тех случаях, когда афоризм находит одобрение значительного числа носителей языка, он входит в круг широкоупотребительных сцеплений слов - крылатых фраз, которые сохраняют печать авторства. Думается, этот этап существования афоризмов можно охарактеризовать как паремийно неологический, т. е. этап вхождения в круг языковых единиц. Если, дальнейшее использование афоризма перестает связываться в сознании людей с именем конкретного творца, изречение может быть признано элементом системы языковых единиц. Как кажется, все паремии прошли именно такой путь становления, ибо их анонимность не означает изначального отсутствия автора. Недаром кто-то из философов, кажется, Бертран Рассел сказал, что “пословицы представляют мудрость многих и остроумие одного”.

Другим доводом в пользу авторского происхождения паремий, видимо, можно считать включение в многочисленные сборники пословиц и поговорок изречений, которые вышли из Священного Писания (т. е. собственно паремий, по Ф. И. Никоновайте), например: Не хлебом единым жив человек; Много званых, да мало избранных; В чужом глазу соринку видят, в своем - бревна не замечают; Не рой яму другому: сам в нее попадешь и т. д. [33].

Размышляя о взаимовлиянии пословиц и книжных по происхождению изречений, т. е. афоризмов, еще в начале нашего века Н. М. Сперанский отмечал: “Иногда мы в изречении найдем источник пословицы, иногда же на нем увидим влияние пословицы” [34]. Конечно, сложно, не имея прямых свидетельств подтверждения авторства изречения, определить, представляет ли данный афоризм авторское варьирование существовавшей до него пословицы или сама пословица, семантически близкая рассматриваемому авторскому изречению, представляет собой результат “шлифовки” индивидуально выраженной ранее мысли. Поэтому приходится только констатировать близость (а возможно, даже тождество) значений обоих изречений и предположительную деривационную связь между ними (без указания того, какое из двух оказывается деривационной базой для другого). Все же обнаружение таких пар фраз в речи убеждает в том, что часть афоризмов можно рассматривать как источник пополнения фонда паремий.

Термин крылатая фраза (крылатые слова) в принципе оказывается очень близким термину афоризм, т. к. основными признаками изречений обоих типов оказываются индивидуальное авторство и образность [35]. Правда, первый из них не имеет строгих лингвистических, формальных признаков. Важно только, чтобы сказанное было оригинально по форме и чтобы была ощутима связь с источником, ее породившим. Но всё же налицо и различия крылатой фразы и афоризма: для первой важна широкая известность, опирающаяся на ситуацию порождения выражения, для второго - лишь фиксация авторства при необязательной известности; для первой нет ограничений структурного плана (крылатой фразой или крылатыми словами называют и удачную однословную метафору, и яркое словосочетание, и целое предложение), второй может быть только завершенным предложением. В общем же и афоризм, и крылатые слова принадлежат к кругу явлений речи, потенциально тяготея к переходу в систему языковых знаков. В отличие от этого паремии (пословицы и поговорки) и фразеологические единицы составляют специфические подсистемы вторичных языковых знаков, служа соответственно для обозначения типовых ситуаций или понятий.
 
 

1. Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Репринтное издание. М., 1989. Т. 2. Ч. 2. Стб. 1236.
2. Там же. Стб. 1483.
3. Срезневский И. И. Там же. Стб. 1014; Словарь русского языка ХI - XVII вв. / Гл. ред. Г. А. Богатова. М., 1989. В. 15. С. 190.
4. Снегирев И. М. Русские народные пословицы и притчи. - М., 1995. С. XXVII-XXVIII.
5. Мудрое слово Древней Руси (XI-XVII вв.): Сборник / Сост., вступ. ст., подгот. древнерус. текстов, пер. и коммент. В. В. Колесова. М., 1989. С. 10.
6. Срезневский И. И. Указ. соч. Т. 2. Ч. 2. Стб. 881, 1482.
7. Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993 (Репринтное воспроизведение издания 1900 г.). С. 408.
8. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Изд. 2-е, стереотип. М., 1987. Т. Ш. 206.
9. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-е изд. М., 1882. Т. III. С.18.
10. Даль В. И. Там же. С. 334.
11. Савченко А. Н. Образно-эмоциональная функция речи и поэтическая речь. Ростов-на-Дону, 1978. С. 6.
12. Снегирев И. М. Указ. соч. С. XXIX.
13. Даль В. И. Пословицы русского народа. М., 1984. Т. 1. С. 14.
14. Потебня А. А. Из лекций по теории словесности. Басня. Пословица. Поговорка // Теоретическая поэтика. М., 1990. С. 105.
15. Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1939. Т. III. Cтб. 44.
16. Словарь иностранных слов / Под ред. Ф. Н. Петрова. 3-е изд. М., 1949. С. 476.
17. Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966. С. 421.
18. Телия В. Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. М., 1996. С. 58.
19. Словарь русского языка: В 4-х т. / АН СССР / Под ред. А. П. Евгеньевой. 2-е изд., испр. и доп. М. 1981-1984. Т. Ш. С. 317, 167.
20. Словарь литературоведческих терминов / Под ред. Л. И. Тимофеева и С. В. Тураева . М., 1974. С. 272.
21. Ахманова О. С. Указ. соч. С. 341, 328.
22. Словарь литературоведческих терминов ... С. 277.
23. Жуков В. П. Словарь русских пословиц и поговорок. М., 1966.С. 11.
24. Никоновайте Ф. И. О грамматическом содержании предиката евангельской паремии // ФН. 1997. № 3. С. 58.
25. Гаврин С. Г. Изучение фразеологии русского языка в школе. М., 1963. С. 25.
26. Архангельский В. Л. Устойчивые фразы в современном русском языке. Ростов-на-Дону, 1964. С.133.
27. Шанский Н. М. Фразеология современного русского языка.- Изд. 4-е, испр. и доп. - Спб, 1996. С. 35.
28. См., напр.: Архангельский В. Л. Указ. соч.; Алефиренко Н. Ф. Фразеология в системе современного русского языка. Волгоград, 1993; Бондаренко В. Т. Варьирование устойчивых фраз в русской речи: Учебное пособие по спецкурсу. Тула, 1995 и др.
29. Гвоздарев Ю. А. Основы русского фразообразования. Ростов-на-Дону, 1977; Молотков А. И. Основы фразеологии русского языка. Л., 1977; Ожегов С. И. О структуре фразеологии (в связи с проектом фразеологического словаря русского языка) // Ожегов С. И. Лексикология. Лексикография. Культура речи. М., 1974; Телия В. Н. Указ. соч..
30. Телия В. Н. Указ. соч.. С. 73.
31. Ожегов С. И. Указ. соч.. С. 196.
32. Гвоздарев Ю. А. Указ. соч. С. 24.
33. Адрианова-Перетц В. П. К истории русской пословицы //Сб. ст. к сорокалетию ученой деятельности акад. А. С. Орлова. - Л., 1934; Гвоздарев Ю. А. Библейские выражения в русской фразеологии // Ядерно-периферийные отношения в области лексики и фразеологии. Тез. докл. межвуз. н. конф. Новгород, 1991. Ч.1; Он же. Строки библейской мудрости // РР. 1994. № 3; Никоновайте Ф. И. Указ. соч. и др.
34. Сперанский Н. М. Переводные сборники изречений в славяно-русской письменности. М., 1904. С. II.
35. См. об этом: Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 246; Ожегов С . И. О крылатых словах (по поводу книги Н. С. и М. Г. Ашукиных “Крылатые слова”) // Ожегов С. И. Лексикология. Лексикография. Культура речи. М., 1974. С. 220 - 221.
 
 

Как известно, представление о сущности языкового знака, сложившееся в лингвистике, нельзя признать единым. Прежде всего, ученые не могут прийти к согласию в вопросе о моно- или билатеральном характере языкового знака.

Многие лингвисты считают знак односторонней сущностью, по существу сводя его к означающему.

В работах В.З. Панфилова, П.В. Чеснокова высказывается мысль, что включение значения в знак не позволит последнему быть отражением предмета действительности в силу произвольности языкового знака¹. Однако, думается, подобные опасения безосновательны. Ф. де Соссюр, заявляя о произвольности языкового знака, имел в виду не языковой знак в целом, а именно связь означающего и означаемого как двух сторон единой сущности².

Поскольку неизбежность связи означающего и передаваемого им значения не отрицается никем из ученых, независимо от того, включают ли они значение в знак, или не включают, представляется целесообразным вкладывать в термин знак понятие о двуединой сущности.

В соответствии со сказанным кажется возможным принять в качестве рабочего определение языкового знака А.А. Уфимцевой: “ЗНАК ЯЗЫКОВОЙ - материально-идеальное образование (двусторонняя единица языка), репрезентирующее предмет, свойство, отношение действительности ”³.

Аналогичный взгляд представлен в статье Е.С. Кубряковой, характеризующей языковой знак как единство материальной формы, именуемой “телом знака”, и содержания, определенным образом интерпретируемого в языковом коллективе⁴.

Следует отметить, что признак произвольности связи означающего и означаемого языкового (как, впрочем, и неязыкового) знака не представляется обязательным для любого знака. Характеризуя различные типы знаков, Ч.С. Пирс указывал, что условной (а следовательно, произвольной - Л.С.) оказывается только связь означаемого и означающего в знаках-символах, тогда как иконический знак опирается на фактическое подобие означающего и означаемого, а знак-индекс - на их фактическую смежность⁵.

Как правило, в научной и справочной литературе характерным языковым знаком признается слово. Это так называемый “знак первичного означивания”⁶, обладающий устойчивостью в системе языка и воспроизводимостью в речевом потоке. Кроме слов, как отмечается, существуют и “знаки вторичного означивания”, или дискурсивные (речевые) знаки – высказывания⁷ , возникающие в процессе речи и не обладающие ни устойчивостью, ни воспроизводимостью. Они используются для обозначения не отдельных понятий, а их совокупностей, систем, для представления ситуаций, событий и т.п. С синтаксической точки зрения дискурсивные знаки представляют собой тексты или их фрагменты, минимально выраженные одним предложением.

При такой классификации языковых знаков оказывается в тени очень значительная по объему и очень важная в семантико-прагматическом плане подсистема словесных комплексов, которые так же устойчивы и воспроизводимы, как слова, но по своему механизму образования вторичны, как и дискурсивные знаки, т. к. формально строительным материалом для них служат совокупности уже известных в системе языка слов. Это фразеологические единицы, пословицы, поговорки и т.п.

Общеизвестно, что языковеды, называющие основным признаком фразеологической единицы ее семантическую неделимость, слитность, в круг фразеологии включают только выражения, которые по своему значению близки к слову, а в синтаксическом плане выполняют роль одного члена предложения (выражения типа подливать масла в огонь, ни рыба ни мясо, на деревню дедушке, руки опускаются и т.п.). Другие исследователи, считая основным признаком фразеологизма его устойчивость в языке и воспроизводимость в речи, включают в состав фразеологии и устойчивые словесные комплексы со структурой предложения (типа Любишь кататься - люби и саночки возить; Утро вечера мудренее; Горбатого могила исправит; Здоровье дороже богатства и т.п.).

Первая из представленных позиций кажется более последовательной, ибо позволяет объединить более однородный как по структуре, так и по значению материал: сложные языковые знаки, в логическом смысле адекватные понятию. Поскольку эти языковые единицы функционально тождественны словам, они без особых колебаний могут быть признаны вторичными, но все же собственно языковыми знаками.

С другой стороны, эта точка зрения как бы уводит внимание исследователей языковой системы от значительной по объему подсистемы устойчивых фраз, традиционно используемой носителями языка для обозначения типовых ситуаций и отношений между предметами и явлениями действительности. Результатом такого подхода до последнего времени было преимущественное внимание отечественных языковедов именно к устойчивым словосочетаниям, что отражено и в существующих фразеологических словарях русского языка. По сравнению с этим устойчивые фразы (например, пословицы и поговорки⁸) оказываются изученными недостаточно.

Между тем кажется целесообразным признать их одной из разновидностей сложных вторичных языковых знаков, ибо они так же, как слова и фразеологические единицы, являются устойчивыми обозначениями элементов внеязыковой действительности. Правда, логически пословицы и поговорки отличаются от слов и фразеологических единиц: они адекватны не понятиям, а более сложным мыслительным структурам - суждению или побуждению. Однако сложность логической основы пословиц и поговорок вряд ли может считаться препятствием для характеристики их как языковых знаков. Г.Л. Пермяков убежден: “Именно семиотика и, пожалуй, только она в состоянии осмыслить то общее, что содержится во всех составных (сложных) языковых знаках, каковыми являются употребляемые в речи фразеологические, паремиологические и прочие разговорно-фольклорные клише”⁹.

По справедливому мнению Г.Л. Пермякова, пословица является знаком ситуации или отношения между вещами¹⁰. Еще А.А. Потебня указывал, что пословица представляет собой результат “сгущения мысли” и выступает в качестве своеобразной алгебраической формулы, скрывая за конкретным образом абстрактное значение¹¹.

Способность к “сгущению мысли” наряду с наличием образности обеспечивает запоминаемость пословицы и возможность использовать ее в речи как вторичный языковой знак.

Поскольку по синтаксической структуре пословица является предложением, могут возникать сомнения в целесообразности характеристики ее как полноценного языкового знака по двум причинам. Во-первых, в силу функциональной специфики языковой знак должен обладать номинативностью, а в предложении на первый план выступает предикативность. Во-вторых, в пословице носителями языка отчетливо осознается смысл каждого из составляющих ее слов, что побуждает квалифицировать пословицу не как знак, но как совокупность знаков. Оба эти тезиса должны быть проанализированы.

Думается, предикативность, действительно, присуща пословице, как и любому переменному предложению, поскольку описываемая в ней ситуация неизбежно представляет сообщаемое в каком-либо временном плане и характеризует его в аспекте реальности / ирреальности. Однако эта предикативность проявляется при употреблении в речи, когда пословичное значение соотносится с определенным референтом. В языковой системе предикативность пословицы стирается, ибо она выступает здесь как маркер типовой ситуации. Пословице в языковой системе не в меньшей степени, чем слову, присуща номинативность. Пословичный фонд отдельного языка “инвентаризует” набор типовых ситуаций и отношений, возникающих в человеческом сообществе.

В отношении второго тезиса следует заметить, что на самом деле смысл отдельных слов в составе пословицы остается понятным носителям языка. Более того, утрата понятности значений слов-компонентов пословицы ведет к забвению самой пословицы и выпадению ее из системы языка. Так, встречающиеся в сборниках пословиц ХVIII-XIX вв. изречения Грунью лета не избегаешь или Запел комаром, а сел томаром не только не употребимы в современном русском литературном языке, но, как свидетельствуют результаты опроса информантов, даже непонятны людям, для которых русский язык является родным, в силу устаревания слов грунь - ‘тихая конская рысь’ и томар - ‘стрела с тупым костяным наконечником для охоты на соболя’.

Представляется однако, что понимание значений слов в составе пословицы вовсе не препятствует осознанию пословичной семантики как целостной. Смысл, создаваемый восприятием “внепословичных” значений слов, присутствует в пословице на уровне создания внутренней формы, как он присутствует во фразеологических единствах.

В пословичном знаке заслуживает внимания соотношение означающего и означаемого. Обычно в языковом знаке оно предстает как соотношение формы и содержания (значения). Если под формой традиционно понимается материальная выраженность знака (иногда к этому добавляют ее идеальный образ в сознании носителя языка¹²) , то в пословичном знаке, видимо, означающее не тождественно форме. В нем в положении означающего оказывается дискурсивный языковой знак - переменное предложение, составляющее деривационную базу пословицы, т.к. именно он используется для передачи пословичного значения.

Пословицу характеризуют как разновидность мышления по аналогии, ибо в речи она маркирует подобие, сходство двух конкретных ситуаций, одна из которых входит в означающее, а другая является референтом пословичного знака. Это побуждает квалифицировать пословицу как разновидность иконического языкового знака. При этом иконичность относится к кругу не абсолютных, а относительных характеристик языкового знака. Р. Уэскотт замечает, что по поводу какой-либо формы правильнее спросить не “Иконична ли она?”, а “Насколько она иконична?”¹³

Если учесть, что в речевом употреблении пословичный референт настолько же конкретнее пословичного денотата, насколько значение деривационной базы пословицы конкретнее пословичной семантики, то степень иконичности актуализованной пословицы представляется значительной.

Итак, представляется возможным определить пословицу как вторичный языковой знак с элементами иконизма, используемый для означивания типовых ситуаций или отношений между предметами и явлениями действительности.
 

¹ См., напр.: Панфилов В.З. Роль естественных языков в отражении действительности и проблема языкового знака // Вопросы языкознания. - 1975.- № 3.- С.62; Чесноков П.В. Семантическая структура предложения // Семантическая структура предложения. Сб. ст. - Ростов н/Д., 1978.- С.3.
² Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Труды по языкознанию. - М., 1977.- С.100.
³ Лингвистический энциклопедический словарь. - М., 1990.- С. 167.
⁴ Кубрякова Е.С. Возвращаясь к определению знака // Вопросы языкознания. - 1993.- № 4. - С. 27.
⁵ Якобсон Р. В поисках сущности языка // Семиотика. - М., 1983.- С.104.
⁶ Уфимцева А.А. Знак языковой // Лингвистический энциклопедический словарь. - М., 1990.- С.167.
⁷ Там же.
⁸ Под пословицей в данной статье понимается устойчивое в языке и воспроизводимое в речи анонимное изречение со структурой предложения, хотя бы часть элементов которого наделена переносным значением. Поговорку от пословицы отличает отсутствие переносного значения. Такой точки зрения автор придерживается вслед за В.П. Жуковым (см., например его определения пословицы и поговорки в “Лингвистическом энциклопедическом словаре” (М., 1990. - С. 379, 389) ).
⁹Пермяков Г.Л. От поговорки до сказки (Заметки по общей теории клише). - М., 1970.- С. 7.
¹⁰ Там же.
¹¹ Потебня А.А. Из лекций по теории словесности. Басня. Пословица. Поговорка // Теоретическая поэтика. - М., 1990.- С. 106, 117.
¹² См.: Хазагеров Т.Г. К вопросу о классификации знаков // Лингвистика на исходе ХХ века: итоги и перспективы. Тезисы межд. конф. - В 2 т. - М., 1995.- Т.II. - С.515.
¹³ Wescott, R.W. Lingvistic iconism // Langage. Journal of the linguistic Sosiety of America. Vol. 47. № 2.- June. 1971. (Цит. в переводе Р. Анелок).

Как известно, представление о сущности языкового знака, сложившееся в лингвистике, нельзя признать единым. Прежде всего, ученые не могут прийти к согласию в вопросе о моно- или билатеральном характере языкового знака.

Многие лингвисты считают знак односторонней сущностью, ср.: “Между знаком и значением существует определенное отношение. Это - отношение выражения. Знак есть выражающее: он материален, значение есть выражаемое: оно идеально” (Т. П. Ломтев)¹; “Знак - это социально отработанная звуковая единица, условно связанная с объективным, исторически обусловленным содержанием и обладающая свойством дифференциации этого содержания” (А. Г. Волков, И. А. Хабаров)²; “Знак - это материальный, воспринимаемый показатель определенного значения, выработанный тем или иным обществом и сознательно демонстрируемый в речи” (А.В. Филиппов)³, “Всякий знак - это, прежде всего, некий “кусочек материи” (В. М. Солнцев), посредством которого замещается любое явление действительности и возбуждается понятие о нем на основе соответствующих языковых значений (именно в этом суть обозначения знаком не-знака, или, как его называют, денотата” (Б. Г. Таирбеков)⁴ и т. д.

^* Работа представляет собой текст доклада, прочитанного на Всероссийской конференции по проблемам общего языкознания, состоявшейся в 1997 г. в Ростовском государственном университете. Текст ранее полностью не публиковался. В библиографии к настоящему сборнику указаны тезисы к этому докладу.

Как видно из приведенных определений, их авторы не включают в знак означаемое, поскольку оно отражает объективную действительность. В.З. Панфилов замечает: “Идеальная сторона билатеральной языковой единицы, имея ту же природу, что и содержание обобщенного, абстрактного мышления, формируется в связи с отражением объективной действительности, является ее образом в гносеологическом смысле и не может рассматриваться как знаковая по своему характеру”⁵.

Что же такое в этом случае ЗНАК? Чувственно воспринимаемый сигнал, вызывающий ассоциации с определенным понятием или представлением. Однако, если ЗНАК = СИГНАЛ, для чего нужен сам термин ЗНАК? Чтобы подчеркнуть, что ЗНАК - это СИГНАЛ, имеющий адресанта и адресата? Но ведь если адресат воспринимает сигнал отдельно от значения, он его просто-напросто не понимает. Знак-сигнал сам по себе не выполняет знаковой функции до тех пор, пока сигнал не соединяется с значением..

Стремление ученых свести сущность знака к форме, т. е. к чувственно воспринимаемой стороне, иногда объясняется желанием подчеркнуть такое его свойство, отмеченное Ф. де Соссюром, как произвольность. Так, П.В. Чесноков в статье “Семантическая структура предложения” (1978) высказал предположение, что включение в знак “мыслительного содержания” неизбежно приведет к отрицанию способности единиц мышления отражать явления действительности. Он указывал, что, “если бы мыслительное содержание входило в знак, оно с необходимостью обладало бы природой знака, т. е. находилось бы в чисто условном отношении к предмету действительности и, значит, не являлось бы его отражением”⁶.

Думается, подобные опасения безосновательны. Ф. де Соссюр, заявляя о произвольности языкового знака, имел в виду произвольность связи не языкового знака в целом с элементом объективной действительности, а именно означающего и означаемого как двух сторон единой сущности. Он подчеркивал, что не имеет смысла ограничивать суть знака его материальной стороной. “Забывают, - писал Ф. де Соссюр, - что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие “дерево”, так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое”⁷.

Представляется целесообразным вкладывать в термин знак понятие о двуединой сущности, ибо неизбежность связи означающего и передаваемого им значения не отрицается никем из ученых, независимо от того, включают ли они значение в знак, или не включают.

В соответствии со сказанным кажется возможным при рассмотрении языка как системы знаков принять в качестве рабочего определение языкового знака А.А. Уфимцевой: “ЗНАК ЯЗЫКОВОЙ - материально-идеальное образование (двусторонняя единица языка), репрезентирующее предмет, свойство, отношение действительности”⁸. Автор подчеркивает, что именно единство, взаимосвязь двух сторон знака обеспечивает возможность обозначения с его помощью отражаемых человеческим сознанием элементов действительности.

Аналогичный взгляд представлен в статье Е. С. Кубряковой, характеризующей языковой знак как единство материальной формы, именуемой “телом знака”, и содержания, определенным образом интерпретируемого в языковом колективе⁹.

Итак, в настоящем сообщении языковой знак понимается как двуединая сущность, устойчивое материально-идеальное единство означаемого и означающего, соотносимое с отдельным элементом внеязыковой реальности.

Важным для знака является свойство, на которое специально указывает в статье “Предел семиотики” М. В. Никитин¹⁰: “он интенционален, и у него есть отправитель. Нет коммуникативной интенции - нет и знака, нет отправителя - тоже нет знака”.

К числу характерных языковых знаков, как известно, относятся слова и фразеологические единицы, поскольку в целом их основной функцией является номинативная, хотя при этом они могут характеризовать и оценивать обозначаемый элемент действительности.

В кругу устойчивых словесных комплексов есть, как известно, не только фразеологические единицы, адекватные в логическом плане понятию (что роднит их со словами и даже заставляет некоторых исследователей характеризовать значение этих единиц как лексическое¹¹), но и устойчивые фразы, логическая характеристика которых более сложна. Так, пословицы опираются чаще всего на суждение или побуждение. Именно сложность логической структуры пословиц заставляет многих лингвистов отказать данному типу устойчивых фраз в знаковости.

Высказывается мнение, что логическое своеобразие пословиц обусловливает их обязательную предикативность, а это переводит их из разряда языковых единиц в речевые, дискурсивные знаки. Так, В. Н. Телия указывает, что воспроизводимость пословиц и поговорок обусловлена тем, что они относятся к фольклорному жанру притчевого характера. По мнению этого ученого, “их денотация – не денотация к миру, а повод для отнесения к системе ценностей”¹².

Факта наличия предикативности в грамматической семантике пословицы отрицать нельзя. Логическая адекватность пословиц суждениям или побудительным структурам обусловливает их неизбежную модальность, а потому, как справедливо замечает В. Н. Телия, они обязательно носят оценочный характер (в том числе могут выражать реальность / ирреальность, возможность / невозможность, утверждение / отрицание и т. д.) и не могут быть лишены предикативности. Но, в отличие от дискурсивных знаков, например, переменных предложений, пословицы используются в речи как своеобразные ярлыки, маркеры типовых ситуаций (см.: Г.Л. Пермяков). Поэтому наряду с предикативностью они обладают номинативностью.

Номинативность пословиц подтверждается особыми способами введения этих устойчивых фраз в текст.

1. Номинативность пословицы может подчеркиваться введением ее в предложение с помощью оборотов типа это называется, это называют, ср.: “Этот принцип называется “топи котят, пока слепые” (В. Токарева).

2. Пословица может выступать в предложении как синоним одного из его членов или как синонимическая замена непредикативно выраженной пропозиции полипропозитивного предложения, нося характер пояснения, ср.: “<...> почему коммунисты в тюрьме? <...> многие считали, что это и есть великая очистительная работа, лес рубят - щепки летят, и мы случайные жертвы” (И. Дворецкий). Очистительная работа представляется ситуацией неизбежного сопутствия реализации благородной цели незапланированного побочного отрицательного эффекта - уничтожения невинных людей. То же самое наблюдается, когда рубят лес, и при этом летят щепки, могущие ранить лесорубов либо просто доставить им неприятные ощущения.

3. Номинативность пословицы может подчеркиваться и предварением ее характеризующим элементом, ср.: “Тактика, прямо скажем, немудреная, построенная на вековечном “Береженого бог бережет” (В. Аксенов) (можно заменить саму пословицу словосочетанием вроде “стремлением к подстраховке”).

4. В речи пословицы легко трансформируются в единицы номинативного плана¹³, ср.: “Книжки <...> лежат в складе, изображая из себя камень, под который вода не течет” (А. Чехов): фрагмент предложения “камень, под который вода не течет” представляет собой результат семантико-грамматического варьирования пословицы “Под лежачий камень вода не течет”.

5. Наконец, введение пословиц в текст с помощью вводных слов и конструкций, подчеркивающих их распространенность, общеупотребительность, общепризнанность и т. п., видимо, также свидетельствует об оценке их как маркеров типовых ситуаций, т. е. единиц, обладающих признаком номинативности, ср.: “ От тюрьмы и от сумы не зарекайся - тоже ведь русская мысль, тысячелетняя мысль, и неспроста она родилась именно у нас” (Н.Шмелев). В данном случае следующие за пословицей словосочетания русская мысль, тысячелетняя мысль нарочито подчеркивают устойчивость и воспроизводимость упомянутого вторичного языкового знака, т. к. позиция пословицы в структуре предложения оказывается позицией подлежащего, субъекта, характеризуемого остальным составом .

Обнаруживаемая у пословиц номинативность позволяет, как кажется, считать их не дискурсивными, а именно языковыми знаками.

Как правило, означающее принято отождествлять с формой, а означаемое - со значением языковой единицы. Это утверждение представляется верным для знаков, относящихся, по классификации Ч. Пирса, к знакам-символам, в которых связь между означающим и означаемым в сознании носителей языка условна, но не для знаков-икон, где означающее обнаруживает сходство с означаемым. Конечно, в пределах языковой системы, в кругу первичных языковых знаков, само число чисто иконических (и даже преимущественно иконических) знаков невелико. Наиболее близки к такой характеристике ономатопоэтические слова. Однако в последнее время в лингвистике высказывается мнение¹⁴, что иконизм в различной мере проявляется на разных уровнях языковой системы и может быть признан относительной характеристикой языкового знака.

Думается, к таким относительно иконичным знакам можно отнести слова с переносными значениями: новое означаемое здесь связано с определенной звуковой или графической формой именно посредством образа, возникающего в сознании на основе обращения к первичному значению. Так, значение “ответвление, отходящее от главного русла реки” у слова рукав осознаётся через связь с образом части одежды, покрывающей руку или часть руки. Хотя при подобном переосмыслении форма слова остаётся неизменной, в то время как меняется соотносимое с ней значение, кажется неправомерным говорить о простой смене означаемого. Представление о первом означаемом (часть одежды), оставаясь содержательной характеристикой первичного знака, становится элементом означающего для вторичного знака.

Подобным образом, вероятно, можно охарактеризовать любой мотивированный вторичный языковой знак, в частности фразеологическую единицу (во всяком случае любое фразеологическое единство, обладающее живой внутренней формой, например: плыть по течению, подливать масла в огонь, мокрая курица и т. д.).

Не вызывает сомнений факт, что пословица остается пословицей, т. е. воспроизводимой и наделенной постоянной семантикой единицей, только до тех пор, пока прозрачна ее внутренняя форма. В противном случае она просто не может быть осмыслена и утрачивается из языкового обращения. Устаревание и утрата пословицы , конечно, может происходить постепенно, ступенчато, и пословица сохраняется до тех пор, пока у нее остается хотя бы частичная мотивация. Любишь кататься - люби и саночки возить - понятно, т. к. все слова, образующие пословицу ясны носителю русского языка. Люблю молодца за обычай - употребимо, т. к. остается понятным основной элемент люблю. Однако уже сложно определить, почему надо любить за обычай и за какой именно. Запел комаром, а сел томаром - неясно, т. к. в современном языковом употреблении отсутствует слово томар.

Итак, пословица сохраняет способность обозначать ситуацию или отношение между вещами до тех пор, пока носители языка в состоянии уловить аналогию, сходство или связь значения предложения - деривационной базы и собственно пословичного означаемого. Это и побуждает признать, что и пословица по своей сути и должна быть иконичной.

Иконизм пословицы неоднороден. Он может опираться на метонимизацию (а именно на использование синекдохи) деривационной базы, и на метафоризацию. При этом упомянутые процессы могут выступать в виде последовательно сменяющих друг друга этапов, образуя разные знаки. Ср.: Было бы хожено да лажено, а там хоть черт родись о сватовстве и о любом деле, которое оформлено по принятым правилам. Или: Гуляй, покуда голова не покрыта.
 
 

¹ Ломтев Т. П. О природе значения языкового знака // Вопросы философии. - 1960. - № 7. - С. 130.
² Волков А. Г., Хабаров И. А. Онтологический и гносеологический аспекты знаковой проблемы // Законы семантического развития в языке. - М., 1962. - С. 80.
³ Филиппов А. В. О косвенно-прямых знаках и описательных обозначениях в языке и других коммуникативных системах // Вопросы языкознания. - 1975. - № 3. - С. 62.
⁴ Таирбеков Б. Г. Относительно знаковой природы языка // Проблемы общего и сравнительно-исторического языкознания. Тезисы межвуз. конф. - Ростов н/Д, 1997. - С. 11 - 12.
⁵ Панфилов В.З. Роль естественных языков в отражении действительности и проблема языкового знака // Вопросы языкознания. - 1975. - № 3. - С. 35.
⁶ Чесноков П. В. Семантическая структура предложения // Семантическая структура предложения: Сб. ст. – Ростов н/Д, 1978. - С. 3.
⁷ Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Труды по языкознанию. - М., 1977. - С. 100.
⁸ Лингвистический энциклопедический словарь. - М., 1990. - С. 167.
⁹ Кубрякова Е.С. Возвращаясь к определению знака // Вопросы языкознания. - 1993. - № 4. - С. 27.
¹⁰ ВЯ. - 1997. - № 1. – С. 4.
¹¹ См., например: Молотков А. И. Основы фразеологии русского языка. - М., 1977.
¹² Телия В. Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. – М.: Школа “Языки русской культуры”, 1996. – С. 74.
¹³ См.: Бондаренко В. Т. Варьирование устойчивых фраз в русской речи. – Тула, 1995.
¹⁴ См., напр.: Wescott, R.W. Lingvistic iconism // Langage. Journal of the linguistic Sosiety of America. Vol. 47. № 2. - June. 1971.

Под пословицей в настоящем сообщении подразумевается устойчивое в языке и воспроизводимое в речи обобщающее изречение со структурой предложения, хотя бы часть компонентов которого выступает в переносном значении.

Вопрос о возможности квалификации пословиц как языковых знаков в современной лингвистике является дискуссионным. Несмотря на то, что значительное число языковедов (В. В. Виноградов, В. Л. Архангельский, В.Т. Бондаренко, Ю. А. Гвоздарев, Г. Л. Пермяков, Р. Н. Попов, Н.М.Шанский и др.) считает возможным отнесение пословиц к кругу языковых (а не речевых) единиц, полагая достаточным для этого наличие признаков устойчивости в языке и воспроизводимости в речи, существует и другая позиция, в частности представленная в трудах В.Н.Телия и ее учеников. Сторонники этой позиции считают, что присущий пословицам признак предикативности не позволяет включить их в систему языковых знаков.

Факта наличия предикативности в грамматической семантике пословицы отрицать нельзя. Поскольку пословицы в своей массе логически адекватны суждениям или побудительным структурам, а им свойственна модальность, - постольку они обязательно носят оценочный характер (в том числе могут выражать реальность / ирреальность, возможность / невозможность, утверждение / отрицание и т.д.) и не могут быть лишены предикативности. Но, в отличие от переменных предложений, пословицы используются в речи как своеобразные ярлыки, маркеры типовых ситуаций (это отмечается в работах Г.Л. Пермякова). Их номинативность подтверждается особыми способами введения этих устойчивых фраз в текст.

1. Номинативность пословицы может подчеркиваться введением ее в предложение с помощью оборотов типа это называется, это называют, ср.: “ - <...> может быть, я бездарен...

- Кто вам это сказал?

- Востриков. <...>

Этот принцип называется “топи котят, пока слепые”. Востриков сознательно или бессознательно боится конкуренции” (В. Токарева).

2. Пословица может выступать в предложении как синоним одного из его членов или как синонимическая замена непредикативно выраженной пропозиции полипропозитивного предложения, нося характер пояснения, ср.: “<...> почему коммунисты в тюрьме? <...> многие считали, что это и есть великая очистительная работа, лес рубят - щепки летят, и мы случайные жертвы” (И. Дворецкий).

Возможно также введение с помощью связки это называется отдельного слова, вмещающего в себя основное значение пословицы, а затем включение пословицы в виде парцеллированной части предложения, ср.: “- Толкуй тоже, пожар! Деревня! Не слушайте дурака. Это называется зашабашили, понял? Вот хомут, вот дуга, я те больше не слуга. По домам, ребята” (Б. Пастернак).

3. Номинативность пословицы может подчеркиваться и предварением ее характеризующим элементом, ср.: “Тактика, прямо скажем, немудреная, построенная на вековечном “Береженого бог бережет” (В. Аксенов). Конечно, можно предположить здесь эллипсис слова типа высказывание, изречение, принцип. С другой стороны, можно заменить саму пословицу словосочетанием вроде “стремлением к подстраховке”, что свидетельствует в пользу способности изречения к семантическому стяжению, его явного тяготения к кругу номинативных единиц.

4. Пословицы, как известно, широко варьируются в речи. Легкость их трансформации в единицы номинативного плана отмечается в работах В.Т.Бондаренко. Примеры употребления вариантов пословиц в тексте с выдвижением в центр одного из их значимых элементов многочисленны. Думается, их наличие также подтверждает номинативность пословиц, ср.: “Книжки мои или не изданы, или же лежат в складе, изображая из себя камень, под который вода не течет” (А. Чехов); “Вот и наступило это кошмарное серое утро, которое якобы мудренее вечера” (Г. Вайнер).

5. Варьирование пословиц может проявляться в виде эллипсиса, в том числе в соединении с парцелляцией, когда трудно определить, сохраняется ли их синтаксическая самостоятельность как предложений, или предикативность разрушается, ср.: “Оказывается, боязнь высоты можно вылечить только падением... Клин клином” (В. Токарева) (ср.: вышибанием клина клином); “- Не надо, не нужно так, Вася, никакой ты не пария. Родители одно, а дети ведь другое. - На самом деле - это одно и то же, - сказал он. - Яблоко от яблони...” (В.Аксенов).

6. Наконец, введение пословиц в текст с помощью вводных слов и конструкций, подчеркивающих их распространенность, общеупотребительность, общепризнанность и т.п., видимо, также свидетельствует об оценке их как маркеров типовых ситуаций, т.е. единиц, обладающих признаком номинативности, ср.: “ От тюрьмы и от сумы не зарекайся - тоже ведь русская мысль, тысячелетняя мысль, и неспроста она родилась именно у нас” (Н. Шмелев); “Говорится: с кем поживешь, у того и переймешь” (А.Приставкин); “Это было начинание в духе пословицы “у семи нянек дитя без глазу” (Б. Пастернак) и т. д.
 
 

В языковой системе существует значительная по объему и очень важная в семантико-прагматическом плане подсистема словесных комплексов, которые так же устойчивы и воспроизводимы, как слова, но по своему механизму образования вторичны, как и дискурсивные знаки, т.к. формально строительным материалом для них служат уже известные в системе языка слова. Это фразеологические единицы, пословицы, поговорки и т.п.

Логически пословицы и поговорки отличаются от слов и фразеологических единиц: они адекватны не понятиям, а более сложным мыслительным структурам - суждению или побуждению (В.П. Жуков). Однако сложность логической основы пословиц и поговорок вряд ли может считаться препятствием для характеристики их как языковых знаков. По справедливому мнению Г.Л. Пермякова, пословица является знаком ситуации или отношения между вещами.

Запоминаемость пословицы и возможность использовать ее в речи как вторичный языковой знак обеспечивает способность к “сгущению мысли” (А.А. Потебня) наряду с наличием образности.

Поскольку по синтаксической структуре пословица является предложением, могут возникать сомнения в целесообразности характеристики ее как полноценного языкового знака по двум причинам. Во-первых, в силу функциональной специфики языковой знак должен обладать номинативностью, а в предложении на первый план выступает предикативность. Во-вторых, в пословице носителями языка отчетливо осознается смысл каждого из составляющих ее слов, что побуждает некоторых исследователей квалифицировать пословицу не как знак, но как совокупность знаков.

Думается, предикативность пословицы проявляется при употреблении ее в речи, когда пословичное значение соотносится с определенным референтом. В языковой системе предикативность пословицы стирается, ибо она выступает здесь как маркер типовой ситуации. Пословице в языковой системе не в меньшей степени, чем слову, присуща номинативность. Пословичный фонд отдельного языка “инвентаризует” набор типовых ситуаций и отношений, возникающих в человеческом сообществе.

В отношении второго тезиса следует заметить, что понимание значений слов в составе пословицы вовсе не препятствует осознанию пословичной семантики как целостной. Смысл, создаваемый восприятием “внепословичных” значений слов, присутствует в пословице на уровне создания внутренней формы, как он присутствует во фразеологических единствах.

В пословичном знаке заслуживает внимания соотношение означающего и означаемого. Обычно в языковом знаке оно предстает как соотношение формы и содержания (значения). Если под формой традиционно понимается материальная выраженность знака (иногда к этому добавляют ее идеальный образ в сознании носителя языка) , то в пословичном знаке, видимо, означающее не тождественно форме. В нем в положении означающего оказывается дискурсивный языковой знак - переменное предложение, составляющее деривационную базу пословицы, т.к. именно он используется для передачи пословичного значения.

Пословицу характеризуют как разновидность мышления по аналогии, ибо в речи она маркирует подобие, сходство двух конкретных ситуаций, одна из которых входит в означающее, а другая является референтом пословичного знака. Это побуждает квалифицировать пословицу как разновидность иконического языкового знака. При этом иконичность относится к кругу не абсолютных, а относительных характеристик языкового знака (Р.Уэскотт).

Итак, представляется возможным определить пословицу как вторичный языковой знак с элементами иконизма, используемый для означивания типовых ситуаций или отношений между предметами и явлениями действительности.

Естественно, что утверждение об осознании носителями языка семантики слов, составляющих пословицу, только на уровне ее внутренней формы, справедливо лишь для изречений, составляющих ядро пословичного фонда, - для пословиц с синтетичным (целостным) значением, в которых переосмыслению подвергается все предложение - деривационная база, ср.: Червоточинка красному яблочку не покор - ‘Небольшой физический изъян не изменяет общего положительного отношения к хорошему человеку‘.

Сегодняшняя наука отличается стремлением к углублению в прикладной план, от исследования теоретических вершин предмета - к практическому освоению результатов познания. Одним из частных проявлений этого процесса в языкознании оказывается создание многочисленных и разнообразных лингвистических словарей. Они призваны помочь носителям языка и тем, кто стремится этим языком овладеть, раскрыть языковое богатство и научить им пользоваться. Как кажется, именно это обстоятельство явилось побудительным мотивом для работы по составлению новых словарей, в которые вошли разнообразные устойчивые словесные комплексы, функционирующие в современной русской речи. В число таких устойчивых словесных комплексов входят и паремии, под которыми в настоящем сообщении понимаются устойчивые в языке и воспроизводимые в речи анонимные изречения обобщающего характера, пригодные для употребления в дидактических целях.

В качестве видовых понятий по отношению к названному выступают понятия пословицы и поговорки, различие которых автор, вслед за В. П. Жуковым, видит в характере семантики. К пословицам условимся относить паремии, у которых хотя бы часть элементов наделена переносным значением. Семантика поговорки лишена переносности.

Паремии, характеризуемые рядом исследователей (В. Н. Телия, М. Л. Ковшовой, И. В. Захаренко и др.) как прецедентные тексты, соединяют в себе признаки текста и знака и как знаки маркируют типовые ситуации или отношения между предметами или явлениями внеязыковой действительности. Количество таких ситуаций велико, но не безгранично. Для того, чтобы представить в словаре русский пословично-поговорочный фонд, следует определить не только критерии отбора паремий, но и принципы их семантизации.

При толковании паремий в словаре представляется важным учесть следующее.

1. Определение значения паремии должно соответствовать ее логической структуре.

2. Опора на логическую структуру паремии должна сочетаться с антропоцентрическим подходом.

3. Несмотря на то, что поговорка как разновидность паремии не имеет переносного значения и ее семантика достаточно прозрачна, нельзя исключить поговорки из состава словаря. Вместо толкования значения поговорки следует ввести помету, указывающую на его обобщающий характер.

4. Толкование значения пословицы не должно подменяться толкованием значения ее деривационной базы, но оно должно учитывать характер впечатления от конкретных образов, создаваемых значениями лексем, которые составляют ее деривационную базу.

5. Следует помнить, что уровень абстрактности значения пословицы выше уровня абстрактности семантики предложения - деривационной базы.

6. Необходимо разграничивать значение пословицы и ее оценочность, которая способна полярно меняться в зависимости от собственного отношения автора речи к обозначаемому.

7. Надо учитывать, что характер оценки ситуации или отношения в паремии зависит и от особенностей этнокультурного восприятия действительности, от того, какие понятия оказываются концептуально важными для подавляющей массы носителей языка.

8. Нельзя сбрасывать со счетов возможную многозначность паремии (пословицы). При появлении вторичного значения оно, как правило, оказывается более абстрактным, чем первичное, и возникает путем расширения последнего.

9. В тех случаях, когда в распоряжении составителя паремиологического словаря отсутствует необходимый для подтверждения верности семантизации паремии иллюстративный материал, в качестве толкования следует давать определение логической основы пословицы, сопровождая его пометой “условно”.
 
 

Пословицы, наряду с фразеологическими единицами (в традиционном, виноградовском понимании термина), все чаще становятся объектом лингвистического исследования. При этом они рассматриваются не только как особый тип текста фольклорного жанра, обладающий своей поэтикой (см.: Лазутин С. Г. Поэтика русского фольклора. - М., 1989), имеющий свой специфический синтаксис ( Тарланов З. К. Очерки по синтаксису русских пословиц. - Л., 1982), но и как особый тип вторичных языковых знаков, включаемых в круг фразеологических единиц (см. исследования В.Л. Архангельского, Н.М. Шанского, Л.Ф. Козыревой, В.Т. Бондаренко и др.), либо исключаемых из него (см. исследования Г.Л. Пермякова, Ю.А. Гвоздарева, В.П.Жукова и др.).

Сложный характер семантики и структуры пословицы, как представляется, оправдывает оба подхода к пословице - как к тексту и как к языковой единице. Пословица, действительно, может быть охарактеризована как микротекст, укладывающийся в рамки одного предложения. Порою в ней представлен имеющий развитие сюжет, ср.: Кобыла с волком тягалась - хвост да грива осталась; Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сложить; Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет и т.п. Поэтому обращение к ее грамматическим особенностям , равно как и выявление особенностей ее поэтики закономерно.

Однако не следует забывать, что пословица создается не с целью сообщения лежащей на поверхности информации. Первичное значение, осознаваемое в пословице, на самом деле является лишь значением ее деривационной базы - переменного предложения, описывающего конкретную ситуацию. Собственно пословичная семантика выявляется в процессе “мышления по аналогии”, через сопоставление двух конкретных ситуаций - описываемой в пословичном изречении и являющейся предметом речи. Сопоставление позволяет обнаружить общие признаки двух ситуаций, абстрагироваться от конкретных предметов, явлений и т.д. и выявить некую отвлеченную модель - типовую ситуацию или отношение между денотатами.

Процесс образования фразеологических единиц был предметом внимания многих отечественных языковедов, достаточно сослаться на работы А.М.Бабкина, М.М. Копыленко, А.В. Кунина, Р.Н. Попова, З.Д. Поповой, Л.И. Ройзензона, А.И. Федорова и др. Наиболее обстоятельно и упорядоченно он освещен в монографии Ю.А.Гвоздарева “Основы русского фразообразования” (Ростов н/Д, 1977) и работах его учеников (Д. Антоняковой, Г.Ф. Балыковой, Т.А. Глотовой, М.С. Горе, Л.С. Паниной, Л.Б. Савенковой, Г.Д. Скнар и др).

Представляется, что вопрос о закономерностях образования пословиц, составляющих важную часть языковой системы, заслуживает не меньшего внимания. Между тем детальному изучению он до сих пор не подвергался, хотя нельзя не отметить серьезнейшее исследование А.А. Потебни “Из лекций по теории словесности. Басня. Пословица. Поговорка.” (Харьков, 1914), в котором ученый называет в качестве двух основных путей возникновения пословицы образование ее как резюмирование непосредственных жизненных наблюдений (Сухая ложка рот дерет) и как результат извлечения ее из объемного художественного текста (например, басни) наподобие алгебраической формулы, рождающейся при решении конкретной арифметической задачи (Мы пахали - на основе басни о мухе, возвращающейся с пашни на рогах у вола). Эти размышления ученого, как кажется, могут быть охарактеризованы как описание двух типов источников возникновения пословиц6 бытовых наблюдений и литературных (а также фольклорных) текстов.

Названное исследование А.А. Потебни намечает и основы структурно-семантической классификации устойчивых фраз. Ученый говорит о существовании образных и безобразных пословиц, имея в виду наличие или отсутствие непосредственного переосмысления предложения - деривационной базы. Такое же разграничение двух типов устойчивых фраз можно обнаружить у В.П. Жукова. Однако он предпочитает по отношению к единицам со структурой предложения, не обнаруживающим переносного значения (т.е. к “безобразным пословицам”, по А.А. Потебне) , применять термин поговорка, а к единицам той же структуры, обладающим переносным значением (“образным пословицам, по А.А. Потебне) - термин пословица. Придерживаясь позиции В.П. Жукова, позволяющей, как кажется, достаточно четко провести границу между пословицей и фразеологической единицей с одной стороны (в логическом плане: пословица, в отличие от фразеологической единицы адекватна не понятию, а более сложным логическим структурам - суждению, побуждению) и между пословицей и поговоркой с другой (в семантическом плане), следует проанализировать механизм возникновения собственно пословиц, т.е. вторичных языковых знаков со структурой предложения, имеющих переносное значение и используемых для обозначения типовых ситуаций или отношений между денотатами.

Независимо от того, мотивируется ли пословица обширным сюжетом, или изначально переосмысляется одно предложение, деривационную базу пословицы составляет предложение (простое или сложное). Конечно, структура предложения - деривационной базы оказывает значительное влияние на характер пословичной семантики и ее прагматической направленности. Однако представляется более существенным учет того, какие элементы деривационной базы подвергаются переосмыслению. Такой подход позволяет выявить два элементарных типа образований: 1) пословицы с синтетичным значением, образующиеся переосмыслением всего переменного предложения в целом, ср.: В какой земле живу, тому Богу и молюсь (в зн.: “Человек должен подчиняться обычаям, законам, порядкам, существующим в том обществе (в той семье, у того народа и т.п.), в котором он живет, находится и т.д.); 2) пословицы с аналитичным значением, общая семантика которых возникает в результате поэтапного или одновременного переосмысления разных элементов пословицы, ср.: Лихое зелье не скоро пойдет в землю (в зн.: ”Плохой, вредный, злой человек оказывается долгожителем”, где отдельно метафорически переосмысляется зелье - “злодей”, пойдет -“исчезнет” и метонимически - в землю - “в могилу”).

Возможно также возникновение пословицы соединением аналитического и синтетического переосмысления, т.е. путем целостного переосмысления предложения, отдельные элементы которого до этого употреблены в переносном значении, ср.: Смелость города берет (в зн.: “Смелый человек преодолевает все препятствия”, где слово смелость метонимически заменяет словосочетание смелый человек, словосочетание брать город может быть оценено как фразеологическое, со значением “завоевывать город в результате военных действий”, а уже с учетом этого переосмысления иное значение приобретает деривационная база в целом). Трудно сказать, отделены ли эти два процесса друг от друга во времени, или переосмысление и отдельных элементов, и предложения в целом происходит одномоментно. Доказать одно из двух можно лишь в том случае, если исследователь имеет в своем распоряжении достаточно объемную подборку употребления каждой подобной пословицы на протяжении всего времени ее бытования.

В целом следует подчеркнуть, что подробная структурно-семантическая типология русских пословиц до сих пор не разработана.

Вопрос об источниках возникновения пословиц, в самом общем виде, как уже было отмечено, затронут работой А.А. Потебни. Еще раньше он ставился в трудах таких известных словесников прошлого века, как И.С. Снегирев, Ф.И. Буслаев, А.Н. Афанасьев и др. Подробнее проблема источников формирования пословичной семантики рассмотрена в работах современных языковедов - В. П. Адриановой-Перетц, В. Н. Вакурова, Е.М.Верещагина, Ю.А. Гвоздарева, В.И. Зимина, В.Г. Костомарова, В.М.Мокиенко и др. Однако до сих пор нет исчерпывающего систематизированного описания русских пословиц в соответствии с источниками их возникновения.

Как кажется, особый интерес исследователей русского пословичного фонда должна привлечь проблема двойной мотивировки пословичной семантики, возникающей за счет соединения в образной основе пословицы бытового представления, созданного в результате повседневной трудовой деятельности человека, и образов, порожденных человеческим сознанием под влиянием веры в неизведанное, в наличие сверхъестественных сил и т.п.

Яркий пример влияния на семантику деривационной базы пословицы двух источников представляют пословицы, в образную основу которых входят представления о природных стихиях - воде, огне, земле, воздухе.

Часть этих изречений, на первый взгляд, опирается на бытовые представления народа, ср.: Где вода, там и беда (осознается как предостережение рыбакам и мореплавателям, которым предстоит выдержать испытание волнами в бурную погоду); Не плюй в колодец: пригодится воды напиться (воспринимается как призыв не засорять источник питьевой воды); По которой реке плыть, той и славу петь (осмысляется как предложение человеку удовлетвориться теми природными условиями, которые его окружают); Не земля хлеб родит, а небо (можно понять как утверждение зависимости богатства урожая от погодных условий, в частности от обилия осадков); Батьку, матку земля взяла, а нам, деткам, воля своя (возможно объяснить как описание ситуации отсутствия мудрого наставника по смерти родителей). Аналогично бытовые или, по крайней мере, реалистические мотивировки значения деривационных баз можно найти у пословиц: Выше ветра головы не носи; Заря золотом осыплет; Заря деньгу кует; Взойдет солнышко и к нам на двор и др.

Однако, несколько пристальнее взглянув на приведенные пословицы, можно обнаружить, что земля, вода, огонь, солнце, заря, ветер предстают в них как живые существа. Недаром говорится: Небо родит; земля взяла; заря осыплет, кует; солнышко взойдет.

Обращение к древним верованиям славян позволяет утверждать, что они-то и отражены в перечисленных пословицах. В колодец нельзя плевать, чтобы не оскорбить водяного духа, который способен отомстить за обиду, отравив воду, наслав на человека порчу и т.п. Под небом, родящим хлеб, подразумевается обитающее там божество или целый сонм языческих богов, отвечающих за тепло, дождь, плодородие (ср. также пословицу Бог не даст, и земля не родит). Слово земля в различных фольклорных текстах постоянно сопровождается приложением мать, что указывает на ее восприятие как животворящего начала, от которого человек при рождении отделяется и к которому он вновь возвращается после смерти. Заря, солнце, по свидетельству А.Н. Афанасьева, выступают в пословицах как символы силы огня, света, осмысляемых как могущественные сверхъестественные силы, языческие божества.
 
 

В настоящее время мысль о неразрывной связи языка и культуры этноса ни у кого не вызывает сомнения, как и идея о том, что эту связь нельзя признать однонаправленной: язык и культура взаимообусловлены. Язык формирует и поддерживает представление индивидуума и общества о культуре, хранит информацию о ней, равным образом как культура народа определяет характер развития его языка.

Отражение национального сознания в системе языка особенно отчетливо проявляется на уровне языковых знаков. Благодатный материал в этом плане представляют собой системы вторичных языковых знаков - фразеологических единиц в классическом, виноградовском понимании термина и устойчивых фраз - пословиц и поговорок.

Известно, что отличительные признаки любого объекта изучения нагляднее всего обнаруживаются при сопоставлении с другим, сходным с ним объектом. Одним из следствий реализации этого принципа является обращение к контрастивной лингвистике.

Думается, особого внимания заслуживает исследование оригинальных языковых картин мира этносов, соседствующих друг с другом на протяжении столетий и тем не менее не утративших своеобычия национальных культур. Пример подобного сосуществования представляют русский народ и народы Северного Кавказа.

Высказанное положение можно проиллюстрировать путем сопоставления фрагментов языковых систем, обнаруживающих тематическую общность, но не тождественных по сути.

По выражению В.И. Даля, пословицы представляют собой “ходячий ум народа”, т.к. в них выражен традиционный уклад его жизни, сформулированы основные правила общежития, а в некотором смысле и требования к “идеальному человеку”.

В настоящем исследовании в качестве анализируемых фрагментов систем языковых знаков выбраны пословицы и поговорки русского и кавказских народов, характеризующие взаимоотношения между мужчиной и женщиной, в частности между мужем и женой.

Анализ материала показывает, что оценочные характеристики мужчины и женщины в обеих группах пословиц и поговорок могут быть противоположными: оба сопоставляемых объекта могут характеризоваться как хорошие (ценные) или нехорошие (неценные), ср.: “Мужчина исполняет обещания в срок” (осет.) - мужчина хорош; Имеющий двух жен не нуждается в собаке” (чеч.) - женщина плоха; “Вдовец разбрасывает детей, а вдова собирает” (каб.- черк.) - мужчина плох, женщина хороша; “Муж в поле пахать, а жена руками махать” (рус.) - муж хорош, жена плоха; “Был у меня муж Иван - не приведи Бог и вам” (рус.) - муж плох; “Без жены как без шапки” (рус.) - жена хороша и т.д.

Равным образом в обеих группах пословиц можно обнаружить мысли как о том, что опорой семьи является мужчина (“Женщина без мужа - сарай без крыши” (лак.); “Худой муж умрет - добрая жена по дворам пойдет” (рус.) ), так и о том, что основная роль в семье принадлежит женщине, ср.: “У хорошей жены муж в дороге не останется без воды” (каб.-черк.); “Муж возом не навозит, что жена горшком наносит” (рус.) ).

Кроме того, и северокавказские, и русские пословицы подчеркивают взаимную связь мужа и жены, ср.: “У мужа и жены общие зубы” (осет.), “Муж и жена - одна сатана” (рус.).

Однако на уровне семантики сходство русских и северокавказских пословиц далеко не так очевидно. К примеру, значительная группа русских устойчивых фраз посвящена проблеме выбора - жениться или оставаться холостым. С одной стороны, “Одна голова не бедна, а и бедна, так одна”, с другой - “В семье и кашка гуще кипит”. Хотя в целом нелегко и женатому и холостому: “Одинокому - хоть утопиться, женатому - хоть удавиться”. Насколько позволяет судить имеющийся в распоряжении исследования материал, пословицы и поговорки Северного Кавказа такого вопроса вообще не ставят. Можно предположить, что при относительной самостоятельности русского жениха в решении обзаводиться семьей или нет такой самостоятельности молодые люди на Северном Кавказе традиционно были лишены: за них выбор делали старшие родственники.

Справедливости ради надо отметить, что в обеих группах пословиц даются аналогичные советы по выбору жены. От невесты требовался покладистый характер (“Если в девушках ругалась, выйдя замуж, будет драться” (лак.); “Сварливая жена в доме пожар” (рус.) ), доброе сердце (“Хозяйка в доме должна быть маленьким солнцем и согревать всю семью” (осет.); “Красна пава перьем, а жена нравом” (рус.) ); умение вести хозяйство (“Если хозяйка дома неэкономна, то достаток ветер уносит” (осет.); “Была б невестка хоть дура, лишь бы огонь пораньше дула” (рус.) ). Вдобавок к этому она должна зависеть от мужа, в том числе и материально (“Не женись на дочери богача” (каб.-черк.); “Женино добро колом в глотке стоит” (рус.) ).

В описании распределения обязанностей в семье северокавказские и русские пословицы разнятся. Первые ограничиваются самыми общими формулировками, подчеркивающими общую значимость мужчины в семье: “Дом без мужчины сиротлив”(каб.-черк.); “Мужчина дом держит, а женщина - разрушает” (осет.), которая, вероятно, сводится к поддержанию материального достатка: “Мужчина - гость, а женщина - основа дома” (каб.-черк.). Вторые наряду с этим четко очерчивают круг обязанностей: “Мужик да собака - на дворе, кошка да баба - в избе”.

В поведении семейной пары пословицы народов Северного Кавказа делают акцент на роли мужчины. Женщина рассматривается лишь в плане ее соответствия или несоответствия требованиям, выдвигаемым мужчиной. При этом не исключается, а напротив, культивируется доброе отношение мужа к жене, уважение ее мнения, но как бы само собой предполагается, что она должна отвечать определенному эталону. Среди недостатков жены отмечается ее неспособность хранить тайны: “Не рассказывай жене то, чего нельзя рассказать на годекане” (авар.), недалекость: “Среди пророков не было женщины” (лезг.), неспособность измениться в лучшую сторону: “Нищенка и после выхода замуж за падишаха попросила милостыню” (инг.). Жена может быть хорошей (соответствующей образцу) или нехорошей (не соответствующей), но у нее отсутствует личностное начало.

Русские пословицы часто заостряют внимание на том, о чем северокавказские говорят крайне редко: мужчина в русской семье стремится к лидерству, но не всегда достигает его или достигает в отчаянной борьбе. Ему постоянно приходится напоминать жене, что главная роль должна отводиться ему: “Не быть курице петухом, не владеть бабе мужиком!”. Пословицы советуют почаще наказывать жену: “Люби жену, как душу, тряси ее, как грушу”; “Жена с сердцем, муж с перцем - натирай ей нос!” При этом в русских пословицах женщина часто выступает как существо, претендующее на свободу от мужниной опеки: “Муж в Тверь, а жена в дверь”; “Муж по дрова, а жена со двора”, более того - как существо, ведущее легкомысленную и далеко не праведную жизнь, ср.: “Жена мужу всей правды не скажет”, “Муж не знает, где жена гуляет”, “Муж задурит - половина двора горит; а жена задурит - и весь сгорит”, “Не верь ветру в поле, а жене в воле”. В пословицах Северного Кавказа мысль о неверности женщины открыто допускается только по отношению к вдове: “Вдова во сне видит двух мужей - умершего и будущего”. В целом же здесь можно найти только намек на это обстоятельство в изречении “Самое большое счастье - верные муж и жена” (лак.).

Таким образом, пословицы и поговорки разных народов отражают национальные традиции, выявляют специфику этнических культур. Их детальное исследование необходимо для познания национальной психологии.
 
 

Предметом настоящего исследования являются русские паремии - устойчивые в языке и воспроизводимые в речи фразы дидактического характера. В их число входят пословицы и поговорки, которые, вслед за В. П. Жуковым, представляется целесообразным разграничивать на основе наличия / отсутствия переосмысления всех или части компонентов изречения деривационной базы.

Поскольку пословично-поговорочный фонд на протяжении веков служил собранием и хранилищем неписаных законом народной жизни, естественно, что достаточно объемный пласт паремий касался принципов морали. В то же время на протяжении тысячелетия на Руси существует моральный кодекс, проповедуемый христианством и изложенный в Евангелии. Интересно сопоставить два кодекса поведения человека в обществе, отношения его к другим людям.

В Евангелии подчеркивается, что человеческое существование должно быть подчинено двум главным заповедям: 1) “возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоей и всем разумением твоим”, 2) “возлюби ближнего твоего, как самого себя” (Ев. от Матф., 22, 37 - 39). Вторая заповедь и определяет остальные: “не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать” (Ев. от Матф., 19, 18 - 19) и т.д. Поэтому именно на нее и паремии, отражающие разные грани общего отношения человека к человеку, было обращено внимание автора.

Из “Толкового словаря...” и сборника “Пословицы русского народа” В.И.Даля были выбраны 403 паремии, в которых речь шла о любви как чувстве благорасположения, доброты, о добре как следствии любви и как образе жизни, поведения, отношения к другим людям. Кроме того, сюда же были отнесены паремии, в которых характеризовались и оценивались ненависть и зло (в разных его психологических проявлениях) как антиподы любви и добра.

Всё многообразие семантики выбранного материала может быть сведено к следующим группам:

1) Паремии, характеризующие любовь и добро как категории высшей ценности. Здесь можно встретить суждения о вечности, непреходящести добра, о том, что каждый человек должен стремиться к добру, должен жить так, чтобы было хорошо всем, кто встречается на его жизненном пути. При этом добро надо делать бескорыстно, всегда предпочитая его злу, отвечать добром не только не добро, но даже на чужое зло.

В этой группе 189 паремий. Интересно, что сюда входит значительное число поговорок или пословиц в которых переосмысление по большей части носит метонимический характер, которые по своему происхождению связаны если не непосредственно с текстом Евангелия, но, очевидно, с изречениями отцов церкви. Не даром в них часто входят слова Бог, Божий (Где любовь, там и Бог; Добрым путем Бог правит; За неблагодарных Бог благодарит) или старославянизмы (Ум истиною просветляется, сердце любовью согревается; Всякое даяние благо). Однако уже в эту группу входят паремии, отличающиеся по набору идей от евангельских. Если христианство требует делать добро всегда, всем и не ждать благодарности на земле, то паремии советуют делать добро, указывая на преимущества такого поведения: Ласковое теля двух маток сосет; Ласковое слово не трудно, а споро; Кроткое слово гнев побеждает; Живи смирнее, будет прибыльнее; Кто живет в добре, тот ходит в серебре и т.д. Более того, паремии подчеркивают, что приятно делать добро именно тогда, когда знаешь, что за него отблагодарят: Хорош тот, кто поит да кормит, а и тот не худ, кто хлеб-соль помнит: Спасибо велико дело; Хорошо тому добро делать, кто помнит. А иногда пословицы прямо намекают на необходимость материального вознаграждения за доброе отношение, услугу и т.п.: Спасиба за пазуху не положишь; Спасибо не кормит, не греет; Спасибом сыт не будешь и т.д.

2) Паремии, осуждающие злых людей и зло как проявление нелюбви. Таких изречений в материале 135. В целом они, как и предыдущая группа, соответствуют по высказываемым мыслям Евангелию, рекомендуя сторониться зла, не давать ему овладевать собой. В паремиях осуждается агрессивность, предупреждается, что зло оборачивается против того, кто его замышляет или творит злые дела (Злой человек не проживет в добре век; Во зле жить - по миру ходить; Сердцем [т.е. гневом - Л.С.] копья у недруга не переломишь). Довольно активно развивается мысль о возмездии за содеянное зло ( На немилостивых ад стоит; Злому человеку не прибавит Бог веку; На зачинщика Бог; Обиженна слеза не канет на землю, а всё на человеческую голову и т.д.).

3) Паремии, констатирующие соединение, переплетение в жизни доброго и злого начал, считающие зло неизбежным элементом человеческого характера, а агрессивное отношение к окружающим вполне допустимым в определенных обстоятельствах. Более того, 15 изречений советуют вообще не обращать внимания, хорошо или плохо то, что человек делает: главное, чтобы ему от этого была польза, выгода. Эту группу пословиц и поговорок вряд ли можно соотнести с евангельской моралью, ср.: На всех угодить - себя истомить; За милую куму лезть будет в тюрьму; Всяк хлопочет, себе добра хочет; Люблю шабра, да не как себя.
 
 

В курсе лингвострановедения важное место занимают паремии - пословицы и поговорки. Их изучение может идти двумя путями. Во-первых, можно познакомить обучаемых с наиболее известными и употребительными в речи пословицами, что, с одной стороны, облегчит их понимание в чужой речи, с другой же - поможет в налаживании психологического контакта в общении с носителями русского языка. Во-вторых, можно дать обучаемым представление о тех устойчивых фразах, которые связаны с наиболее важными этническими концептами, что позволит как бы взглянуть на изучаемый язык глазами его носителей, окунуться в народную философию и психологию, сопоставить внутренний мир носителей чужого языка со своим.

Поскольку, начиная изучать язык другого этноса, человек вступает в чужую и во многом чуждую для него среду, постольку и можно начать со знакомства с концептом ЧУЖОЕ в русской культуре.

ЧУЖОЕ познаётся в сопоставлении со СВОИМ. Видимо, самое простое определение значения слова чужой и состоит в признании его не своим.

В лексике чужой имеет три значения: 1) “не свой, не собственный, принадлежащий другим”; 2) “не родной, не из своей семьи, посторонний”; 3) “далёкий по духу, по взглядам” (Ожегов, Шведова 1994: 877). Однако в употреблении, особенно в кругу паремий, эти значения оказываются не только уточняемыми, но и нагруженными целой системой модально-оценочных смыслов: хорошо - плохо; есть - хочется - можно - надо - нельзя.

Русский паремиологический фонд содержит свыше 700 устойчивых фраз, могущих характеризовать идею чужого. При этом наличие в их составе самого слова чужой или других слов с тем же корнем вовсе не обязательно, ср.: С медведем дружись, а за топор держись; Грозен враг за горами, а грозней - за плечами; Люблю молодца и в татарине и др.

Чужое в паремиях предстает не только в тех смыслах, в которых дано вышеупомянутое определение значений слова чужой. То, что в лексическом значении определяется как “посторонний”, в паремиях предстает как “не моей социальной принадлежности”, “не того территориально-социального объединения, в которое я вхожу”, “не того народа, к которому я принадлежу”, “не той страны, где я родился”.

В центре системы пословиц и поговорок, характеризующих оппозицию СВОЕ - ЧУЖОЕ, стоит личность, ср.: Мне что до тебя? Я знаю себя; Ешь чужие пироги, а свой хлеб вперед береги, причем иногда это не просто индивидуум, а глава семьи, ср.: Моя хата с краю: ничего не знаю.

Наиболее прочное объединение своих - семья. Ее члены во многом схожи и поддерживают друг друга, ср.: Яблочко от яблоньки недалеко катится; У Мирона детки Миронычи, у Ивана - Иванычи; Какова матка, таковы и детки; Один отец - один и норовец; Каков Ананья, такова у него и Маланья; Свинья хрю, и поросята хрю и др. Важным объединением своих, противостоящим чужим, является также народ, а объединяющим началом - земля, ср.: Хвали Заморье, на печи сидючи; Хвалит сваха чужу сторону, а сама дома сидит; Что русскому здорово, то немцу смерть; Ешь медведь татарина: оба ненадобны и др.

Прочие объединения временны, непрочны. В соответствии с этим одно и то же явление может расцениваться в них то как свое, то как чужое. К таким относятся объединения по убеждениям, привычкам, взглядам, т. е. объединения друзей, соседей, людей одного сословия и т. п. Например, по отношению к другу или знакомому может быть употреблена пословица Свои люди - сочтемся. Однако есть и другие: Счет дружбы не портит; Дружба дружбой, а табачок врозь; Люблю шабра, да не как себя; Жаль друга, да не как себя. Впрочем, переход из своих в чужие возможен и в самом близком сообществе - свойственников и даже кровных родственников, ср.: Сват, не сват, а в горох не лезь; Не надейся попадья на попа, держи своего батрака; Брат, не брат, а кафтан-эт тебе не брать; Брат он мой, а ум у него свой. Что же касается объединений еще более далеких, они оказываются совсем кратковременными, ср.: Сошелся мир - хоть сейчас воевать, разошелся мир - на полатях лежать.

Главные мысли по отношению к чужому следующие. Чужое имущество желанно: Только курица от себя гребет. Свое имущество нельзя отдавать чужому: Не портки продать да тебе отдать. С чужим человеком надо быть всегда настороже, т. к. он стремится соблюдать прежде всего свои интересы: Лиса кур не оборонит.. Сообщества своих предполагают клановость. Переход из одного сообщества в другое практически невозможен: Вороне соколом не бывать. Свой при случае поможет своему, а не чужому, даже вопреки закону справедливости: Ворон ворону глаз не выклюнет. В дела своих чужие вмешиваться не должны: Свои собаки грызутся - чужая не влезай; Двоим любо, а третьему - зась!

Как известно, с философских позиций, "количество есть такая обусловленность вещи, благодаря которой (реально или мысленно) её можно разделить на однородные части и собрать эти части воедино" (Философский словарь / Под ред. М. М. Розенталя и П. Ф. Юдина. М., 1963. С.193).

С абстрактной идеей количества - числом - мы встречаемся в математике. В обиходной же речи всегда говорится о количестве чего-либо или кого-либо. Человеческое сознание связывает мысль о количестве либо со счётом, либо с мерой, т. е. с количеством какого-либо качества.

Разными языковыми и речевыми средствами количество представляется как определенное (два, тридцать три и т. д.), неопределенное (много, мало, длинный, долгий ), приблизительное (около двадцати человек, десятка полтора яиц, минут пять) (Подробно об этом см.: Маджидов С. Р. Приблизительное количество как языковая категория и способы его выражения в современном русском языке / Автореф. дис. …канд. филол. наук. - Ростов-на-Дону, 1995). При этом на уровне языковой системы с помощью отдельного слова можно обозначить определенное(два, сто пятьдесят) и неопределенное (несколько, мало, много) количество, с помощью фразеологизмов чаще всего - неопределенное количество (вагон и маленькая тележка - ‘очень много’, с три короба - ‘очень много’, с гулькин нос - ‘чрезвычайно мало’ и т. п.). Приблизительное количество обозначается исключительно на речевом уровне, синтаксически, т. е. при помощи переменных сочетаний слов (порядка двадцати, около десятка, примерно тридцать и т. д.).

Cлова, обозначающие количество, не нагружены эмоционально, не оценочны. Они сообщают точную информацию и ничего более.

Другое дело фразеологизмы. Они не считают точно, а сообщают приблизительные сведения о количестве считаемых предметов того или иного качества. При этом экспрессивная оценочность налицо. В большом горшке на донышке - это не просто ‘мало, недостаточно’, а ‘слишком мало’ (и это плохо, с позиции говорящего); как сельдей в бочке - не просто ‘много’, а ‘чересчур много‘ (и это плохо, с позиции говорящего).

В распоряжении людей, кроме слов и фразеологизмов, для обозначения фрагментов действительности есть еще одна подсистема языковых единиц, характеризующих и оценивающих не отдельные предметы или явления, а их взаимосвязанные совокупности - ситуации. Эта подсистема - пословицы. Естественно, возникает вопрос: умеют ли пословицы “считать и измерять”?

Первое, что бросается в глаза, - многие пословицы включают в свой состав слова, непосредственно связанные с идеей количества, ср.: Один в поле не воин; Ум хорошо, а два лучше; Семеро одного не ждут. Однако в пословичном фонде есть и такие изречения, где о количестве сообщают слова, которые вне пословиц с представлением о счете или мере никак не связаны, ср.: Как ни дуйся лягушка, а до вола далеко; На мышку и кошка зверь и т. п.

Эти пословицы как бы стоят на двух полюсах. А между ними выстраивается целое поле изречений, где звучит мысль об оцениваемом количестве считаемых предметов или об измеряемом качестве. Соответственно в первом случае внимание сосредоточивается на том, что чего-то много или мало, а во втором - что много (или мало) - это хорошо (или плохо).

Интересно пронаблюдать поведение слов со значением количества в составе пословиц, проверить, влияет ли пословица на развитие лексической семантики.

Идея количества в человеческом сознании выступает в виде представлений о временно/й и пространственной протяженности, размере, объёме, весе сопоставляемых сущностей, а также о единичности или множественности считаемых предметов. Стремление к выражению абстрактного через конкретное отражено в русских пословицах самым убедительным образом. Изречения, в которых количество представлено отстранённо от предметной сферы, исключительно редки. Это такие пословицы, как Из многих малых выходит одно большое; Из малого выходит великое; Для доброго довольно, а для худого и того жаль; С доброго будет, а завистливому шиш; Из большого не мудрено убавить, а из малого? Чаще важно количество предметов или какого-либо качества, например: Денег-то тьма, да не во что класть; Мал золотник, да дорог; Велика Федора, да дура; Не два месяца светят, не два солнышка греют и т. д.

На лексическом уровне выражению идеи количества способствует включение в пословицу количественных наименований разной степени определённости, ср.: Двое, трое не как один; Много - хорошо, а больше - лучше того; Горько, горько, а ещё бы столько; Не было ни гроша, да вдруг алтын. Заметим, что самые абстрактные наименования количества (типа количество, число, цифра) в пословицах не встречаются.

Все пословицы, для которых идея количества является главной, видимо, целесообразно разделить на две группы: пословицы, в которых отмечается наличие некоторого количества (Для двоих готово, а троих не накормишь; Вырос наш жук с медведя и т. п.).; пословицы, сообщающие об отсутствии какого-либо количества (Ничего-то у нас и дома много; Хвать-похвать, ан мягких пять; С одного конца нет, и с другого нет, а в серёдке и не бывало; В одном кармане вошь на аркане, в другом - блоха на цепи и т. п.). Рамки журнальной статьи не позволяют подробно рассмотреть весь материал, поэтому ограничимся первой группой - изречениями, свидетельствующими о наличии какого-либо количества.

Понятия много, большой, длинный, долгий и т. п. не существуют сами по себе. Они приобретают смысл только в сопоставлении с понятиями мало, маленький, короткий, краткий и т. п. Относительность этих понятий отражают пословицы: Много и того, как два на одного, а мало того, как два на троих; На мышку и кошка зверь; Худая вязанка лучше доброй горсти; Не велика пригоршня, да много в ней щепотей; Кобылка маленька, а седлу место есть; Две ярочки та же овца.

Что касается характера самого количества, то в пословице оно предстаёт в виде противопоставления единичности неопределённому (или реже - определённому) множеству либо двух неопределённых разномерных множеств, т.е. налицо оппозиции один - несколько и мало - много.

Оппозиция один - несколько может быть использована для противопоставления индивида группе людей, одного предмета ряду предметов либо однократного действия (состояния) многократному.

Наиболее часто встречается в рамках названной оппозиции противопоставление одного человека группе людей.

Естественно, что оно даётся с целью оценки личности и её положения либо значимости в обществе. Большинство изречений может быть сведено к оценочному суждению ‘Быть, находиться где-либо или делать что-либо вместе с другими лучше, чем одному’, ср.: Один в поле не воин; Один и дома горюет, а два и в поле воюют; Один и у каши загинет (Одному и у каши не споро); Одному и топиться скучно; И в раю жить тошно одному; Один против мира не сголдишь; Один хлеба не съешь; Двое одному рать; Ум хорошо, а два лучше; Семеро одного не ждут.

По сравнению с этим перечнем гораздо скромнее список пословиц, подчёркивающих преимущества человека, не обременённого связью с другими людьми или зависимостью от них: Одна голова не бедна, а и бедна, так одна; Одна голова и смеётся, и плачет, всё одна (Один скачет, один и плачет, а всё один).

Иногда один человек резко противопоставляется нескольким, тогда пословицы дают иную оценку: ‘Один подчинен множеству’ ср.: Один с сошкой, а семеро с ложкой; ‘Наличие множества не облегчает жизни одному’: У кобылки семеро жеребят, а хомут свой; ‘Множество подчинено одному’: Мастер один, а подносчиков десять; и т. п.

Перевес в сторону положительной оценки коллектива по сравнению с личностью тоже опирается на количественную основу: несколько человек имеют больше сил, способностей, возможностей, чем один; одному гораздо сложнее справиться с каким-либо делом, чем группе людей, поэтому один человек ценится высоко лишь тогда, когда он способен заменить собою нескольких: Тот и господин, кто всё может сделать один. Как видим, эта группа пословиц отмечает, что количество тесно связано с качеством.

В тех случаях, когда в составе пословицы слово один связано с названием одного неодушевлённого предмета или действия, экспрессивно-оценочный компонент не проявляется или отходит на задний план. Когда, например, произносят: “Семь бед - один ответ”, хотят сообщить, что нет прямой зависимости размера наказания от количества проступков или нарушений. Поскольку человек, хотя бы однажды преступивший закон или нарушивший норму поведения, неминуемо будет наказан за это, он может не придавать особого значения числу последующих отступлений от правил. И пословица не обращает внимания, хорошо это или плохо. Важно только, что наказание за проступки наступает обязательно.

В других изречениях этой группы оценка может сопровождать сообщаемую мысль, но она нестабильна. Она может быть противоположной в зависимости от позиции говорящего. С одного мешка не два помола - говорится о необходимости реального соотнесения запросов и возможностей. Если эта фраза исходит от того, кто отдает что-либо, она подчеркивает, что нельзя требовать большего, чем дается. Пословица здесь передает чувство досады, раздражения чрезмерными требованиями берущего. Если изречение произносится тем, кто хочет взять что-либо, в нем слышится сожаление по поводу того, что нельзя получить этого больше, чем хочется. Подобную противоречивость эмоциональных оценок при сохранении единства значения наблюдаем в пословице Одному началу не два конца.

Когда же слова однажды, однова и т. п., связанные с идеей единичности, сообщают о пространственно-временных измерениях, пословицы подчеркивают особенность, исключительность единичности, ср.: Лучше семью гореть, чем однова овдоветь; Десятью (семь раз) примерь (отмерь), однова (один раз) отрежь; В одну прядь (пряжку)[т. е. одним махом, одним прыжком - Л. С.] веку не проживёшь; За один раз дерева не срубишь.

Напомним, что обычно, за рамками устойчивых фраз, слова один, два, семь, десять и т. п. обозначают определенное множество. В большинстве приведённых пословиц они образуют оппозицию один - несколько, противопоставляя единичность неопределённому множеству. Подтверждением этому, видимо, может служить наличие вариантов пословиц, включающих разные количественные наименования: По двожди (троицею, трою, четырью, четверою, четверицею, пятью, пятерью, пятицею, пятерицею и пр.) и Бог за одну вину не карает; ср. также семь раз - десятью в приведённой выше пословице.

Правда, нельзя заявить категорично, что любое количественное наименование, которое в пословице обозначает множество, противопоставленное единице, связано с идеей абсолютной неопределённости количества. Во всяком случае пословица Два не один или Ум хорошо, а два лучше того , как кажется, реально связаны с идеей превосходства минимального множества, представленного двумя предметами, над единицей. А в пословице Семь сёл, один вол, а десять урядников явно ощутима сопоставимость количеств, обозначенных словами семь и десять, хотя и ясно, что в рамках изречения они теряют свою реальную соотнесённость с числами 7 и 10.

Вторая оппозиция - мало - много - чаще всего сосредоточивает внимание на двух таких общих суждениях, как ‘Количество взаимосвязано с качеством’ и ‘Представление о мере количества относительно’. Эти общие суждения реализуются в группах более конкретных.

Группа ‘Количество взаимосвязано с качеством’ объединяет изречения, в которых ценностные характеристики предмета речи ставятся в зависимость от его количественных характеристик. Пословицы этой группы можно условно свести к шести следующим суждениям.

Первую подгруппу составляют пословицы, в которых звучит мысль о том, что малое значимо. При этом малым может быть как собственно количество, так и размер, объем, пространственная или временная протяженность и др.: И одна корова, да жрать здорова; И муха укусит, так вспухнет; Мал клоп да вонюч; Ино от комара да в две руки не отмашешься; Не велик сверчок да поганит горшок; Невеличка блошка, а спать не даёт; Комар тонко, да звонко; Невеличка синичка, да та же птичка; Кулик не велик, а всё-таки птичка; Мал соловей, да голос велик; Сокол мал, да удал; Невеличка птичка, да ноготок остёр; Невеличка мышка, да зубок остёр; Невеличка, да Кузьминишна; Иголка маленька, да больно уколет; Мал горшок, да мясо варит; Не высок водопуск, да реки держит; Мелка река, да круты берега; Мал золотник, да увесист; Не велик кувшин, да ёмок; С мелкой рыбы уха сладка; Есть притча короче носа птичья (а хороша); Не велик узелок, да крепко затянут; Не ищи моря, и в луже утонешь; Мал язык, да всем телом владеет (да человеком ворочает); Не видно пылинки, а глаза выедает; Аминь письмом невелик, да дело вершит; Курица по зёрнышку клюёт, да сыта живёт; Мал носок, да загибает кусок. В этих изречениях противопоставленность малого количества большому чаще всего не находит прямого выражения.

Изречения второй подгруппы сообщают, что малое значимее большого. В этом случае пословицы либо предостерегают от недооценки опасности, которую может таить внешне безобидное и будто бы незначимое начало, ср.: И комары лошадей заедают; Мошка - крошка, а человеческую кровь пьёт; Кадка (Бочка) мёду, ложка дёгтю всё испортит; Коза на горе выше коровы в поле - либо подчёркивают ценность малого количества, связанного с положительным качеством: Благословенный баран лучше неблагословенного быка; И один глаз, да зорок, не надобно сорок; И маленькая рыбка лучше большого таракана; Мал сокол, да на руке носить; велик верблюд, да воду возить; Велик пень, да дупляст, а мал дуб, да здоров; И велика, да метлика, и мала, да трава (т. е. съедобная для животных трава); велико, да болото, мала, да нивка; мал, да конопляник; велика, да моховина. Наиболее общо значение пословиц этого ряда выражено изречением Живёт и меньшое лучше большого.

Следующие две подгруппы могут быть названы таковыми только формально, т. к. каждая в собранном материале представлена только одной пословицей.

Пословица Не много синичка из моря упьёт противопоставлена изречениям первой подгруппы и может быть сведена к суждению ‘малое незначимо’. Очевидно, такая скудость связана с тем, что мысль о неценности малого количества отчетливо реализуется в пословицах с открытым обозначением минимального количества (один), ср. : Одним гусем поля не вытопчешь, Один в поле не воин и т. п.

Также одна пословица может быть сведена к суждению ‘Большое значимо’: Из большого не выпадет.

Изречения следующей подгруппы , как и второй, открыто предпочитают большое малому. Они считают, что ‘большое ценнее малого’: Велик сапог - на ноге живёт, мал сапог - под лавкой лежит; Остаток лучше недостатка; Из большого немудрено убавить, а из малого?; Из большого выкроишь, а из малого зубами не натянешь.

Последняя подгруппа пословиц отрицает самоценность большого количества, т. е. содержит суждение ‘Большое незначимо’: Велик телом, да мал делом; Велика крома, да пёс ли в ней (т.е. сума нищего); Много мяса, да всё шеина; и туша, да коровятина; Высок репей, да чёрт ему рад; И велика лесина, да обухом бить (её); Велика сарынь (толпа), да некого послать; Велико прясло, да об огород им хрястать; Голова, как у вола, а всё, вишь, мала (т.е. глуп); Много лесу тёмного, да нет дерева годного; И большой таракан не мерину чета; Из большого осла всё не выйдет слона; Как ни дуйся лягушка, а до вола далеко; Велик коровий язык, да лизуном прозвали.

Второе общее суждение, объединяющее пословицы с оппозицией мало - много, - ‘Представление о количестве относительно’. В эту группу входят изречения, говорящие как о неопределенности, относительности самих понятий о большом и малом, так и пословицы, подчеркивающие непостоянство, изменчивость количественной характеристики. Они могут быть разделены на три подгруппы.

Первые сообщают, что мера количества относительна: На тяжёлый воз и рукавицы положишь, так потянут; Курице по холку, свинье по хвост; Кобылке брод, курице потоп; Много и того, как два на одного; а мало того, как двое на троих. Как видно из предложенных пословиц, представление об относительности достигается простым сопоставлением соизмеряемых предметов (курица - свинья; кобылка - курица) либо двойным числовым сопоставлением (два - один, двое - трое).

Пословицы второй подгруппы подчеркивают, что из малого слагается большое: Без копейки и рубля не живёт; С миру по нитке - голому рубаха; По капельке море, по зёрнышку ворох (по былинке стог); По капле дождь, по росинке роса; Полено к полену - костёр; По волоску всю бороду выщиплешь; Не постой за клин - не станет и осьминника; От искры пожар разгорается; От копеечной свечки Москва сгорела. Эти пословицы совмещают представление об относительности количества с мыслью о ценности малого, без которого невозможно получить то, что называется большим (см. первую подгруппу предыдущей группы).

Наконец, последняя подгруппа указывает, что Большое может стать малым: И велика была мошна, да вся изошла.

Нелишне отметить, что при сопоставлении неопределённых разномерных множеств в пословицах, кроме лексических компонентов большой - маленький, много - мало, длинный - короткий и т. п. используются и слова, вне пословиц обозначающие определённое количество, а в пословице эту определённость теряющие. ср.: Служил семь лет (пять лет, три лета), а выслужил семь реп (пять реп, три репы); Двое пашут, а семеро руками машут; Семеро в семействе, да в нём осьмеро больших (большаков).

Видимо, даже числительное один в таких пословицах теряет свою определённость. сохраняя идею просто малого количества, ср.: Один рубит, семеро в кулаки трубят; Семеро капралов над одним рядовым; Рубить семерым, а топор один; Семеро на зайца, один молотить и т. п.

В целом семантика русских пословиц, выражающих идею количества, отражает взаимосвязь категорий количества и качеств. При этом количество выступает как категория, подчинённая качеству, поэтому оценка количества обусловливается оценкой качества. Ряд пословиц касается идеи относительности представлений о количестве.

Чаще всего в пословицах реализуется противопоставление единичности неопределённому множеству или двух разномерных множеств. Уже в первом приближении рассмотрение семантики некоторых слов, связанных с идеей количества, наводит на мысль о возникновении у них семантического сдвига в сторону выражения идеи неопределённого множества вместо определённого множества. Как показывает материал, мысль о приблизительном количестве в пословицах не отражается.

Естественно, что значительное число вопросов, связанных с проявлением категории количества в русских пословицах осталось за рамками исследования. В частности, необходимо тщательно проанализировать сдвиг значения каждого из лексических компонентов пословицы, которые во внепословичном функционировании являются количественными наименованиями. Интересны и мотивы отбора самих этих количественных наименований, возможная связь их с числовой символикой, наблюдаемой в русской этнической культуре. Думается, заслуживает внимания и реализация оппозиции единичность - множественность, проявляющаяся в формах числа имён и глаголов, т. к. эти формы влияют на способность пословицы обобщать. С выбором формы единственного или множественного числа глагола-сказуемого непосредственно связан вопрос о структуре самого пословичного фонда, ибо если отнесение к кругу пословиц изречений типа Когда смерят, тогда и поверят не вызывает сомнений, то изречение Когда смерит, тогда и поверит некоторые исследователи к пословицам не относят на том основании, что оно представляет собой незамкнутое суждение, допускающее в свой состав свободно варьируемый субъект (он, Иван, старик и т. д.).
 
 

Пословицы являются одним из наглядных подтверждений того, что язык отражает и хранит культурологическую информацию. В частности, именно пословичному фонду носители языка обязаны знанию народных традиций, обычаев и обрядов. Пословицы издавна служили неписаным сводом законов, т. к. они являются языковыми знаками, используемыми для обозначения типовых ситуаций и отношений между элементами действительности. Именно поэтому пословицы в большинстве своем назидательны, дидактичны. Однако нельзя категорично охарактеризовать русские пословицы исключительно как набор “практических рекомендаций”, опирающихся на бытовые наблюдения. Порою за прагматическим планом: оценкой, советом и т. д. - скрывается иная информация. В образной основе пословицы обнаруживается связь с древней духовной культурой славян, отголоски их верований и мифологии. Заметив, что пословицы “мало представляют осязательных намеков на языческие верования”, А.Н. Афанасьев в “Поэтических воззрениях славян на природу” (М., 1865. - Т. III.- С. 26) все же не отрицал наличия в них сведений о “стародавних преданиях”. Анализ русского пословичного фонда свидетельствует, что отражение духовной культуры наших предков в пословицах не так уж скупо.

Кажется удобным подтвердить выдвинутый тезис анализом русских пословиц, связанных в образном плане с одной и той же идеей - идеей воды, воплощенной в разных представлениях. Настоящее исследование ограничено изречениями, в которых упомянутая идея лексически отражена словами вода (водица), река, озеро, омут, море, дождь (дождик), роса.

Все анализируемые пословицы (в “Толковом словаре живого великорусского языка” В.И. Даля их можно указать более 160) по особенностям внутренней формы можно разделить на две группы: 1) пословицы, опирающиеся исключительно на жизненный опыт носителей языка, 2) пословицы, опирающиеся на жизненный опыт и одновременно связанные с верованиями древних славян.

Жизненные наблюдения приводили народ к выработке двойственной оценки воды. С одной стороны, используемая в домашнем хозяйстве или поставленная на службу человеку вода воспринималась как нечто безвредное, безобидное, ср.: “Что за беда, коли пьется вода”; “Сколько воды ни пить, а пьяну не быть”; “На ухе (На молоке) ожегся, так и на воду подуешь”. Эта вода подвластна человеку, она не в силах что либо изменить в его жизни: “Под лежач камень вода не течет”; “Мир что вода: пошумит да и разойдется”. С другой стороны, опыт общения с водной стихией предостерегал через пословицу слишком беспечного: “Водой мельница стоит, да от нее же погибает”; “Тихая вода берега подмывает”; “Вода всё кроет, а берег роет”.

В пословицах первой группы слово вода может способствовать формированию целостного конкретного образа, выступая символом некоторых внешних обстоятельств, чаще - неблагоприятных: “Лакома кошка до рыбки, да в воду лезть не хочется”; “Чтобы рыбку съесть, надо в воду лезть”; “Подле огня обожжешься, подле воды обмочишься”. Такую же характеристику привносит в пословицу и слово дождь(дождик): “Либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет”; “После грозы - дождь, после вёдра - ненастье”; “Дождик вымочит, а красно солнышко высушит”; “От дождя да в воду”; “В дождь крыши не кроют, а в вёдро и сама не каплет”; “Не под дождем: постоим да подождем”; “Мокрый дождя, а нагой разбою не боится”; “Быть было ненастью, да дождь помешал”. В то же время некоторые пословицы отмечают, что вода является тем необходимым, без чего нельзя прожить: “После пожара да за водой”; “Где бабы гладки, там нет и воды в кадке”; “Что гусь без воды, то и муж без жены”.

Вода - основа жизни, но она же рассматривается пословицами как нечто неценное, доступное каждому и - при своей необходимости - далеко не достаточное для удовлетворения жизненных потребностей человека. Скорее вода символизирует материальную скудость, бедность, ср.: “Хлеб да вода - мужицкая еда”; “Прогуляешь, так и воду хлебаешь”; “Живет порою, что едим с водою”; “Воду варить, вода и будет”; “От воды навару не будет”; “Хоть на воде, лишь бы на сковороде”; “Богато живут: с плота воду пьют”; “Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою”; “На воде ноги тонки (жидки)”; “У князя были, да воду пили”.

Река, море служат символом рубежа, отделяющего человека от далекой, чужой жизни: “Лежит на боку, да глядит за реку”; “Ты от горя за реку, а оно уже стоит на берегу”; “За морем телушка полушка, да рубль перевозу”; “За морем веселье, да чужое, а у нас и горе, да свое”; “Ум за морем, а смерть за воротом”; “Журавли за море летают, а всё одно курлы!” Река и - особенно - море также являются символами чего-то значительного по величине и силе: “И большой бадьей реки не вычерпаешь”; “Не ищи моря: и в луже утонешь”; “Горе что море: ни переплыть, ни вылакать”; “Моря песком не засыплешь”; “Моря шилом не нагреешь”; “Слезою моря не наполнишь”; “Челноком (щепкой) моря не переехать”; “Таланный и в море сыщет”; “Пьяному и море по колено”; “Хорошо море с берегу”. Стоит добавить, что дождь, воспринимаемый как совокупность множества дождинок, капелек, также может символизировать в пословицах нечто большое, значительное, ср.: “По капельке - дождь, по росинке - роса”; “По капле дождь, а дождь реки поит: реками море стоит”.

Пословицы второй группы, как уже отмечалось, содержат в себе отголоски древних верований славян. Как известно, в древности человечество поклонялось четырем стихиям: огню, воде, земле, воздуху - в разных их образах. Это поклонение в русском пословичном фонде отражено в почтительной формуле: “Огонь царь, вода царица, земля матушка, небо отец, ветер господин, дождь кормилец, солнце князь, луна княгиня”. Следует подчеркнуть, что вода наряду с огнем представлена в этом изречении как могучая сила, которой следует подчиняться и которая к тому же не сродни человеку, в отличие, например, от земли и неба. Подобное восприятие воды обнаруживается и в пословице “С огнем , с водой не дружись, ветру не верь” (ср. также: “С водою, с ветром да с огнем не дружись (а с землею дружись: от земли вышел, земля кормит, в землю пойдешь)”.

Огонь и вода выступают в пословицах названной группы не просто как неподвластные и зачастую враждебные человеку (ср.: “Огню да воде Бог волю дал”; “С огнем, с водой не поспоришь”; “Где вода, тут и беда”; “Где много воды, там жди беды”; “Всегда жди беды от большой воды”; “Путь водою проходит бедою”), но и как противоборствующие друг с другом стихии (ср.: “Мужик с огнем, жена с водою”; “От огня и вода ключом бьет”), причем вода чаще оказывается победительницей: “Огнем вода ключом кипит, а водою и огонь заливают”; “Милость над грехом, что вода над огнем”; “Вода всему господин: воды и огонь боится”. Исходя из этого, пословицы советуют человеку быть всегда начеку, не забывать о могуществе и коварстве водной стихии: “Путь водою проходит бедою”; “Где вода, тут и беда”; “Где много воды, там жди беды”; “Всегда жди беды от большой воды”.

Естественно, что высказываемые пословицами опасения и предостережения в отношении водной стихии опирались, в первую очередь, на жизненный опыт носителей языка - рыбаков, моряков, торговцев и т.д.. Но, кажется, не только на него. Пословицы (точнее те предложения, которые послужили для них фундаментом формирования семантики и создали их форму, т.е. выступили в роли деривационной базы) свидетельствуют о суеверном отношении народа к воде. Так, очевидно, пословицы предлагают относиться к воде с уважением именно в соответствии с признанием силы её магии, ср.: “По какой реке плыть, той и славу (песенку) петь”. В тексте этой пословицы явно ощутимо восприятие воды как священного начала, которое следует умилостивить, задобрить, восславить. Другая пословица предостерегает: “Не плюй в колодец (в водицу) : пригодится напиться”. Как известно, не только у славян, но и у других народов плевок считался оскорблением, осквернением того, на кого или на что плюют, т.к. через плевок можно было наслать порчу, болезни и т.п. Сохранялась магическая сила плевка и в воде (См. об этом: Потебня А.А. О некоторых символах в славянской народной поэзии. - Харьков, 1914. - С.65). Таким образом, плевать в воду было нельзя, чтобы не обидеть водяного духа.

Надо заметить, что некоторые пословицы прямо признают воду местом обитания вполне конкретных представителей “нечистой силы”, ср.: “Все бесы в воду, да и пузырья вверх”; “В тихом омуте черти водятся”.

Вероятно, можно говорить и об “активном контакте” человека с этой нечистой силой. Известно, что существовали различные способы гадания, связанные с водой (см. об этом работы этнографов и фольклористов прошлого века - Ф.И. Буслаева, А.Н. Афанасьева, А.А. Потебни и др.). Нашим предкам представлялось, что, глядя в воду, можно предугадать будущее. Кажется, откликом этого верования могут служить пословицы: “Чужую беду я водой разведу, а к своей беде ума не приложу” (современным носителям русского языка эта пословица более известна в варианте “Чужую беду руками (по рукам) разведу...”); “Поглядел бы ты в воду на свою на уроду”.

Возможно, что и близкая по структуре к пословице фразеологическая единица по воде вилами писано возникла как осмысление гадания на водной поверхности путем “беседы” с русалками - вилами, пишущими, вычерчивающими на воде какие-то магические знаки.

Сегодня слово вила отсутствует в русском литературном языке и известно, пожалуй, лишь специалистам-этнолингвистам, изучающим, кроме прочего, лексику поверий. Энциклопедический словарь “Славянская мифология” сообщает, что культ вил известен по болгарским источникам с ХIII века. Вилы имели облик высоких, стройных красавиц и обладали противоречивым характером. С одной стороны, они могли покровительствовать людям, заботиться об их здоровье, помогать в хозяйстве, приносить счастье, увеличивать урожай, одаривать золотом и серебром. С другой - они бывали порой завистливы и коварны, вредили людям, отнимая воду, иссушая поля, губя урожай, вредя скоту. Общаться с вилами можно было только с помощью магических приемов. Жили эти мифические существа в удаленных от людей местах: скалах, пещерах, горных озерах и источниках, тучах и т. д. При этом отмечается: “Особое значение имеет их связь с водой: вилы появляются из воды; многие источники и водоемы считаются принадлежащими вилам” (Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 91).

Кстати отметим, что само название вила, по свидетельству М. Фасмера, было единственным наименованием этих существ в древнерусском, сербохорватском, словенском языках. В болгарском языке есть и другие - самовила, самодива (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1986. Т. 1. С. 314).

Подтверждение того, что наши предки верили в существование вил, находим и в древнерусском памятнике письменности ХIV века: “И веруютъ в Перуна, и в Хорса... и въ Вилы... и мнятъ богинями, и тако покладывахуть имъ теребы и куры имъ режуть*” (Словарь ХI - ХVII вв. М., 1975. Вып. 2. С. 178).

Коварные вилы вполне могли обмануть человека, пообещав одно, а сделав совсем другое. А потому и не стоило им верить: знаки, которые вилы писали по воде, могли быть ложными.

Постепенно, с укреплением христианства на Руси, ушли в прошлое языческие боги - Перун, Велес, Хорс и другие, а вместе с ними утратился и культ вил. Наличие же в языке слова вилы, омонимичного имени вилы-русалки, породило новую ассоциацию: выражение по воде вилами писано стало связываться именно с сельскохозяйственным орудием. Например, так представляет его образную основу В. П. Фелицына: “ЭТО <ЕЩЕ> ВИЛАМИ НА ВОДЕ ПИСАНО. <...> Еще неизвестно, как будет; нет уверенности в том, о чем говорят (как нет следов на воде, если по ней писать вилами)” (Фелицына В. П., Прохоров Ю. Е. Русские пословицы, поговорки и крылатые выражения. Лингвострановедческий словарь. М., 1979. С. 107).”

Водяные духи, по поверьям наших предков, видимо, очень хорошо распознавали своих “соратников” среди людей. Тех, кто совершал какие-либо преступления или подозревался в связях с нечистой силой, к примеру в колдовстве, подвергали так называемому “божьему суду” (см. об этом: Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. - Т. II. - С. 199), который предполагал, что несправедливо обвиненный человек не тонет в воде. На этот обычай намекает и пословица “Праведное (правда) на огне не горит, на воде не тонет”. В.И. Даль приводит пословицу “В куль да и в воду”, сопровождая ее замечанием в скобках - “мордовский суд”(Даль В.И. Словарь живого великорусского языка. - Т. II. - М., 1955. - С.8 ). Аналогичная приведенной по форме пословица “Камень на шею, да в воду” могла обозначать способ и насильственного лишения человека жизни, и самоубийства, а пословица “Только и ходу, что из ворот да в воду” характеризует как раз такие жизненные обстоятельства, которые заставляют предпочесть самоубийство продолжению существования.

Итак, водная стихия могла служить средством ухода из жизни, а потому, вероятно, представлялась началом, связывающим человека с потусторонним миром. Именно поэтому, как свидетельствуют исследования жизни наших предков, одним из распространенных способов общения с покойниками было “пускание по воде” предметов, предназначенных для передачи им в загробный мир (см.: Славянская мифология. Энциклопедический словарь. - М., 1995. - С. 327 - 329).

^* Буква “ять” заменена на “е” по технических причинам.

По представлениям древних, вода служила местом обитания не только для злых духов, но и для могущественных существ, которым под силу было изменить человека в лучшую сторону. В частности, вода могла очистить от скверны, дать человеку новую жизнь, о чем свидетельствовал и обряд водного крещения (см.: Тайлор Э.Б. Первобытная культура. - М., 1989. - С. 500 - 501). Он своеобразно представлен в пословице через упоминание имени Иван (очевидно, имеется в виду Иоанн Креститель) и процесса погружения в воду: “Люди Иван, и я Иван; люди в воду, и я в воду”. Очистительная сила воды признается и в пословицах: “Огонь чистит, вода моет”; “Все беды пропадут, в воду уйдут”; “Что прошло, в воду ушло”. Два последних изречения могут служить доказательством того, что вода также служила символом изменчивости, преходящести бытия.

Анализ русских пословиц убеждает в том, что язык в разнообразных своих проявлениях выступает хранителем сведений об этнической культуре.
 
 

Прочитав заглавие этой статьи, читатель, конечно, сразу определит: здесь сформулировано назидание, совет, рекомендация. А если добавим к этому, что каких-нибудь сто - сто пятьдесят лет назад такое назидание было известно многим, то станет ясно: перед нами дидактическая устойчивая фраза - пословица, а совет, заключенный в ней, своей образной основой регламентирует отношения между человеком и природой, точнее, природными стихиями.

Современный человек отличается от своих предков уровнем познания окружающей действительности. Хотя мы и признаём, что многое вокруг нас остаётся труднообъяснимым либо вовсе не поддаётся рациональному истолкованию, но всё же чаще всего для непознанного предполагаем возможность изучения в будущем, веря в силу человеческого разума. Вспомним лирическую и одновременно ироническую сказку Оскара Уайльда “Кентервильское привидение”, в которой прагматичный американец, мистер Отис, купивший у англичанина замок с призраком, предлагает этому самому призраку для сохранения тишины в доме смазывать свои цепи машинным маслом под названием “Восходящее солнце демократической партии”, а миссис Отис пытается снабдить его микстурой от несварения желудка. В сказке как в капле воды отразился практицизм современного мира, стремление человека во всем видеть реальное, материальное, закономерное начало и ко всему окружающему подходить с привычной меркой. Поэтому сегодня, употребляя пословицу в речи или встречаясь с ней в книге, мы стараемся обнаружить логику изречения, выявить его значение, определить общность отношений между элементами двух ситуаций - представленной в предложении переменного состава, которое легло в основу пословицы, и той, к которой устойчивая фраза применена. К примеру, услышав высказывание “Не всякий гром бьет, а и бьет, да не по нас”, мы без труда объясним его значение: ‘Не стоит без особых причин бояться словесного неодобрения поступка, ибо по опыту (в том числе и по личному опыту участников данного речевого акта) известно, что такое неодобрение не обязательно имеет серьезные неприятные последствия’. Что касается видения образа, заложенного в переменном предложении - деривационной базе, то оно находит основания в реальности: когда гремит гром, не надо особенно пугаться его, т. к. известно: гроза редко становится причиной чьей-либо смерти, причем убивает не гром, а молния.

Думается, та же пословица в сознании древних славян существовала благодаря ассоциациям, отличным от нынешних. Чтобы понять, каким именно, надо обратиться к славянским мифологическим представлениям.

Издавна люди почитали четыре основных стихии: воду, огонь, воздух и землю. О первой и - отчасти - о второй из них речь шла в статье “Вода всему господин”, опубликованной в № 6 “Русской речи” за 1997 год. Об остальных расскажем теперь.

Как можно было понять из упомянутой статьи, многие пословицы отражают взгляд наших предков на место человека в мире. Этот мир представал в их сознании как совокупность знакомого и неведомого, дружелюбного и враждебного, доброго и злого. А человек в нем виделся не единственным разумным, а всего лишь одним из разумных, к тому же достаточно незащищенных существ. В своей книге “Поэтические воззрения славян на природу” А. Н. Афанасьев так характеризовал жизнь человека в далеком прошлом: “На раннем утре своего доисторического существования пранарод, от которого произошли индоевропейские племена (в том числе и славяне), был погружен в ту простую, непосредственную жизнь, какая установляется матерью-природой. Он любил природу и боялся ее с детским простодушием и с напряженным вниманием следил за ее знамениями, от которых зависели и которыми определялись его житейские нужды. В ней находил он живое существо, всегда готовое отозваться и на скорбь и на веселье” (М., 1994. Т. 1. С. 57).

В своем большинстве стихии представлялись древнему человеку враждебными. Это и понятно: вся человеческая жизнь проходила в борьбе с ними, в отвоевании себе места под солнцем, в попытках подчинить себе силы природы или, по крайней мере, не пострадать от них. Именно это извечное противоборство, победы и поражения человека и отражают пословицы. Правда, в разных случаях природные стихии по-разному представлены в пословичных образах. Иногда здесь зафиксированы результаты наблюдений людей, ситуации, в которые действительно попадал человек в своей жизни. Порою же чувствуется священный ужас, который наводили непонятные природные явления или вызывало могущество стихий, осмыслявшееся нашими предками как проявление разрушительной силы враждебных человеку богов.

Чтобы не быть голословными, добавим к перечислявшимся в статье “Вода всему господин” свидетельствам опасности, мощи и коварства воды и огня такие: “Вода и землю точит, и камень долбит”; “Жди горя с моря, беды от воды”; ”Огню не верь и воде не верь”; “Огонь - не вода: пожитки не всплывают”. Не лестно отзываются пословицы и о ветре - воплощении стихии воздуха: “Вей по ветру, а впротив - глаза запорошишь”; “На ветер надеяться - без помола быть”; “С ветром пришло, на ветер и пошло”.

Признаем, с точки зрения современного человека, почти все названные пословицы могут быть расценены как отражение практических наблюдений людей, выводы из личного опыта. К примеру тот факт, что ветер не дует постоянно, приводит к заключению: при помоле нельзя рассчитывать только на ветряную мельницу. В то же время, когда он дует, надо учитывать его направление: собираясь провеять зерно, горох, бобы, надо поберечь глаза от пыли и мякины, которая может быть занесена ветром.

Кроме того, стихии действительно несут с собой неприятности для ротозея (“Подле огня обожжешься, подле воды обмочишься”), а то и таят в себе грозную опасность. Скажем, нельзя беспечно плыть по морю в утлом судёнышке; вряд ли можно рассчитывать, что пожар пощадит имущество в горящем доме.

Однако в некоторых устойчивых фразах явно ощутимо восприятие сил природы как живых существ. Например, пословица, выбранная в качестве заглавия данной статьи, предлагает не верить огню и воде, следовательно, думает, что те могут з а м ы ш л я т ь какой-то обман. Другая пословица (“С огнём, с водой не поспоришь”) признаёт, что эти стихии умеют с п о р и т ь, т. е. говорить, а значит, вступать в контакт с человеком.

Ветер предстаёт в пословице кем-то вроде человека с переменчивым взбалмошным характером. Недаром о нем говорится: “Ветер взбесится и с бобыльей избы крышу сорвёт”. В этой пословице слышны отголоски древних представлений о ветре как о демоническом существе, свободно перемещающемся в стихии воздуха и вовсе не старающемся угодить людям.

Если ветер вовремя задобрить, верили славяне, он способен в знак расположения увеличить благосостояние, одарить человека богатством, но по своей прихоти, будучи чем-либо недовольным, может так же неожиданно, как принёс, унести его. Поэтому и сегодня, когда, произнося пословицы, большинство из нас не думает о поверьях и суевериях, можно услышать в разговоре деньгах или вещах, доставшихся неожиданно, без особых усилий и так же быстро растраченных, израсходованных, уничтоженных: “С ветром пришло, на ветер и пошло”.

Самым досадным оказывалось то, что заставить ветер насильно работать на людей (а ведь так много было ему под силу - и зерно провеять, и муку смолоть, и корабли по морю двигать!) не удавалось. На этом убеждении основывается образная структура следующих пословиц: “За ветром в поле не угоняешься”, “Мешком ветру не перенять”, “В рукавицу ветра не изловишь”. Правда, в случае необходимости его можно было приманить. Для этой цели следовало запеть или засвистеть (см. об этом: Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С.87). Однако привлеченный обманом ветер ненадолго подчинялся человеку, о чем можно узнать из пословицы “Свистанным ветром не навеешься”.

И даже тогда, когда ветер будто бы начинал помогать человеку в его делах, не стоило радоваться преждевременно, т. к. надо было дождаться результата: “Не хвали ветра, не извеяв жита”.

Кроме ветра, стихия воздуха связывалась с мыслью о свете и тьме. При этом свет и тьма считались находящимися в постоянном противоборстве: “Тьма свету не любит - злой доброго не терпит”. Противопоставление света и тьмы как доброго и злого начал традиционно и в христианской религии, и в языческих суевериях русского народа (как, впрочем, и других этносов).

Свет - состояние воздуха, благоприятное для жизни человека. Недаром в прежние времена бытовала примета: “Кто нечаянно завидит свет в своем доме - жди счастья”. Не случайно светом называли не только антипод тьмы, но и землю, окружающий человека мир, часто сопровождая это наименование эпитетом белый, что отразилось и в пословицах, ср.: “Родился мал, вырос пьян, помер стар - и свету не видал!”, “Белый свет на волю дан”, “От белого света отстану, а старого любить не стану”, “На весь свет и солнышку не угреть”, “Не мил и свет, когда милого нет”, “Бояться смерти - на свете не жить” и т. д.. Свет ощущался как стихия настолько родственная человеку, что и самих людей, живущих при свете-энергии на свете-земле, стали называть тем же словом: “Кто людей веселит, за того весь свет стоит”, “На весь свет не угодишь”, “Свет лукав”.

В противоположность свету ночь, темнота в представлениях древних оказывается явно связанной с потусторонними силами. Если не признавать этой связи, как понять смысл пословицы “Доброму ночь не в убыток”?

Считалось, что работать надо в светлое время дня, пока нечистая сила не вступила в свои права. Однако, успокаивает пословица, когда человек добр, он не может быть подвластен козням тьмы, поэтому благие дела можно делать и ночью.

Окинув взором перечисленные пословицы, читатель придёт к убеждению: окружающая природа в сознании наших предков в основном рисовалась как воплощение враждебных сил (такими выглядят стихии воды, огня, воздуха-тьмы) либо ненадежных союзников (стихия воздуха-ветра). Даже тогда, когда какая-то стихия (стихия воздуха-света) расположена к людям, она, к сожалению, не способна сопутствовать им в жизни постоянно.

Единственной безоговорочно покровительствующей человеку стихией представлялась славянам земля. Это легко объяснимо. На земле человек жил, ее тверди, в отличие от водной стихии, он не должен был бояться; из ее недр брал богатства; на ней выращивал полезные для себя растения; в ее лесах бил зверя и птицу. Всё давала человеку земля. Потому и в пословицах она предстает как доброе и могучее начало: “Рыбам - вода, птицам - воздух, а человеку - вся земля”; “Земля мать, подает клад”; “Держись за землю, трава обманет”. Земля виделась тем местом, откуда человек выходит в этот мир и куда он должен возвратиться по истечении отведенного ему срока. С землей как последним пристанищем человека связаны следующие пословицы: “Батьку, матку земля взяла, а нам, деткам, воля своя”; “Всякому мертвецу земля гроб”; “Лихое зелье не скоро пойдет в землю”; “Из земли вышли, в землю и пойдём”.

Первая из этих пословиц характеризует землю как живое существо: она взяла родителей, т. е. выступила как активное начало. В двух других олицетворения земли нет. Вероятно, данные изречения выполняли иную функцию - подчеркивали, что земля - место постоянного обитания человека в отличие от белого света, куда он попадает лишь на время. Еще моя бабушка, дожившая до середины ХХ в., любила повторять, размышляя о жизни человека: “Все мы здесь часовые” (т. е. присутствующие временно, непостоянно).

Наши предки понимали, что умирающий не оживает, поэтому смерть они воспринимали как односторонний переход в иной мир. Обратно никто не возвращается. Мнения о том, куда направлялся покойник после смерти, в разное время были различными. А. Н. Афанасьев цитирует христианскую легенду, записанную летописцем Нестором: “Богъ мывся в мовници и вспотивъся, отерься ветъхомъ (вар. ветхимъ), и верже с небесе на землю; и распреся сотона съ Богомъ, кому в немъ створити человека? И створи дьявол человека, а Богъ душю въ не/ (во-нь) вложи; темже аще умреть человекъ - въ землю идеть тело, а душа къ Богу” (Поэтические воззрения славян на природу. Т. II. С. 476. Буква “ять” в тексте заменена на “е” по техническим причинам). Но пословицы отражают не только поздние, христианские поверья, а и языческие, не отделявшие тело от души. Поэтому умереть в пословице порой значит не ‘оставив тело в земле, душе отправиться в распоряжение Бога’, а просто ‘уйти в землю, в подземное царство, где обитают мёртвые’, ср.: “От иной хвалы хоть в землю уйти”, т. е. становится так стыдно, что готов умереть со стыда.

О том, что под поверхностью земли происходит какая-то своя жизнь (которая, правда, доступна для созерцания только избранным, видящим на три аршина сквозь землю), говорит формула проклятия тому, кого хотели бы наказать или обидеть: “Чтоб ты провалился!”, или клятвы, заверения собеседника в истинности слов говорящего: “Провалиться мне на этом самом месте!” или “Чтоб я провалился!” И это было не простым пожеланием потерять под ногами твёрдую почву. Наказанием за грехи оказывалось именно переселение в подземное царство, наполненное нечистой силой. А. Н. Афанасьев упоминает, что, по народным поверьям, духи, связанные с разнообразными стихиями, появляются на земле только в теплое время года, а всю зиму проводят под ее поверхностью: водяной и русалки - подо льдом, лешие - в подземном царстве (Поэтические воззрения славян на природу. Т. III. С. 140). Надо полагать, что жизнь в подобной компании для простого смертного не казалась мёдом.

Именно потому, что подземное существование было явно не сладким, сами злые существа не торопились туда уходить. Более того, люди, души которых были сродни нечистой силе, очевидно, не были желанными в подземном мире. Трудно сказать, почему. Возможно, его постоянные обитатели боялись соперничества. Ведь есть в числе русских пословиц, к примеру, такая: “Подьячему и на том свете хорошо: умрёт - сразу в дьяволы”. Известно, что в XVI - XVIII вв. подьячие - помощники приказных дьяков - разбирая судебные тяжбы, часто нарушали закон, польстившись на взятку. Их нечестность, корыстолюбие были так велики, что люди считали: по количеству злых дел подьячие далеко опережают не только грешных людей, но даже самого дьявола. А какой же дьявол захочет добровольно отдать бразды правления в чужие руки?

Конечно, причина неприятия злодеев в подземное царство (с точки зрения суеверных славян) могла быть и иной: тёмные силы специально продляли их существование на земле, где грешники способствовали укреплению влияния сатаны, служили орудием воплощения его коварных планов. Во всяком случае пословица констатирует факт: плохие люди умирают не так быстро, как хотелось бы: “Лихое зелье не скоро пойдет в землю”. Речь в этой пословице идет именно о злодеях. Подтверждение: в “Толковом словаре живого великорусского языка” В. И. Даля в кругу значений слова зелье зафиксировано и такое: “человек негодный, беспокойный, беспутный, пройдоха, негодяй” (М., 1955. Т. IV. С. 676).

Правда, эту пословицу можно этимологизировать и иначе. Земля как мать всего живого была святым местом, а потому она и не хотела принимать в своё лоно лихое зелье. Для такого неприятия, по мнению наших суеверных прародителей, было достаточно веское основание: осквернённую землю-матушку переставало любить небо-отец и не посылало ей оплодотворяющего дождя. Вера в то, что причиной засухи было именно осквернение земли чем-то нечистым (трупом нечистого животного, самоубийцы и т. п.), сохранилась у южных и восточных славян даже в ХХ веке. Н. И. Толстой в книге “Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике” упоминает о ритуальных действиях, имевших место в Сербии в 20-е - 30-е гг. нашего столетия, когда крестьяне одной местности закопали в землю кошку, чтобы осквернить землю и тем самым остановить многодневный дождь, а крестьянки другой - напротив, нуждаясь в дожде, откопали и выбросили из могилы тело самоубийцы-висельника, после чего долго лили туда вёдрами воду, чтобы очистить землю и показать небу: препятствие, мешавшее дождю пролиться на землю, устранено (М., 1995. - С. 414 - 415).

Существование поверья, что в святую землю можно лечь только тогда, когда ты не нарушишь ее чистоты, закрепило в народе традицию обмывать покойника и облачать его во всё новое. В чистую сорочку старались одеться перед боем солдаты, чтобы смерть не застала их врасплох и земля не отторгла.

Ясно, что забота о такой детали, как внешняя чистота перед встречей с землёй, была признаком чистоты духовной. Если же человек был нечист, чёрен душой, места ему для вечного упокоения не могло быть. Именно на эту мысль наводит и пословица, известная в двух вариантах: “Уродила мать, что земля не примат” (т. е. не принимает) и “Уродила мама, что не принимает и яма” (могила).

Ощущение необходимости беречь родную землю, впечатление о ней как о главной святыне сформулировано в пословице как главный завет: “С родной (родительской) земли, умри, не сходи”. Это восприятие сохранили и наши современники. Особенно отчетливо идею неразрывности человека и его земли выразила А. А. Ахматова в стихотворении “Родная земля”. Поэт говорит, что любовь к родной земле не нуждается в демонстрации: “В заветных ладанках не носим на груди, / О ней стихи навзрыд не сочиняем”. Более того, чувство это настолько естественно, что даже не ощутимо: “Наш горький сон она не бередит, / Не кажется обетованным раем. <...>/ Хворая, бедствуя, немотствуя на ней, / О ней не вспоминаем даже.” Прозаическое восприятие земли как “грязи на калошах”, пыли, хрустящей на зубах (“<...> для нас это хруст на зубах”), не мешает ощущать ее как чистое, святое начало - “ни в чем не замешанный прах”. И высшим воплощением родства, единства с землёй предков осмысляется возвращение в неё в конце жизни: “<...> ложимся в нее и становимся ею, / Оттого и зовем так свободно - своею”.

Прошли века, человек не просто выделился из природы, а как будто отделился от нее. Но по-прежнему народная психология не включает в ряд стихий, с которыми нельзя шутить, дружиться, которым не стоит легкомысленно верить, землю. Неизменным остаётся убеждение: “Из земли вышли, в землю и пойдём”.

Каждое понятие в языковой системе реализуется в виде отдельного значения. Но для носителей языка оно существует не изолированно, а в соотнесении с некоторым кругом социокультурных ассоциаций. Для исчерпывающей характеристики восприятия того или иного понятия в этническом сознании кажется важным выявить связь семантики языковой единицы, отраженной в лексикографических источниках, с представлениями, устойчиво сопровождающими ее употребление в речи. Выявление такой постоянной взаимосвязи, думается, нагляднее всего проявляется при использовании слова в привычных, воспроизводимых, известных коммуникантам контекстах, в частности, в паремиях (пословицах и поговорках).

^* Статья написана в соавторстве с Г. Ф. Балыковой

Предметом анализа в настоящем исследовании послужило понятие “ремесло”, которое заслуживает внимания как отражение осмысления одного из древнейших видов человеческой деятельности. Поскольку ремесло на протяжении столетий являлось неотъемлемой частью жизни демократических слоев города и деревни, это не могло не проявиться в паремике, где этнокультурная семантика проступает особенно ярко.

В современном русском языке слово “ремесло” выступает в трех значениях: 1) ‘требующая специальных навыков работа по изготовлению каких-либо изделий ручным, кустарным способом’, 2) ‘профессия, занятие’, 3) ‘работа по шаблону, без творческой инициативы’ (СРЯ 1983, III, 705).

Основным в названном ряду является первое значение. Оно зафиксировано уже в древнерусском языке, где, правда, слово существовало в вариантах “ремество”, “ремъство”, а не “ремесло” (Срезневский 1989, 115), в качестве части единого значения - ‘отправление какого-нибудь искусства, рукоделия’ - дается в САР 1806 - 1822 (1036), стоит первым в перечне значений у В. И. Даля (Даль, IV, 91), в ТСРЯ (1335), в ССРЛЯ (1210 - 1211), в СОШ (665).

Второе значение, также отмеченное во всех упомянутых выше словарях, ставит знак равенства между ручным трудом и профессией, занятием вообще, т. е. включает в себя понятие обо всяком труде, требующем умений, навыков.

Обращает на себя внимание факт, что третье значение зафиксировано из названных словарей только в СРЯ 1983 и ССРЛЯ. Это наводит на мысль, что представление о ремесле как о работе, не требующей творческих усилий, недостаточно качественной по результатам, возникло недавно, уже в ХХ веке. Развитие семантики слова, очевидно, было связано с окончательным вытеснением ремёсел промышленным производством, которое, благодаря использованию новых технологий, обеспечивало высокое качество производимых изделий. В результате этого в сознании носителей языка ремесло стало ассоциироваться с работой, не блещущей профессиональным мастерством.

Обзор словарных статей показывает, что в подавляющем большинстве значения, как это принято в лексикографической традиции, направлены на охват суммы признаков, характеризующих понятие “ремесло” как вид деятельности. И только В. И. Даль добавляет к этому оценку социальной значимости данной реалии: “Ремесло <...> работа и уменье, коим добывают хлеб //самое занятие, коим человек живет” (Даль, IV, 91).

В отличие от словарей русские паремии дают возможность представить систему оценочных характеристик ремесла, сложившуюся в русском национальном менталитете. Она может быть представлена в виде отдельных суждений, составляющих некий “привесок” к конкретным формулировкам, которые передают собственно значение каждой из паремий. Стоит заметить, что эти общие суждения выражают неоднозначное отношение к ремеслу как труду. Такое противоречие представляется не случайным. Оно имеет опору в многообразии взглядов множества людей на один предмет оценки.

Большая часть паремий, включающих лексему “ ремесло” (заметим в скобках, что эта лексема употреблена в них либо в 1-ом, либо во 2-ом значении, что еще раз подтверждает мысль о недавности появления 3-его значения), положительно отзывается о роли квалифицированного труда в жизни человека. Ряд пословиц и поговорок прямо указывает на то, что ремесло оказывается средством существования: “Ремесло - кормилец”, “Ремесло - вотчина”, “Ремесло пить-есть не просит, а само кормит”. Эта общая мысль может конкретизироваться путем сообщения о преимуществах, возникающих у того, кто владеет ремеслом (“С ремеслом не пропадёшь”; “С ремеслом и увечный хлеба добудет”; “Ремеслу везде почёт”), о том, что овладение ремеслом не доставляет человеку никаких неудобств (“Ремесло за плечами не висит (не тяготит)”; “Ремесло не коромысло: плеча не оттянет”), и о том, что без умения что-либо профессионально делать жить чрезвычайно сложно (“Без ремесла - без рук”). Подобное одобрение ремесло получает и в паремиях, где само его точное наименование отсутствует. В этом случае мысль о нем возникает через метонимические ассоциации, ср.: “Крестом да железом хоромы подымают”. Здесь железо, как кажется, метонимически, с использованием ассоциации материал - изделие, подразумевает топор - основное орудие плотника, строящего дом. Общая мысль паремии: ‘не только обычную крестьянскую избу, но и большой богатый дом можно выстроить, испросив благословения Господа, с помощью простого топора’. Возможно и дальнейшее абстрагирование семантики изречения: ‘не только легкое и привычное, но и сложное, требующее многих усилий и значительного мастерства дело становится доступным любому человеку, не боящемуся труда и призывающему на помощь Бога’. Вероятно, подспудно положительная оценка труда ремесленника присутствует и в пословице “Бездушен колокол, а благовестит во славу Господню”, ведь в этом изречении подчёркивается ценность творения рук литейщиков - колокола: благодаря их труду облегчается прославление Христа.

Именно результаты труда ремесленников обеспечивают благополучие тех, кто испытывает необходимость в изготавливаемых ими предметах. Небрежное исполнение работы может привести к плачевному результату: “Худая сбруя - несчастный выезд”. Основному суждению, содержащемуся в этой пословице (‘Некачественная подготовка к делу влечет за собой плохие последствия’), сопутствует добавочное: ‘Удача или неудача зависит от результатов труда ремесленника, изготавливающего предметы, нужные для осуществления дела’.

Конечно, не всегда положительную оценку получает ремесло вообще, т. е. труд (в первую очередь, ручной) сам по себе. Чаще встречается положительная оценка конкретного вида ручного труда. К примеру, в паремиях неоднократно восхваляется умение работать топором, т. е. ремесло плотника: “С топором весь свет пройдёшь”; “Топор всему делу голова”; “Топор одевает, топор обувает”; “От топора щепки летят - подати оплачивают”; “Кабы Бог не дал топора, так бы топиться давно пора”.

Частое упоминание топора как орудия ремесленника имеет под собой экстралингвистическую основу. Известно, что дерево на Руси издавна было основным строительным и поделочным материалом: из него строили жилье, возводили крепостные укрепления, делали ограду; оно шло на изготовление средств передвижения по земле и воде - разнообразных телег, саней, кораблей, лодок и др.; из дерева делали мебель - столы, лавки, сундуки и т. д. и т. п. Оно же являлось распространенным видом топлива. Без топора при этом было не обойтись. Но, возможно, существовало и лингвистическое основание упоминания топора. Само слово “ремесло” по одной из этимологических версий, которая представляется достаточно убедительной, хотя и не единственно возможной, восходит к тому же корню, что и у русского слова “рубить”, у древнепрусского romestue - ‘топор’ латышского remesis - ‘плотник’, литовского ramtyti - ‘рубить’ (Фасмер, 468). Не исключено, что наименование одного из распространенных видов ручного труда послужило в дальнейшем обозначением родового понятия - ремесла. При этом топор оказывается символом ручного труда (сходное мнение см.: Степанов, 230).

“Кормильцами” выступают и другие инструменты ремесленников, ср.: “Кабы не клин да не мох, так бы плотник издох”; “Клеёк да рубанок столяру отцы родные”; “Иглой да бороной деревня стоит”.

В целом, как было отмечено, паремии признают полезность ремесел как средства добычи пропитания и признают, что любой труд обеспечивает необходимый минимум материального достатка. Недаром одна из пословиц резюмирует: “Кто что знает, тем и хлеб добывает”.

Русские паремии дают и оценку конкретных ремесел, обнаруживая трезвую оценку выгод отдельных видов ручного труда. Так, пословицы констатируют: “Лапти плесть - однова в день есть”, но “У кузнеца - что стукнул, то гривна”; “Муж кузнец, жена барыня”. Есть в паремиологическом фонде даже такое изречение, которое сопоставляет ремесленников по значимости их деятельности в жизни людей, наделяя представителей различных цехов чинами и титулами разных сословий: “Шорник - полковник, портной - майор, а сапожник - в грязь, так князь, а сухо - пали его в ухо”.

Разница в сложности производимых трудовых операций и в степени востребованности продуктов ремесленного производства породили снисходительно-пренебрежительное отношение к отдельным видам ремесел, ср.: “И то ремесло, коли кто умеет сделать весло”; “Цыган варганы кует, и то ему ремесло” (варган - примитивный музыкальный инструмент, ‘железная полоска, согнутая лирой со вставленным вдоль по средине стальным язычком’ (Даль, I, 165) ).

Реализуемое в паремиях осмысление ремесел в народном сознании прочно соединялось с устойчивыми характеристиками ремесленников. Каждый имел на себе какую-то постоянную печать, прочно приклеенный ярлык, который никак не учитывал личных качеств индивида, занимавшегося ручным трудом, а был общим для всех представителей одного ремесла, ср.: “Портной - вор, сапожник - буян, кузнец - пьяница”; “У портного и локоток на отлёте”; “Нет воров супротив портных мастеров”; “Не столько купец на аршине, сколько портной на ножницах унесет”; “Нам лишь бы мерку снять да задаток взять”; “Портной что курица: что ступит, то клюкнет” (напьется).

Наличие характеристик-ярлыков представляется странным только на первый взгляд. На самом деле оно чаще всего имело реальное обоснование - условия работы и быта всех упомянутых ремесленников. Верными кажутся наблюдения, сделанные М. М. Зиминым в очерке “Из жизни костромских сапожников”, И. Т. Кокоревым в очерке “Сибирка” и Н. Г. Помяловским в очерке “Поречане”: “Всем известно, что сапожники в большом числе забулдыги, моталы, путаники, горькие пьяницы. В особенности хорошие мастера страсть как любят выпить: как хороший мастер, так обязательно пьяница <...> Пьянству хороших мастеров радовались хозяева, им это на руку. Они нарочно спаивали их, чтобы закабалить в долгах” (Зимин); “В мастерскую вступает новичок; по принятому исстари обычаю с него надобны вспрыски для всей артели, и если он вздумает поэкономиться, угостить будущих товарищей одним чаем, лучше не гляди на свет: ему не будет житья, и с прозванием “выжиги, прощелыги, трясучки” он принужден перейти к другому хозяину.

Особенно неумолимы в этих <...> случаях портные и сапожники, пользующиеся между мастеровыми репутациею записных пьяниц, в противоположность бриллиантщикам, золотых дел мастерам, часовщикам и живописцам - высшим ступеням ремесла <...>” (Кокорев); “Всякая работа влияет на характер человека: сапожник и портной от сидячей жизни пьянствуют; никто на Руси так не лается, как бурлаки, потому что их работа невыносимо тяжела” (Помяловский). Бурлачество не относится к ремеслам, т. к. не связано с производством, но характерная черта поведения бурлаков, подмеченная И. Т. Кокоревым, равным образом отражена и в паремиях: “Дома бурлаки бараны, а на плесу - буяны”; “Собака, не тронь бурлака: бурлак сам собака”.

Представление о ремесле народ прочно соединял с мыслью о тяжком физическом напряжении. Недаром пословица замечает: “Пилить пилой - гнуться спиной”. Кроме того, русские паремии свидетельствуют, что постоянная изнуряющая работа заставляла не только портных и сапожников, но и других ремесленников искать забвения в пьянстве. Не зря народная мудрость многократно предупреждает: алкоголь несовместим с ремеслом, ср.: “Вино ремеслу не товарищ”; “Винцо не снасть: дела не управит”; “Было ремесло, да вином залило”. По пометам, сделанным В. И. Далем в цитированной выше статье “Ремесло”, отчетливо видно, что именно о неумеренном употреблении алкоголя или о его производстве идет речь в паремиях “Такое ремесло, что к черту занесло”; “Вот то ремесло, что весь дом растрясло”; “Ремесло к собакам занесло”.

Как уже было замечено, ремесло не имеет единой одобрительной оценки в русском менталитете. Отрицательное восприятие ремесла опирается на несоответствие затраченных на ручное производство предметов усилий и размера получаемой прибыли. Ремесло позволяет прокормиться, но не более того. Имея в виду определенный заработок, который приносил ручной труд, пословицы соглашаются: “Что ни рукомесло, то и промысел” (заработок - авт.); “У ремесла не без промысла”. Но размер самого заработка был весьма скуден. Иногда ремесленник был не в состоянии позволить себе самому воспользоваться изготовленными им вещами. Эту информацию дают паремии: “Портной без кафтана, сапожник без сапогов, а плотник без дверей”; “Портной без порток, сапожник без сапог”; “Санник да колёсник (тележник), а выехать не на чем”. Поэтому устойчивые фразы иногда высказывают мнение о том, что овладение каким-нибудь конкретным ремеслом вовсе не обязательно, и без этого можно прожить, ср.: “Не хлебопёки, а хлеб едим”; “Будто одни шубники (скорняки) в шубах ходят?”; “В городе не ткут, не прядут, да тоньше нашего ходят”.

Отрицательное отношение к ремеслу, обнаруживаемое в паремиях, является, кроме этого, результатом противопоставления сельских жителей горожанам. Крестьяне старались подчеркнуть, что они могут существовать в условиях натурального хозяйства, не завися от ремесленников, а вот противоположная ситуация нереальна, ср.: “Человек сыт одним хлебом, да не одним ремеслом”; “Одно ремесло не кормит”. В связи с такой позицией уход в город в поисках новой жизни, с мечтой об овладении новым видом работы, о приобретении навыков какого-нибудь ремесла вызывал в крестьянской среде осуждение: “За ремеслом ходить - землю сиротить”.

Итак, в русских паремиях концепт “ремесло” ассоциативно связывался с представлением о нем именно как о тяжелом, неблагодарном ручном труде, позволяющем только свести концы с концами.

Интересно, что при существовании большого количества ремесел в паремиологическом фонде упоминаются лишь немногие из них (если не иметь в виду чрезвычайно частого называния продуктов ручного труда, которое не характеризует процесс производства, а лишь сосредоточивает внимание на каких-либо качествах, свойствах самих предметов). При этом за пределами оценки остаются те виды ремесел, продукция которых не предназначалась для простолюдинов: ювелиров, часовщиков, златошвеек и т. п.

В заключение стоит отметить, что ряд паремий содержит игру значениями слова “ремесло”, отсылая носителей языка к его восприятию то как ручного труда, то как любого труда, профессии, деятельности, занятия - источника добывания средств существования. Это столкновение значений позволяет противопоставлять ремесло - дело честных людей - воровству - занятию безнравственному и недостойному. Конечно, и вор может обеспечить себе безбедное существование (“Не с ремеслом вор - и не без промысла”), возможно, он даже приравнивает свое занятие к любому иному труду (“У кого воровство, у того и ремесло”), но это не вызывает одобрения законопослушных членов общества: “Худое ремесло лучше хорошего воровства”; “Всякое ремесло честно, кроме воровства”; “И воровство ремесло, да не хлебное”; “Худое ремесло (т. е. воровство, преступления - авт.) на рель (на виселицу - авт.) занесло”.

Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I - IV. М., 1955.
Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. - Изд. 2-е. М., 1994.
Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный. СПб, 1806 - 1822. - Ч. 5.
Словарь русского языка / Под ред. А. П. Евгеньевой. М., 1983. Т. III.
Словарь современного русского литературного языка. М. - Л., 1948 - 1965. - Т. 12.
Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. М., 1989. Т. 3. Ч. 1.
Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997.
Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. - М., 1935 - 1940. Т. III.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В четырех томах. Изд. второе, стереотипное. М., 1987. Т. III.
 
 

Современная философская наука считает, что человек как биосоциальное существо, генетически связанное с другими формами жизни, выделился из них благодаря способности производить орудия труда¹. Как раз целесообразная трудовая деятельность и сделала человека человеком. Поэтому кажется важным проанализировать выраженные языковыми средствами представления народа о трудовой деятельности, его отношение к труду как неотъемлемой части жизни человека, оценку труда как такового и трудящегося человека, результатов труда и его следствий, отношений между людьми в ходе трудовой деятельности.

^* Статья написана в соавторстве с Г. Ф. Балыковой для сборника научных статей памяти профессоров Ю. А. Гвоздарева и Т. Г. Хазагерова, публикация которого предполагается в Ростове н/Д в 1999 г.

Квантами знания, отражающими представление об отдельных сущностях, в сознании человека являются концепты, которые Ю. С. Степанов определяет как сгустки культуры, “то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека”². Ученый называет концепт “коллективным бессознательным” или “коллективным представлением”, возникшим как “результат стихийного, органического развития общества и человечества в целом”³ .

Памятуя о том, что система характеристик и оценок в языке отражается в первую очередь не в словах, адекватных понятиям, а в устойчивых фразах, в основе которых лежат суждения или иные сложные логические структуры, в качестве материала для анализа мы избрали русские паремии - пословицы и поговорки. Но первое, с чего рационально начинать рассмотрение поставленных вопросов, - это определение круга слов концептосферы “труд” и сопоставление их семантики.

В “Словаре синонимов русского языка”⁴ под редакцией З. Е. Александровой обнаруживается три синонимических ряда, в которые входит слово труд, причем в качестве доминанты оно выступает только в одном, который включает в себя стилистически нейтральные лексемы работа, дело, занятие, деятельность и просторечную - работёнка. Именно этот ряд, думается, и должен лечь в основу исследования структуры концептосферы “труд” в русском языке.

Сравним значения перечисленных слов, воспользовавшись для этой цели статьями из “Толкового словаря живого великорусского языка” В. И. Даля⁵. Обращение именно к этому источнику обусловлено тем, что в нем зафиксированы не только лексемы, но и паремии, включающие их. Отметим сразу, что ни слова работенка, ни паремий с ним Даль не приводит. Видимо, в ХIХ веке оно еще не существовало, во всяком случае, впервые оно зафиксировано только в “Толковом словаре русского языка” под ред. Д. Н. Ушакова.

Соотносительные значения остальных слов, образующие концептосферу “труд”, могут быть представлены в виде следующей таблицы.
 
 
 

труд	работа	дело	деятельность	занятие
Работа, занятие, упражнение, дело; всё, что требует усилий, старания и заботы; всякое напряжение телесных и умственных сил; всё, что утомляет.	Труд, занятие, дело, упражнение, делание.	Предмет упражнения, работа, труд, занятие, обязанность, должность.	Свойство деятельного [Деятельный, о человеке работящий, трудящийся, прилежный и расторопный, любящий труд, пользу - в том же словарном гнезде - авт.].	Предмет или дело, забава, которым кто занят.
Последствие работы, старания, напряжения, сделанная вещь.	Самое дело, вещь, что сработано и // качество ее по отделке.	Все, что сделано, что свершилось; поступок, действие.

 

Обращает на себя внимание неравнозначность объемов понятий, вкладываемых в каждое из приведенных слов. Понятия “деятельность” и “занятие” шире понятий “труд”, “работа”, “дело”, их объем может выходить за рамки концептосферы “труд”: занятие - это не обязательно трудовая деятельность, но и забава, развлечение; деятельность - это не обязательно труд, но любое активное поведение человека или вообще любая активность (ср.: родовая деятельность, деятельность вулкана и т. д.).

Кстати, ни занятие, ни деятельность в паремиях не встречаются. Думается, свою роль могло сыграть время возникновения их в языке. Оба они зафиксированы в “Словаре Академии Российской” (1790), но в древнерусском языке, судя по материалам словарей, не встречаются. Конец ХVIII века, как можно судить по материалам сборников пословиц и поговорок, был периодом постепенного спада интенсивности появления новых паремий: в ХIХ - ХХ вв. новых устойчивых фраз паремийного типа появилось немного по сравнению с существующим фондом. Поэтому новые слова просто не успели “попасть в пословицу”. Кроме того, их невостребованность могла быть связана с высоким уровнем абстрактности значения этих слов и оттенком книжности в употреблении. Конечно, в состав русских паремий входят абстрактные существительные: счастье, горе, радость, любовь и мн. др., ср.: Горя бояться - счастья не видать; Радость прямит, кручина крючит; Любовь не пожар, а загорится - не потушишь. Но степень их абстрактности всё же не так высока, как у анализируемых нами слов занятие и деятельность, т. к. они называют отдельные эмоции, чувства, состояния, а не чувство, эмоцию и т. п. в о о б щ е.

В результате рассмотрения синонимического ряда “труд” напрашивается вывод: языковую основу концептосферы “труд” в ХIХ веке образовали значения, которые указывали на труд как процесс, требующий усилий, на результат труда как его продукт или следствие. Эти значения и обнаруживаются у слов труд, работа, дело.

Следует отметить, что в паремиях интенсивно употребляются не только сами по себе слова труд, работа, дело, но и однокоренные с ними лексемы: трудиться, трудовой; работать, рабочий, работник, работящий; делать, дельник, делец. Пословицы и поговорки с перечисленными словами также анализировались, поскольку отражаемые в них представления связаны с концептосферой “труд”. Справедливости ради заметим, что в русском языке встречаются и такие устойчивые фразы, которые по семантике имеют прямое отношение к характеристике труда, хотя и не содержат в своем составе лексем с перечисленными корнями. Тем не менее преимущественное внимание уделено именно тем единицам, в которых мысль о труде реализуется на лексическом уровне, ибо этот уровень как раз и служит созданию образной основы пословицы.

Первое, что бросается в глаза при анализе паремий, - это факт отражения практически всего семного набора, обнаруживаемого в значениях слов труд, работа, дело, приведенных в таблице.

Значительная часть паремий сосредоточивает внимание на том, что всякий труд требует усилий, например: Без труда не вынешь и рыбку из пруда; Ты за дело, а дело за тебя. Однако чаще всего изречения не просто констатируют этот факт, а сопровождают его дополнительными оценочными суждениями. Одно из них следующего рода: труд связан с чрезмерным физическим напряжением, он тяжел: Работа молчит, а плеча кряхтят.

Тяжесть труда по-разному воспринимается людьми в соответствии с различием их отношения к самим себе и окружающим. Эгоизм одних и сознательность других породили две группы паремий, в центре первой из которых излишне бережное отношение индивида к собственной персоне, стремление не перенапрягаться, воспользоваться чужими усилиями для получения своей выгоды; в центре второй - осознание важности труда, его необходимости для обеспечения жизнедеятельности.

Рассмотрим каждую из двух означенных позиций более детально.

Непомерная затрата сил и физическая усталость отвращают человека от труда, заставляют искать поводов отказа от работы: За дело не мы, за работу не мы, а поесть, поплясать - против нас не сыскать; Дело пытаем, а от дела лытаем. Некоторые паремии советуют также не слишком усердствовать в труде, не проявлять инициативы в поисках работы, выполняя только необходимый минимальный ее объем: Ни на какое дело не называйся и ни от какого дела не отказывайся; На дело не набивайся и от дела не отбивайся; Мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем; Кряхтя работай, ешь - отдувайся.

Мотивом для отлынивания от работы служит факт ее постоянной необходимости в жизни человека. Работа никогда не кончается как таковая. Существует только смена деятельности, но не прекращение ее. Поэтому в сознании эгоиста прочно присутствует представление о том, что не следует торопиться с выполнением работы: Всех дел не переделаешь; Работа не черт, в воду не уйдет; Работа не волк, в лес не убежит; Что дело, дело не сокол - не улетит; Дело не голуби, не разлетятся; Дело не малина, в лето не опадет; Дело не медведь, в лес не уйдет. Еще более резкое неприятие труда выражается в желании выполнять только легкую работу или не работать вовсе, ср.: Не наше дело тесать да гладить, а наше дело готовое владить; Не наше дело ставцы (чашки) точить, наше дело из ставца хлебать.

Отдельные пословицы подчеркивают обоснование эгоистом права на отказ от труда: Сыт да богат, не хочу работать, а дети будут - сами добудут; Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья, работай черт, а не я - и даже на пренебрежение к чужим затратам усилиям: Не наше дело горшки лепить, а наше дело горшки колотить. Единственным “трудом”, который охотно позволяет себе эгоист, оказывается труд приема пищи, насыщения, ср.: Ел бы да пил - вот моё дело. Здесь он предпочитает не жалеть усилий: Ешь - потей, работай - мёрзни.

Жизненная позиция эгоиста вызывает осуждение у сознательного человека, который иронически характеризует того, кто слаб в работе, но силен в еде, ср.: Здоров на еду, да хил на работу; На работу позадь последних, на еду наперед первых; Работает, как ребенок, а ест, как детина; Робить - ребята, а есть - жеребята; В работе заяц, а в еде жидовин и др.

Сознательный человек категорически не приемлет точку зрения бездельника (Без дела жить - только небо коптить; Труд человека кормит, а лень портит), т. к. осознает невозможность жизни без добывания средств к существованию: Как потопаешь, так и полопаешь. Никто не позаботится о человеке, кроме него самого. Пословица рекомендует: На Бога уповай, а без дела не бывай! Рассчитывать можно только на результат своего труда, т. к. Работать не заставят, и есть не посадят; Работай досыта, а делай до поту. Труд ценится как средство достижения независимости человека: Трудовая денежка всегда крепка; Трудовая копейка до веку живет; Трудовая денежка плотно лежит, чужая ребром торчит. Правда, пословицы отмечают, что честным трудом невозможно разбогатеть. Умение работать может прокормить семью, но не может служить источником большого достатка: От трудов праведных не наживешь палат каменных; От трудов своих сыт будешь, а богат не будешь. Тем не менее без труда существование человека оказывается проблематичным, поэтому следует беспокоиться о том, чтобы работа не прекращалась: Не то забота, что много работы, а то забота, как ее нет; Одна забота: не стала б работа. Польза, приносимая трудом, с точки зрения сознательного человека, перевешивает ущерб от затраты сил, поэтому Дело во время не беремя; Служба трудна, да мошна не скудна; Работа черна, да денежка бела; Горька работа, да хлеб сладок.

Труд важен своим результатом, поэтому слово дело приобретает в паремиях оттенок чего-то весомого, значимого, того, чем стоит заниматься, ср.: Дело знай, а попусту не бай; Поменьше бы слов, да побольше дела; Маленькое дело лучше большого безделья. Как можно заметить, в этих изречениях дело противопоставляется безделью или пустым разговорам, ср.: Кобыла за делом, а жеребенок и так; Люди за дело, а мы за безделье; Ходил за делом, а пришел с бездельем. Труд и пустословие несовместимы. Поэтому следует помнить: тот, кто много говорит о деле, вряд ли сумеет это дело сделать качественно: Кто словом скор, тот в деле не спор; На словах как на гуслях, а на деле, как на балалайке; На словах, что на санях; а на деле что на копыле. Такой же оттенок смысла находим и в пословицах, включающих лексемы с корнем работ-: Работа - лучший приварок; Работа да руки - надёжные в людях поруки; Где работно, там и густо, а в ленивом дому пусто; Работные дети - отцу хлебы.

Именно понимание необходимости приложить все силы для достижения результата и позволяет его добиться, ср.: Вполплеча работа тяжела: оба подставишь - легче справишь.

Каждый раз, когда к труду перестают относиться серьезно, с вниманием и усердием, дело не спорится, и нужных результатов не достигается, ср.: С делом не шути; Дело шутки не любит; Ты от дела на пяденьку, а оно от тебя на саженку. В соответствии с этим пословицы советуют: Работе время, а досугу час; Гуляй, да дела не забывай! Расслабиться можно, только когда труд завершен: После дела и гулять хорошо; Сделал дело - гуляй смело.

Отметим, что лексема работа фигурирует не только в пословицах, уважительно отзывающихся о труде. Паремии с этим словом нередко передают мысль о подневольном характере труда, не доставляющем человеку удовлетворения. Видимо, основания для разграничения дела и работы следует искать в этимологии корней данных лексем.
 

Лексема дело является суффиксальным производным от глагола de ti ‘делать’, восходящего к индоевропейскому *dhe- ‘делать, действовать’⁶. В современном русском языке глагол деть означает ‘положить, засунуть куда-либо, так что трудно найти; найти для кого-, чего-л. место, приют и т. п.; поместить’⁷. Заметим, что в обоих случаях в семантике корня нет даже намека на навязывание действия со стороны. Добавим к этому, что в индоевропейских языках слова, родственные русскому деть, также называли действия разной степени абстрактности, ни одно из которых не было связано с идеей принуждения, ср.: болг. дяна ‘кладу’, польск. dzieje , dziac ‘делать, девать’, в.- луж. dZ ec ‘прясть, ткать’ и т. п.⁸

В отличие от этого слово работа восходит к древнерусскому робота ‘работа, рабство, неволя’. В церковно-славянском языке, по свидетельству В. И. Даля, это значение также сохранилось, ср.: “работа ... Црк. рабство или состояние в рабстве”⁹.

М. Фасмер считает его производным “от и.-е. *orbhos <...>, родственным гот. arbaips ‘нужда’, д.-в.-н. ar(a)beit ‘работа, тягота, нужда’”¹⁰.

Этимологическое различие объясняет оценку работы не как чего-то важного и полезного, а как того, что обременяет, тяготит, делается по необходимости, а чаще - по обязанности, ср.: Не куплен - не холоп, не закабален - не работник; Лето работал, зиму хлопотал; пришла весна - счёлся, так жёлвь сшёлся (т. е. ничего не получил).

Работа характеризуется как вынужденная деятельность, результаты которой зачастую присваиваются другими: Почем нанялись? - Да семь дней работы, а спать на себя. Иногда к существительному работа прибавляется соответствующее определение: Господской (Барской) работы не переработаешь; Над чужой работой не надсаживайся. Именно слова с корнем работ- появляются в пословицах, которые с горечью (а иногда, отражая позицию эгоистов, и с насмешкой) констатируют, что человек, умевший и готовый трудиться, активно эксплуатировался и не получал должного вознаграждения, ср.: Ретивому коню тот же корм, а работы вдвое; Рабочий конь на соломе, а пустопляс на овсе; Мужик за спасибо семь лет работал и т. д.

Конечно, в современном русском языке мысль о “рабском” характере работы несколько приглушилась, стерлась, но слова с этимологическим корнем раб- по-прежнему соединяются с идеей чрезмерных усилий: От работы не будешь богат, а будешь горбат. В соответствии с этим у слов работа и работать развивается способность управлять предлогом на, в то время как слова с корнями труд- и дел- такой способности не обнаруживают, ср.: работать на кого, *делать на кого, *трудиться на кого. Поэтому именно паремии со словами работа, работать разграничивают труд, результатами которого пользуется сам трудящийся, и труд для пользы других: На себя работа - не барщина; На себя работать не стыдно.

На первый взгляд, аналогичную оценку труда можно обнаружить в пословице За свой труд попал в хомут, в которой речь тоже идет о кабальной работе. Однако это не совсем так. Само по себе слово труд в данной паремии связано с мыслью не о вынужденности приложения сил, а о парадоксе: заставляют трудиться именно того, кто умеет делать дело с напряжением, до утомления, возможно, даже до физического страдания. В подтексте ощутимо: того, кто ленится, трудиться не заставят. Здесь снова налицо косвенное влияние этимона на оценочность, сохраняющуюся в слове в позднейшее время его существования. В древнерусском языке у слова труд были значения ‘забота’ ‘страдание’, а также ‘скорбь, горе’, ‘боль’, ‘болезнь’¹¹. Значения ‘болезнь’ и ‘боль’ сохранились в употреблении вплоть до ХIХ века, что зафиксировано в словаре В. И. Даля в статье ТРУД с пометой цкр. стар.: “болезнь, боль, боля, болесть, хворь, хворость, хвороба, недуг, недужина, немощь или немочь, немогута, скорбь, хиль, хилина, вообще нездоровье”¹². Все они вызывают у носителя языка отрицательный эмоциональный настрой, отголосок которого слышен и в упомянутой пословице, и в паремиях Труда много, а добычи мало (т. е. ‘Объем хлопот, заботы, усилий, прилагаемых для достижения результата, не оправдывается степенью ценности самого этого результата, и это плохо’) и Белые ручки чужие труды любят (т. е. ‘Человек, не желающий и не привыкший трудиться сам, всегда рад эксплуатировать усилия других людей, не сочувствуя их утомлению, не задумываясь о цене, которую они платят за блага, достающиеся бездельнику незаслуженно, и это плохо’).

Нельзя не заметить, что слова труд, работа, соединяясь с мыслью о затрате сил, могут включаться и в паремии, которые одобряют тот факт, что результатами активной деятельности пользуется не только сам трудящийся. Но в отличие от приведенных выше пословиц со словом работа упомянутые изречения выдвигают идею одобрения труда не во благо других людей (Не на себя пчела работает), а во славу Господа, ср.: Пчела трудится - для Бога свеча пригодится; Бог труды любит; Божья тварь Богу и работает. Эти изречения одновременно утверждают и мысль о необходимости трудиться для получения моральной удовлетворенности от результатов труда, а не материализованных его плодов. Чувство радости дело могло вызвать только у того, кто хотел и умел его делать, кто выполнял работу качественно.

Мастера всегда ценили: Не работа дорога - уменье; Всякая работа мастера хвалит; Не гляди на дело, гляди на отделку. Толковый работник мог рассчитывать на соответствующее его умениям вознаграждение. Об этом говорят следующие паремии: Работнику полтина, а мастеру рубль; Каков работник, такова ему и плата; Золотой кафтан охотнику, а золотой карман работнику и др.

Паремии рекомендуют работать, эмоционально настроившись на дело, осознавая его необходимость и серьезность. Нельзя создавать излишнюю нервозность и суету, ср.: Криком изба не рубится, шумом дело не спорится; Сердце (т. е. гнев - авт.) делу не в помощь; Добрый скорее дело сделает, чем сердитый. Правда, встретилась и поговорка, оправдывающая речевую несдержанность работающего: Не выругавшись, дела не сделаешь. Но как раз тот факт, что эта устойчивая фраза не поддерживается другими, говорит в пользу обдуманной и спокойной работы. Серьезность и спокойствие - качества, характеризующие основного работника в семье - мужчину. Эмоции - удел женщин: Без плачу у бабы дело не спорится.

Как видно из пословиц, одобрение вызывали по большей части не просто сами по себе плоды работы. Похвалы, с точки зрения народной мудрости, заслуживала способность использовать наиболее рациональные приемы труда, затратить наименьшее количество сил и при этом добиться высоких результатов, ср.: Не штука дело, штука разум; Руки работают, а голова кормит; Легче руками работать, чем головой. Важную роль в организации труда пословицы отводят методам работы и инструменту: Порядок дела не портит; Мерка дело красит; Топор всему делу голова; Топор острее, так и дело спорее; Без снасти и вошь не убьешь и др.

Неумение выполнить работу на должном уровне, труд без души, спустя рукава осуждались народной моралью, ср.: Делай дело не по конец пальцев (здесь развитие образа спустя рукава); Рубит в два топора, да работа не спора; Скорого дела не хвалят. Осуждалась и пустое, без толку, напряжение сил: На беспутной работе и спасиба нет; Сделал дело: надел на свинью хомут, и отсутствие инициативы, работа по чужой указке, хуже того, по команде человека незначимого, нестоящего: Не муж в мужьях, кем жена владает; не работа под жёнками воз возити, и стремление создать видимость деятельности взамен самого труда: Журавль ходит по болоту, нанимается в работу.

Подводя итог исследованию, можно сказать, что в целом в русском паремиологическом фонде труд характеризуется не только как интенсивная деятельность, которая требует напряжения сил, старания и заботы, но и как постоянное необходимое условие существования человека, а также как средство завоевания уважения и авторитета в обществе. В этом смысле ключевой паремией, видимо, можно считать изречение Дело учит, и мучит, и кормит.

При этом в связи с необходимостью труда пословицы и поговорки отражают и существование различных типов отношения русских людей к нему самому и членов общества друг к другу.
 
 

¹ Философский словарь / Под ред. И. Т. Фролова. - М., 1980. - С. 410.
² Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. - М., 1997. - С. 40.
³ Там же. - С. 70.
⁴ Александрова З. Е. Словарь синонимов русского языка. - М., 1975. - С. 543.
⁵ Даль В. И. Словарь живого великорусского языка. В 4 т. - Изд. Второе. - М. - СПб., 1882. - Т. 1. - С. 510, 511, 581; Т. 4. - С. 5 - 6, 436.
⁶ Этимологический словарь русского языка / Под ред. Н. М. Шанского. - М., 1973. - Т. 1. - Вып. 5. - С. 62.
⁷ Словарь русского языка. В 4 т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. - М., 1981. - Т. 1. - С. 394.
⁸ Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. - М., 1986. - Т. 1. - С. 509.
⁹ Даль В. И. Словарь живого великорусского языка. ... Т. 4. - С. 6.
¹⁰ Фасмер М. Этимологический словарь русского языка... - Т. 3. - С. 427.
¹¹ Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. В 3 т. - М., 1989. - Т. III. - Ч. 2. - Стб. 1008.
¹² Даль В. И. Словарь живого великорусского языка. ... - Т. 4. - С. 436.
 

Середина ХХ века ознаменовалась оживлением интереса к пословице как к явлению языка. До этого исследования касались по большей части фольклорной сущности пословицы. Наиболее обстоятельно и плодотворно как языковую единицу пословицу в отечественном языкознании изучал Г.Л.Пермяков, охарактеризовавший ее как знак ситуации или отношения между вещами. Как разновидность устойчивых фраз пословица представлена в трудах таких ученых, как В.Л. Архангельский, В.П. Жуков, Н.М. Шанский, В.П.Фелицына, Ю.Е. Прохоров, В.И. Зимин, Л.Ф. Козырева, В.Т. Бондаренко и др. Появление “Словаря русских пословиц и поговорок” В.П. Жукова, а также ряда лингвострановедческих словарей, семантизирующих русские пословицы, является еще одним подтверждением признания пословицы единицей языка в силу ее общеизвестности, воспроизводимости в речи, устойчивости семантики.

Видимо, пословицу нельзя безоговорочно отнести к кругу фразеологических единиц в традиционном, виноградовском понимании этого термина, т.к., в отличие от последних, пословица в логическом плане соответствует не понятию, а более сложным структурам - суждению, побуждению, формально - даже вопросу. Однако, наряду с фразеологической единицей (фраземой), пословицу можно квалифицировать как разновидность вторичного языкового знака, а именно как служащий для обозначения типовой ситуации или отношения между денотатами вторичный языковой знак анонимного характера, семантика которого основана на полном или частичном переосмыслении предложения - деривационной базы. Такая дефиниция позволяет хотя бы в первом приближении отграничить пословицу от смежных языковых и речевых явлений: от фразеологических единиц - в логическом плане, от поговорок (в понимании В.П. Жукова) - в семантическом плане, от афоризмов - в плане авторства.

Структурно и функционально пословица наиболее близка поговорке, но она отчетливо отличается от нее наличием переносности значения (по сравнению с деривационной базой) и, как следствие, существованием амплитуды абстрактности семантики. В поговорке каждое слово выступает в прямом значении, общий смысл в разных речевых ситуациях сохраняется, целостность же поговорочной семантики обеспечивается лишь за счет передаваемого ею обобщения: поговорка утверждает общепринятость характеристики, оценки и т.п., ср.: Здоровье дороже богатства, Деньги - дело наживное.

Пословица обязательно опирается на переносность значения.

Как и фразеологические единицы, пословицы можно разделить на две группы - с синтетическим и с аналитическим значением. Пословицы с синтетическим значением возникают при целостном переосмыслении предложения - деривационной базы, описывающего реальную (Спустя лето по малину не ходят -‘каждое дело должно делаться своевременно’) или условно принимаемую за реальную (В тихом омуте черти водятся - ‘внешне спокойное, тихое поведение людей не гарантирует их внутренней скромности и кротости’ - по суеверию; Кобыла с волком тягалась - хвост да грива осталась - ‘слабого всегда побеждает сильный’ - по фольклорному сюжету и т.д.) ситуацию.

Так как пословица является знаком типовой ситуации, ясно, что многие пословицы могут быть связаны с рядом конкретных ситуаций, воспринимаемых как традиционные. Однако, поскольку человеческому мышлению свойственно углубление обобщения, познание общих закономерностей путем анализа явлений, вычленения в них отвлеченных признаков, значение пословицы может приобретать более высокий уровень абстрагирования. Так, пословица Червоточинка красну яблочку не покор изначально семантизировалась как ‘небольшой физический недостаток не препятствует общей положительной оценке невесты’, на базе этого значения развилось второе, более широкое - ‘небольшой изъян, дефект не препятствует созданию общего положительного впечатления от человека, предмета, дела и т.п.’. Аналогичные процессы наблюдаются и в кругу фразеологических единиц. Ср.: остаться с носом первоначально - ‘получить отказ при сватовстве’, затем - ‘не достичь желаемого результата в деле’. Таким образом, ситуация, описываемая предложением - деривационной базой, включается в более широкий круг ситуаций на основе движения мысли от предметности к категориальности. Ср. также пример А.А.Потебни - Без поджога дрова не горят. Изречение воспринимается со значениями 1) ‘без зачинщика дело не спорится’ и 2) ‘каждое следствие обусловлено определенной причиной’.

Пословицы с аналитичным значением возникают путем переосмысления отдельных слов деривационной базы при возможном сохранении прямых значений части ее составляющих, ср.: Худая честь, коли нечего есть.

Зачастую впечатление семантической слитности, целостности переосмысления нарушает наличие в составе пословицы слов квалифицирующего характера (свой, чужой, хуже, лучше и т.п.), ср.: Свой хлеб лучше чужих пирогов; Знай, кошка, свое лукошко. С одной стороны, наличие предложений, описывающих конкретные реальные ситуации, заставляет предполагать целостность переосмысления. С другой - в пословицах слова типа свой, лучше продолжают сохранять прямое значение.
 
 

Система личных имен каждого этноса связана с его историей и культурой. Как свидетельствуют исследования лингвистов (см., например, работы В. А. Никонова), за последнее тысячелетие у нашего народа эта система претерпела значительные изменения. Если большинство имен дохристианской эпохи произошло от исконно русских нарицательных существительных (Ждан, Жук, Забава, Истома и др.), зачастую выполняя функцию защиты от потусторонних сил (Волк, Добрыня, Негодяй и т. д.), то с принятием христианства именник коренным образом изменился: взамен имен, образованных от апеллятивов, стали использовать заимствования, внутренняя форма которых для носителей русского языка была неясной. Священник давал имя Акакий не потому, что, в соответствии с этимологией антропонима, хотел видеть в младенце беззлобное, кроткое существо, а имя Петр - не потому, что надеялся на твердость сердца и веры, подобную камню, а потому, что ребенок родился в день, посвященный одноименному святому.

Однако, уже бытуя в русском языке, заимствованные по происхождению, личные имена обрастали социально значимыми оценочными характеристиками, специфическими для русской культуры, вновь переходя в разряд нарицательных благодаря антономасии. Этому переходу способствовало употребление их в составе пословиц.

В сборнике пословиц В. И. Даля можно обнаружить около 600 устойчивых словесных комплексов, включающих антропонимы. Нельзя сказать, что каждое имя, связанное с определенными ассоциациями в пословице, и за ее пределами получило тождественную семантическую прибавку, однако самой пословице далеко не безразлично, какое имя употребить. Говорят: “Проворна Варвара на чужие карманы”, а не “Татьяна”, “Тамара”, “Светлана” и т. д.; говорят: “И по роже знать, что Созонтом звать” (не “Иваном”, “Макаром”, “Степаном”, “Федотом” и т. п.).

Ряд имен в пословицах приобрел символическое значение. К примеру, имена Иван и Марья выступают как заменители родовых понятий - мужчина и женщина - в силу своей распространенности в русском народе, ср.: “Горе, горе, что муж Григорий, хоть бы болван, да Иван”; “Дядя Иван - и людям, и нам”; “Этот Ивашка - не промашка”; “Наш Иван - сирота не пролезет в ворота”; “Чему Ваня не научился, того Иван не выучит”; “Не надейся, Иван, на чужой карман, а пораньше вставай, да свой наживай”; “Нашему Ивану нигде нет талану”; “Когда у Ивашки белая рубашка, тогда у Ивашки и праздник”; “Как люди, так и Марья кривая”; “И на Машку живет промашка”; “Хороша Маша, да не наша”, “У всякой Машки свои замашки”; “Рада бы Маша за попа, да поп не берет” и др. Имя Кузьма стало символизировать неудачника, невезучего человека либо человека, общение с которым нежелательно: “Горькому Кузеньке горькая и песенка”; “Наш Козьма всё бьет со зла”; “Кузеньку подкузьмили”; “Поживешь, и Кузьму отцом назовешь”; Не грози, Кузьма, не дрожит корчма” и др.

Надо полагать, отношение к конкретному имени было обусловлено отношением к человеку, образ которого присутствовал изначально во внутренней форме пословицы. Иногда, вероятно, таких образов было несколько. Возможно также, что в некоторых случаях имя в пословицу вводилось сообразно с требованиями рифмы. Тогда и появлялись пословицы, в которых одно и то же имя выступало с противоположной оценочностью. К примеру, антропоним Кузьма в двух пословицах (в противоположность перечисленным) обозначает человека уважаемого, значимого, желанного: “Этого Кузьму я и сам возьму”; “За своего Кузьму я всё возьму, а ты свою Иринку поводи сперва по рынку”.

Список имен, употребляемых в русских пословицах, обширен: в авторской подборке их 128. Однако большинство из них перестало входить в актив современного русского именника, который изменился и количественно (по подсчетам ученых интенсивно используется 100 - 110 мужских и женских антропонимов), и качественно (в его составе обнаруживаются новые имена (Владлен, Гарри, Эмиль, Эрнест, Нелли, Оксана, Олеся, Элеонора и т. д.) и утратив часть старых: вряд ли сегодня можно часто встретить среди новорожденных детей с такими именами, как Мокей, Агафон, Фока, Федул, Мартын, Амвросий, Авдотья, Агафья, Маланья и т. п.

В соответствии с общей тенденцией к значительному сужению круга используемых в речи пословиц, которым сегодня предпочитаются авторские афоризмы и крылатые фразы, созданные чаще всего нашими современниками, уменьшилось и число пословиц с антропонимами. Учитывая, что ядро устойчивых словесных комплексов фиксируется в лингвострановедческих словарях и справочниках, т. к. именно наиболее “расхожие” из них нужно знать иностранцам, автор сообщения проанализировал материал двух таких справочников, изданных соответственно в 1988 и 1994 гг. Было обнаружено, что в них вошло 13 пословиц и 3 авторских крылатых фразы со структурой предложения. Конечно, это не означает, что антропонимы перестали включаться во вновь образуемые устойчивые фразы. Однако часто в них пояляются не имена, а фамилии реальных людей (Брежнев, Буденный, Гегель, Горбачев, Ельцин, Ленин, Пушкин, Романовы, Троцкий, Фейербах и др.), имена персонажей художественной литературы, кино и телевидения (Гюльчатай, Дубровский, Ихтиандр, Карло, Леопольд, Мокушка, Фантомас и др.). Кроме того, используются антропонимы или их уменьшительно-ласкательные варианты, ранее осознанные как национально маркированные: это уже упомянутые Иван, Мария, а также Жан, Фира.
 
 

В сборнике пословиц В. И. Даля можно обнаружить около 600 устойчивых словесных комплексов, включающих 128 антропонимов. Однако большинство их (Мокей, Агафон, Фока, Федул, Мартын, Амвросий, Авдотья, Агафья, Маланья и т. п.) ушло из актива современного русского именника.

Между тем есть имя, встречающееся в 49 пословицах далевского собрания, – Иван. Не менее интенсивно этот антропоним эксплуатируется и русских сказках. Сплошная выборка из текстов 82 сказок сборника А. Н. Афанасьева дала 36 мужских и женских имен. Причем в 21 сказке героя зовут Иваном (варианты: Ваня, Иванушка, Ивашка).

По заключению ономасиологов, в языке этот антропоним приобрел переносные значения: 1) русский человек вообще, русский народ, 2) человек из простонародья, 3) простак, 4) недалекий человек, 5) самостоятельный человек, хозяин, вообще – положительно характеризуемый человек, 6) русский солдат, солдат Советской Армии, 7) человек, живущий на территории России (Русская ономастика и ономастика России, 1994).

Два последних значения, возникших уже в ХХ в., кажется целесообразным не принимать во внимание при рассмотрении употребления имени в сказках и пословицах.

Анализ показывает, что в сказках имя Иван действительно выступает в качестве маркера национальности (Недаром остальные имена встречаются чаще всего в одной сказке, реже – в двух: Василий, Гаврило, Данило, Козьма, Марко, Мартынка, Митроха, Лутоня, Симеон, Федот, Фома) и - шире – обозначения человека вообще. Рядом с именем чаще всего располагается устойчивый эпитет-приложение, указывающий на социальный статус, происхождение героя, род его занятий (Иван-царевич; Иван-королевич; Иван, купеческий сын; Иван, кухаркин сын; Иван Быкович; Иван-вор), материальное положение (Иван Голый), интеллектуальные способности (Иванушка-дурачок), взаимоотношения с судьбой (Иван Несчастный). Среди проанализированных употреблений имени Иван в сказках нет ни одного, которое настраивало бы на отрицательное отношение к именуемому им герою. Эпитет дурачок представляет собой антифразис.

В пословицах оценка, сопровождающая имя Иван, не отличается подобным единообразием, хотя положительные коннотации и преобладают, ср.: С именем Иван, без имени — болван. Крестил поп Иваном, да прозвали люди болваном. Иван в дуду играет, а Марья с голоду умирает. Был у меня муж Иван — не приведи Бог и вам.

Имя Иван в пословицах, как и в сказках, выступает заменителем родового обозначения - мужчина (Не надейся, Иван, на чужой карман, а пораньше вставай, да свой наживай, Нашему Ивану нигде нет талану), иногда с оттенком национальной маркировки в силу распространенности в русском народе, ср.: Горе, горе, что муж Григорий, хоть бы болван, да Иван.

Дополнительные элементы информации вносит употребление вариантов этого имени. Полное Иван означает взрослого, самостоятельного человека, уменьшительно-ласкательное Ваня - ребенка (Наш Иван - сирота не пролезет в ворота; Чему Ваня не научился, того Иван не выучит). Степень авторитетности, социальной значимости или незначимости передается соответственно использованием имени с отчеством или без отчества, в уничижительных вариантах (Не всяк Иван Иванович, а кому Бог даст; Когда у Ивашки белая рубашка, тогда у Ивашки и праздник; Ванюха — свиное ухо).