МЫСЛИ О РУССКИХ ПАРЕМИЯХ
Сборник материалов
Часть 2: Пословица в русской литературе
2000
ПАРЕМИЯ В ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ТЕКСТАХ
РАЗНЫХ ЖАНРОВ*
Под паремиями в настоящем докладе понимаются устойчивые в языке и воспроизводимые в речи изречения с синтаксической структурой предложения, пригодные для употребления в дидактических целях. В большинстве своем паремии анонимны, хотя связь с текстом-источником в отдельных случаях легко прослеживается. Так, кажется равным образом возможным отнести к кругу паремий пословицы, поговорки, изречения из Священного Писания, обладающие признаками общеизвестности и дидактичности.
*
Настоящая статья представляет собой не публиковавшийся ранее полный текст доклада, тезисы которого вышли в печати под одноименным названием. См. библиографию в конце сборника.Поскольку паремии устойчивы и воспроизводятся в речи наравне со словами и фразеологическими единицами, служа знаками типовых ситуаций, постольку они выступают в качестве элементов языковой системы, участвующих в создании целостной структуры текста.
Думается, их функционирование в речи имеет свои особенности в соответствии с жанровым своеобразием речевых произведений.
В системе вторичных жанров, к которым, согласно теории М. М. Бахтина, относятся все жанры художественной речи, различие в употреблении паремий оказывается очевидным.
Первое противопоставление, охватывающее трихотомию лирика -эпос - драма, - противопоставление наджанровое, родовое. И уже на этом уровне, лирические тексты, где основным оказывается введение читателя во внутренний мир лирического героя, противопоставляются текстам сюжетного плана. Конечно, это не значит, что в лирическом произведении отсутствует сюжет. Однако в центре стихотворения - “образ-переживание”, соединяющий индивидуализированное и типизированное представления о духовном мире человека (Л. Тодоров).
В стихотворении паремия - редкость. Это, вероятно, можно объяснить стремлением лирики выражать именно личность автора, его переживания, его психологию, а не философию и психологию целого народа, как это свойственно подсистеме пословиц, поговорок и т. д.
Тем не менее можно встретить лирические стихотворные произведения, в составе которых обнаруживаются пословицы или поговорки. Их
присутствие оправдывается тем, что значительная часть паремий касается вопросов этики и морали. В том случае, когда именно эти вопросы звучат в лирическом произведении, поэт может воспользоваться паремией как выражением некого усредненного мнения, которое оказывается либо созвучным душевному настрою лирического героя, либо неприемлемым для него.Общеизвестно, что пословицы и поговорки в определенной мере близки по ритму к стихотворным строкам, а зачастую и обладают рифмой. Но это не значит, что они легко включаются в ткань стихотворения. В привычном для носителя языка облике они вводятся в поэтический текст редко. Примером может служить стихотворение Б. Л. Пастернака “Гамлет”, завершением которого является вывод в форме пословицы - “Жизнь прожить - не поле перейти”. Чаще паремии присутствуют в стихотворении в виде авторского варианта или реализуются на уровне аллюзии.
Независимо от способа введения в ткань текста, паремия в лирическом произведении выступает в качестве одного из мотивов (чаще - исходного) или даже лейтмотива.
Для примера рассмотрим два стихотворения М. И. Цветаевой. Вот одно из поздних стихотворений цикла М. И. Цветаевой “Стихи к Чехии” - “О, слёзы на глазах!” (1939).
О, слёзы на глазах!
Плач гнева и любви!
О, Чехия в слезах!
Испания в крови!
О, черная гора,
Затмившая - весь свет!
Пора - пора - пора
Творцу вернуть билет.
Отказываюсь - быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь - жить.
С волками площадей
Отказываюсь - выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть -
Вниз - по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.
Стихотворение посвящено осуждению фашизма, поработившего Европу конца 30-х годов. М. И. Цветаева восстает против бесчинств “безумного мира
”.Перед читателем монолог, включающий обращения, размышления, заявления - эмоциональную оценку происходящего. Он начинается с фраз, сообщающих о душевном потрясении героини:
О, слёзы на глазах!
Плач гнева и любви!
Ужасаясь Чехии в слезах и Испании в крови, поэт представляет фашизм в виде черной горы, которая затмила весь свет, и, понимая, что не может ничем помешать его шествию, предпочитает смерть беспомощному созерцанию зла. Впечатление мысли об уходе из жизни, непрерывно стучащей в висках лирической героини, создается троекратным повтором слова пора:
Пора - пора - пора
Творцу вернуть билет.
Поэт протестует против расхожей людской морали, советующей личности подстраиваться под порядок, создаваемый и поддерживаемый обществом, невзирая на то, что этот порядок ей не по душе:
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь - жить.
С волками площадей
Отказываюсь - выть.
М. И. Цветаева твердо отказывается идти против закона совести.
При восприятии этих строк явно ощутима их ассоциативная связь с пословицей, оказывающейся исходным мотивом: С волками жить - по-волчьи выть. Налицо почти все слова паремии: с волками, жить, выть, и слышна мысль о том, что решивший жить в Бедламе нелюдей, вынужден будет выть одинаково с этими самыми нелюдьми - волками.
Мотив С волками жить - по-волчьи выть не единственный в данном произведении. В поисках справедливости поэт обращается к Богу. Но обращается не с мольбой исправить положение, а снова с протестом. Здесь возникает еще одна аллюзия - со стихотворением А. С. Пушкина “Пророк”, лирический герой которого должен был по велению Бога видеть, внимать и осуждать заслуживающее осуждения - “глаголом жечь сердца людей”. М. И. Цветаева считает, что не поэт своим призывом, а только сам Бог, сотворивший мир и допустивший, как это ни странно, попрание христианской морали, своей властью может и должен исправить мир:
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.
Таким образом, возникает другой мотив - мотив ответственности Бога за сотворенный им мир. Поэт упрекает Господа не только в том, что он допустил существование зла, не остановил его, но и в том, что он допустил существование морали “С волками жить - по-волчьи выть”, оправдывающей человеческое равнодушие, которое в итоге приведет к гибели людского рода.
Другое стихотворение того же автора - “Волк”(1920):
Было дружбой, стало службой. Чем на вас с кремнем-огнивом
Бог с тобою, брат мой волк! В лес ходить - как Бог судил,-
Подыхает наша дружба: К одному бабьё ревниво:
Я тебе не дар, а долг! Чтобы лап не остудил.
Заедай верстою вёрсту, Удержать - перстом не двину.
Отсылай версту к версте! Перст - не шест, а лес велик.
Перегладила по шёрстке - Уноси свои седины,
Стосковался по тоске! Бог с тобою, брат мой клык!
Не взвожу тебя в злодеи,- Прощевай, седая шкура!
Не твоя вина - мой грех: И во сне не вспомяну!
Ненасытностью своею Новая найдется дура -
Перекармливаю всех! Верить в волчью седину.
Это произведение не лирико-публицистического, а интимного плана.
Как видим, оно повествует о расставании героини с волком, которого она любила, но не смогла удержать. Образ убегающего животного поддерживается лексемами лапы, шёрстка, шкура, клык. Упоминаются атрибуты охоты на волка (на вас с кремнем-огнивом / В лес ходить). Да и уходит персонаж от лирической героини в привычное место обитания - лес. Но неожиданно у волка обнаруживается человеческая черточка во внешности - седина. Этот штрих сразу позволяет оценить всё стихотворение как развернутую метафору с исходным образом волк - “человек, имеющий сходство с волком”.
Теперь следует выявить особенности текста, связываюшие его не просто с образом волка, а с конкретным изречением.Намек на пословицу поддерживается как лексико-фразеологическим составом стихотворения, так и всей системой используемых в произведении стилистических фигур. С одной стороны, это фрагменты, описывающие отношение лирической героини к волку в недавнем прошлом: было дружбой; перегладила по шёрстке; перекармливаю; К одному бабьё ревниво,/ Чтобы лап не остудил. С другой - это словосочетания, изображающие поведение волка: он стосковался по тоске, тяготится дружбой героини, которая ему не дар, а долг. Кроме того, во втором и предпоследнем четверостишиях возникает образ убегающего существа, в первом случае за счет повторения разных словоформ одного слова (Заедай верстою вёрсту, / Отсылай версту к версте), а во втором
- за счет выражения Уноси свои седины, перекликающегося с фразеологической единицей уносить ноги (“убегать, удирать”).Все эти элементы текста стихотворения и вызывают в памяти пословицу Сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит.
В силу компактности, сжатости формы пословица, являющая собой, по определению А.А. Потебни “алгебраическую формулу”
1 , оказывается смысловым центром стихотворения, его лейтмотивом.Вывод о необратимости разлада, разрыва между героиней и ее возлюбленным дан уже в первой строфе, сначала в антитезе Было дружбой, стало службой (вспомним соответствующую фразеологическую единицу не в службу, а в дружбу, которая противопоставляет искреннее теплое отношение к человеку, заставляющее поступиться чем-либо для его блага, и холодное, равнодушное, ведущее мелочный счет каждой оказанной услуге), а затем в олицетворении: Подыхает наша дружба. Героиня осознает ту изначальную пропасть, которая лежала между нею и любимым. О том, что они и не могли быть вместе, говорит фраза, сообщающая о предопределенности вражды свыше: на вас с кремнем-огнивом / В лес ходить - как Бог судил. Между тем сама героиня готова пренебречь волей судьбы. Женская - нежная, слепо любящая - душа страдает от невозможности полностью уберечь, оградить от всех бед и неприятностей любимое существо. Героиня забывает при этом о себе как о личности, она - просто одна из обыкновенных женщин:
К одному бабьё ревниво: / Чтобы лап не остудил.Лирической героине горько осознавать необратимость разрыва, но она смиряется, понимая, что сущность волка изменить нельзя. Поэтому, обращаясь к нему, она признаётся, что не держит на него зла (Не взвожу тебя в злодеи). Это она пошла против воли Бога. В тексте появляется слово грех
(Не твоя вина - мой грех). Дважды повторенная фраза Бог с тобою, брат мой становится как бы формулой прощания и прощения. Однако интересно, что в первый раз к этой фразе добавляется обращение волк, а во второй - клык. Слово клык, думается, было не случайной заменой. Его появление помогает создать впечатление оскалившегося, рычащего, огрызающегося, враждебно настроенного зверя, которого утомила чрезмерная чужая привязанность, ласка, забота. Ценой любви для волка оказывается утрата свободы. И эта цена для него слишком высока.Лирическая героиня осознает возникшее у нее раздвоение разума и чувства. Поэтому свою воображаемую будущую соперницу, которая, как и она сама, поверит в возможность дружбы с волком, героиня называет дурой, очевидно, полагая, что именно подмена рационального начала нахлынувшими эмоциями не позволяет влюбленному человеку трезво оценить обстановку.
Итак, стихотворение системой образов (волк и лирическая героиня), всем сюжетом (прощание с убегающим волком) и, наконец, лексическим составом (волк, перекармливаю, лес) перекликается с пословицей Как (Сколько) волка ни корми, он всё в лес глядит (смотрит). Естественно, что М. И. Цветаева использует параллельно оба плана пословицы: образный (план изречения - деривационной базы, опирающийся на прямое осмысление семантики переменного предложения) - как исходный, на котором строится изобразительно-выразительная сторона, и собственно семантический, метафорический - как мысль, заложенную в стихотворении: чужого по духу, эгоистичного, не любящего тебя человека невозможно расположить к себе никакими усилиями, а потому не стоит пытаться переделать его.
Но, конечно, стихотворение ни в коем случае нельзя свести по замыслу к реализации умозаключения, которое названная пословица содержит. Лирическая героиня соглашается с народной мудростью, признавая ее правоту. Но главное в тексте - не само событие, не произошедший разрыв с любимым, а отношение героини к свершившемуся в ее собственной душе. Она досадует на себя (Ненасытностью своею / Перекармливаю всех
), на свою слепую любовь (она перегладила волка по шёрстке, а ведь фразеологическая единица гладить по шёрстке означает “говорить или делать что-либо в соответствии с чьим-либо желанием, в угоду кому-либо”1 ; таким образом, героиня признается, что слишком безоглядно потакала любимому во всем).Героиня заявляет, что не собирается ничего предпринимать для возвращения волка (Удержать - перстом не двину), но не только потому, что ее усилия могут оказаться тщетными (Перст - не шест, а лес велик). В женщине говорит чувство обиды. Она не хочет унижаться до мольбы, стремится выбросить предавшего ее любовь героя даже из подсознания (И во сне не вспомяну). Отношение героини к произошедшему выливается в мотив женской гордости, невозможности поступиться собственным достоинством. Оба названных мотива тесно переплетены. Признание первого из них лейтмотивом опирается на то, что именно на пословичной аллюзии построен весь сюжет стихотворения.
Теперь обратимся к поэтическим текстам эпического характера. Яркий жанр такого рода - басня.
Соглашаясь с А. А. Потебней в том, что басня может служить источником возникновения пословицы, исключим из поля зрения такие тексты, которые по сути являются развернутым отражением типовых ситуаций, выраженной в пословичных формулах. Пример - известная басня И. А. Крылова “Лягушка и вол”, повествующая о том, как, позавидовав волу, лягушка пыталась раздуться до его размеров. Но ее постигла неудача: “не сравнявшися с волом, / С натуги лопнула и - околела”. Обратимся к таким басням, в которых пословица не рождается, а используется в готовом виде.
Поскольку басня призвана через иносказание выполнять дидактическую функцию, постольку в ней должна быть охарактеризована некая типовая ситуация. При этом каждый персонаж имеет строго очерченный характер. Он является воплощением какого-либо качества, свойства души или ума и, как следствие этого, статичен. Пословица может служить для выделения важной особенности образа. Например, в басне “Слон
на воеводстве” с ее помощью подчеркивается глупость персонажа:Хоть, кажется, слонов и умная порода,
Однако же в семье не без урода:
Наш воевода
В родню был толст,
Да не в родню был прост <...>.
Пословица может быть введена и в речь персонажа. При этом она начинает выполнять те же функции, что и в прозаическом произведении, например, с ее помощью
- выражается расхожее мнение, ср.:
Ты дело говоришь, дружок:
Хоть при богатстве нам есть также неприятства,
Хоть говорят, что бедность не порок
,Но всё уж коль терпеть, так лучше от богатства
.(Откупщик и сапожник);
- оценивается конкретная ситуация, ср.:
“Да, я не взрыл, за недосугом;
Я всё читал
И вычитал,
Чем лучше: заступом их взрыть, сохой иль плугом.
Но время еще не уйдет.” -
“Как вас, а нас оно не очень ждет
”, -Последний отвечал и тут же с ним расстался.
(Огородник и философ).
В прозе функционирование пословиц подчинено разным целям и, как представляется, тоже напрямую связано с жанровым своеобразием текста. В малых прозаических жанрах паремии могут либо перекликаться по цели введения их в текст с лирическими текстами - они выражают идею рассказа, особенно если представляют собой заглавие произведения (ср.: А. П. Чехов. За двумя зайцами...) или включаются в авторскую речь в начале или конце рассказа, - либо способствуют созданию портрета персонажа, его характеристики, оценки ситуации и т. п.
Введение паремий в тексты объемных произведений (повестей, романов) меняет их роль. К задаче характеристики и оценки персонажей или ситуаций, описываемых в тексте, прибавляется задача создания надтекстового восприятия авторской мысли. Паремии отражают систему взглядов автора, не навязывая ее (т. к. в большинстве случаев паремии воспроизводятся не в речи автора, а в репликах персонажей). В подсознании читателя они приобретают иное осмысление, отвлеченное от конкретных эпизодов текста, и создают новое, надтекстовое единство.
В драматургии пословицы могут играть роль средства передачи интеллектуально-речевой характеристики, отражения жизненной философии персонажей и одновременно авторской (косвенной) их оценки.
Итак, исследование привело к выводу, что употребление паремий вызвано особенностями каждого из вторичных речевых жанров.
В частности, в текстах лирических жанров пословицы и поговорки помогают осознать позицию, настрой лирического героя, его особость, своеобразие по сравнению с остальным окружающим его миром.
В эпических текстах пословицы ведут себя по-разному в малых и больших формах. Так, в повестях и романах они могут не только вплетаться в ткань текста, но и составлять вторичное надтекстовое пространство.
ПОСЛОВИЦА КАК ЛЕЙТМОТИВ ПОЭТИЧЕСКОГО ТЕКСТА*
*
Предлагаемый вариант статьи незначительно отличается от опубликованного в журнале “Русский язык в школе” (см. библиографию в конце сборника).Основными функциями языковых знаков в речи являются, как известно, номинация, характеристика и оценка элементов внеязыковой действительности. При этом две последние функции чаще всего выполняются посредством использования знаков вторичного характера: слов в переносных значениях, фразеологических единиц, устойчивых фраз разного рода, например, пословиц и поговорок. В функциональном аспекте наиболее исследованными на сегодняшний день являются языковые единицы, адекватные понятию - слова и фразеологические единицы. Устойчивые словесные комплексы со структурой предложения, в том числе и наиболее яркие из них по содержанию - пословицы - несколько уступают им в степени изученности. Нельзя отрицать, что и они привлекают внимание лингвистов, но до недавнего времени внимание им уделялось скорее как самостоятельным текстам, чем как языковым знакам. Между тем кажется целесообразным характеризовать их как часть языковой системы, а не как совокупность речевых произведений, поскольку они наряду со словами и фразеологизмами (в виноградовском понимании этого термина) используются в процессе означивания. В настоящей статье речь идет именно о функционировании пословиц.
Так как термин “пословица” подобно другим общеизвестным тер-минам типа “слово” или “фраза” настолько разнообразно интерпретируется различными исследователями, насколько на первый взгляд представляется общепонятным, кажется необходимым дать его рабочее определение. Под пословицами подразумеваются устойчивые в языке и воспроизводимые в речи анонимные изречения со структурой предложения, хотя бы часть компонентов которых обладает переносным значением при способности данных изречений служить знаками типовых ситуаций или отношений между элементами внеязыковой действительности.
Художественная литература использует пословицы как экспрессивное средство. При этом, естественно, образ, созданный или воплощенный в пословичной формуле, продолжает жить в художественном тексте. Однако в разных литературных жанрах пословицы выступают с разными функциями. Так, в прозаическом тексте они, как правило, вплетаются в ткань художественной речи, выполняя функцию частной характеристики (к примеру, сущностной квалификации или прагматической оценки отдельной ситуации, поведения персонажа, его социальной или речевой характеристики и др.), которую дает автор произведения, рассказчик либо действующее лицо, ср.: “Еще на подходе, из-за кустов увидели свет мелькающих фар, услышали мужские голоса.
Сердце у обоих зачастило, дрожь проняла до пяток! Решили, что до их заначки добрались, шуруют ее! Если уж отыскали в спальне под досками, отчего же не найти на берегу?!
Но, еще приблизившись, поняли: заначка их ни при чем.
Как говорят: кто о чем, а вшивый о бане!
Просто солдаты на мотоциклах приехали, на берегу на отдых стали” (А. Приставкин. Ночевала тучка золотая...”); “Меня же, собственно меня надолго огорчила, обидела неблагодарность этой девушки. Что ни говорите... сердца, чувства - в этих людях не ищите! Как волка ни корми, он всё в лес смотрит...” (И.С. Тургенев. Ермолай и мельничиха).
Иногда пословица выступает в виде заголовка художественного текста (ср.: “Бедность не порок
”, “Свои люди - сочтемся”, “На всякого мудреца довольно простоты” - названия пьес А.Н. Островского; “Коготок увяз - всей птичке пропасть” - вторая часть названия пьесы Л.Н. Толстого “Власть тьмы”). В этом случае заголовок напрямую связан с основной идеей произведения, призван выработать определенную предварительную установку на восприятие смысла текста у читателя или зрителя.Использование пословиц в поэтическом тексте, особенно в тексте лирического стихотворения оказывается редкостью. И, думается, это связано не только с ритмическим строем стиха (пословица в принципе сама по себе чаще всего ритмически организована, а иногда и зарифмована, ср.: Бабы каются - девки замуж собираются; Кобыла с волком тягалась - хвост да грива осталась), но с самой сущностью лирики. В ней раскрывается лирическое “Я” автора, его мировидение, оригинальное, неповторимое ассоциативное восприятие жизни природы и общества. Лирическое стихотворение открывает читателю душу поэта, выплескивает его эмоции, а не поучает, не ищет опоры на народную мудрость.
Тем не менее иногда пословицы обретают место и в поэтическом произведении. Более того, в силу компактности, сжатости формы пословица, являющая собой, по определению А.А. Потебни “алгебраическую формулу”, может оказаться смысловым центром стихотворения, его лейтмотивом. При этом возможно, что в чистом виде пословица в стихотворение не будет включена. Она ощущается в нем на уровне аллюзии. В таком случае намек на пословицу поддерживается как лексико-фразеологическим составом стихотворения, так и всей системой используемых в произведении стилистических фигур.
Иллюстрацией выдвинутого тезиса может служить лингвостилистический анализ конкретного стихотворения, например, стихотворения М.И. Цветаевой “Волк” (1929). В силу небольшого объема представляется возможным напомнить его целиком:
|
Было дружбой, стало службой. Бог с тобою, брат мой волк! Подыхает наша дружба: Я тебе не дар, а долг! Не взвожу тебя в злодеи,- Не твоя вина - мой грех: Ненасытностью своею Перекармливаю всех! Заедай верстою вёрсту, Отсылай версту к версте! Перегладила по шёрстке - Стосковался по тоске! |
Чем на вас с кремнем-огнивом В лес ходить - как Бог судил,- К одному бабьё ревниво: Чтобы лап не остудил. Удержать - перстом не двину. Перст - не шест, а лес велик. Уноси свои седины, Бог с тобою, брат мой клык. Прощевай, седая шкура! И во сне не вспомяну! Новая найдется дура - Верить в волчью седину. |
Как видим, первый намек на пословицу обнаруживается уже в названии произведения.
Существительное волк в современном русском языке, согласно “Словарю русского языка” имеет одно лексическое значение - “хищное животное семейства псовых, обычно серой окраски, родственное собаке”. Представление о животном как будто поддерживается и текстом стихотворения. Здесь налицо лексемы лапы, шёрстка, шкура, клык. Упоминаются атрибуты охоты на волка (на вас с кремнем-огнивом / В лес ходить). Да и уходит персонаж от лирической героини в привычное место обитания - лес. Но неожиданно у волка обнаруживается человеческая черточка во внешности - седина. Этот штрих сразу позволяет оценить всё стихотворение как развернутую метафору с исходным образом волк - “человек, имеющий сходство с волком”.
Вспоминается, что волком называют угрюмого человека, нелюдима либо коварного, ненадежного человека. Такое значение отмечается еще В.И. Далем. Оно поддерживается рядом фразеологических единиц - травленый волк, волк в овечьей шкуре, смотреть волком, хоть волком вой - и значительной по объему группой пословиц. К примеру, в “Толковом словаре” В.И. Даля статья волк включает 53 пословицы с этим словом, причем в подавляющем большинстве их волк выступает как жадный, хитрый хищник-одиночка, постоянный враг человека.С одной стороны, эти характеристики опираются на реальность. Волк, действительно, хищный зверь, испокон веков наносивший ущерб крестьянскому хозяйству, резавший скотину, нападавший в лесу и степи на человека и за это нещадно истребляемый людьми. Отсюда пословицы: Волку сеном брюха не набить; Волка бояться - и в лес не ходить; Волку верь в тороках (т.е. убитому); Веселье волку, как не слышит за собой гонку; Ловит и волк, поколе волка не поймают. Ряд пословиц поддерживает устойчивую антитезу волк - овца (хищник - жертва): Не за то волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел; Стань ты овцой, а волки готовы; Выть тебе волком за твою овечью простоту; Знать волка и в овечьей шкуре; И то бывает, что овца волка съедает; Кто веру имёт, что волк овцу пасёт?; Крадет волк и считаную овцу; И больного волка с овцу станет; И волки сыты, и овцы целы; Овце с волками худо жить
.С другой стороны, ряд пословиц опирается на мифологические представления древних славян. Этнолингвисты отмечают, что волк, по поверьям наших предков, тесно связан с нечистой силой. Эта мысль обнаруживается в пословицах: Помяни волка, а волк тут; Легок волк на помине;
Сказал бы словечко, да волк недалечко. Как отмечается в энциклопедическом словаре “Славянская мифология”, “определяющим в символике волка является признак “чужой”. Волк соотносится с “чужими”, прежде всего с мертвыми, предками, “ходячими” покойниками и др. <...> Волк противостоит человеку и как нечистая сила: его отгоняют крестом, он боится колокольного звона, ему нельзя давать ничего освященного. Он может осмысляться и как инородец: например, стаю волков называют “ордой”, в заговорах волки называются евреями”. Волк, согласно суеверию, нападая на скот, действует не по своей воле, а по воле Бога. Это убеждение породило пословицы: Что у волка в зубах, то Егорий (Георгий) дал; Ловит волк роковую овцу.3
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. - Изд. 2-е.- СПб. - М., 1880. - С.233.4
Там же.5
Славянская мифология. Энциклопедический словарь. - М., 1995. - С. 103.Итак, волк во фразеологии и паремике выступает как существо, противостоящее человеку и его окружению. Он враждует даже со своим ближайшим сородичем, живущим с людьми в дружбе, - с собакой: Волка на собак в помощь не зови. Волк отличается от нее своей силой и независимостью. Поэтому в пословице, сопоставляющей волка и собаку, вторая проигрывает в сравнении: Не суйся в волки с собачьим хвостом.
Итак, приведенный перечень вторичных языковых знаков при всем своем семантическом разнообразии приводит к выводу: образ волка, входящий во внутреннюю форму названных языковых единиц, вносит в их значения семы обособленности от человека, противопоставленности ему, враждебности. Теперь следует выявить особенности текста, связывающие его не просто с образом волка, а с конкретным изречением.
С одной стороны, это фрагменты, описывающие отношение лирической героини к волку в недавнем прошлом: было дружбой; перегладила по шёрстке; перекармливаю; К одному бабьё ревниво,/ Чтобы лап не остудил.
С другой стороны, это словосочетания, изображающие поведение волка: он стосковался по тоске, тяготится дружбой героини, которая ему не дар, а долг. Кроме того во втором и предпоследнем четверостишиях возникает образ убегающего существа, в первом случае за счет повторения разных словоформ одного слова (Заедай верстою вёрсту, / Отсылай версту к версте), а во втором - за счет выражения Уноси свои седины, перекликающегося с фразеологической единицей уносить ноги (“убегать, удирать”).
Вывод о необратимости разлада, разрыва дан уже в первой строфе в олицетворении: Подыхает наша дружба. Невозможность что-либо изменить заставляет героиню дважды повторить фразу Бог с тобою, брат мой, становящуюся как бы формулой прощания и прощения. Однако интересно, что в первый раз к этой фразе добавляется обращение волк, а во второй - клык. Слово клык, думается, было не случайной заменой. Его появление помогает создать впечатление оскалившегося, рычащего, огрызающегося, враждебно настроенного зверя, которого утомила чужая привязанность, ласка, забота. Ведь цена их - утрата свободы.
Лирической героине горько осознавать неизбежность разрыва, но она смиряется, понимая, что сущность волка изменить нельзя. Поэтому, обращаясь к нему, она признаётся, что не держит на него зла: Не взвожу тебя в злодеи, - / Не твоя вина - мой грех. Более того свою воображаемую будущую соперницу, которая поверит в возможность дружбы с волком, героиня называет дурой, очевидно, полагая, что именно подмена рационального начала нахлынувшими эмоциями не позволяет влюбленному человеку трезво оценить обстановку.
Конечно, стихотворение ни в коем случае нельзя свести по замыслу к названной пословице. Лирическая героиня соглашается с народной мудростью, признавая ее правоту. Но главное в тексте - отношение героини к свершившемуся. Она досадует на себя (Ненасытностью своею / Перекармливаю всех
), на свою слепую любовь (она перегладила волка по шёрстке, а ведь фразеологическая единица гладить по шёрстке означает “говорить или делать что-либо в соответствии с чьим-либо желанием, в угоду кому-либо”6; таким образом, героиня признается, что слишком безоглядно потакала любимому во всем). Героиня заявляет, что не собирается ничего предпринимать для возвращения волка (Удержать - перстом не двину), но не только потому, что ее усилия могут оказаться тщетными (Перст - не шест, а лес велик). В героине говорит чувство обиды. Недаром она называет волка в последней строфе шкурой, хотя перед этим и обращается к нему со словами брат мой. Как известно, в просторечии шкура употребляется для характеристики человека продажного, корыстного, преследующего только свою личную выгоду7. И в соединении с высказанным героиней стремлением вычеркнуть волка из памяти (И во сне не вспомяну) слово шкура воспринимается как единственное откровенно характеризующее волка.Итак, стихотворение системой образов (волк и лирическая героиня), всем сюжетом (прощание с убегающим волком) и, наконец, лексическим составом (волк, перекармливаю, лес) перекликается с пословицей Как (Сколько) ни корми волка, он всё в лес глядит (смотрит).
Естественно, что М.И. Цветаева использует параллельно оба плана пословицы: образный (план изречения - деривационной базы, опирающийся на прямое осмысление семантики переменного предложения) - как исходный, на котором строится изобразительно-выразительная сторона, и собственно семантический, метафорический - как мысль, заложенную в стихотворении: чужого по духу, эгоистичного, не любящего тебя человека невозможно расположить к себе никакими усилиями.
6
Фразеологический словарь русского языка / Под ред. А.И. Молоткова. - Изд.2-е.- М., 1968. - С.102.7
Словарь русского языка. В 4-х т. / Под ред. А.П. Евгеньевой. - Изд. 2-е. - М.: “Русский язык”. - Т.4.- 1984.- С. 722.
СМЕРТЬ КАК ПРОЯВЛЕНИЕ СУДЬБЫ В ПРОЗЕ А. С. ПУШКИНА*
Хорошо известно, что в психологии под характером подразумевается “целостный и устойчивый индивидуальный склад душевной жизни человека, ее тип, “нрав” человека, проявляющийся в отдельных актах и состояниях его психической жизни, а также в его манерах, привычках, складе ума и свойственном человеку круге эмоциональной
жизни”1. Не менее известны и попытки обнаружить общее в складе духовной жизни целых народов. В плане этнической психологии первыми известными современной науке исследователями называют уже античных авторов – Геродота, Ксенофонта, Цезаря, Тацита, Страбона, Плиния, Гиппократа. Особенно активно идея существования народного духа звучала в XVIII – XIX вв. Монтескье и Руссо, Изелин и Фергюсон, Вегелин и Гердер, Гегель и Гербарт, В. Гумбольдт и Вундт, Т. Вайц и Штейнталь2 – эти и многие другие ученые полагали, что существуют некоторые черты, определяющие менталитет народа, его поведение в тех или иных культурно-исторических условиях.*
Статья подготовлена на основе доклада на Международной конференции “Пушкин и Юг”, проводившейся в Ростовском государственном университете в мае 1999 г., и сдана в сборник материалов упомянутой конференции.Не чужда эта мысль и современным исследователям. В частности, не зря в научной речи стали устойчивыми выражения русский характер, загадочная русская душа, русская идея. Правда, идут споры, можно ли вообще заявлять о наличии некоего русского характера как какой-то константы. Очевидно, эти споры небеспочвенны. Сложно говорить о постоянстве того, природа чего нам до сих пор не вполне известна. А именно это можно сказать об исходном денотате слова Русь, от которого и образовано прилагательное русский
3.Не претендуя на обнаружение внеисторических, вневременных черт характера русского народа, обратимся к эпохе, не столь отдаленной от настоящего времени, к этапу жизни русских людей, который отделен от наших дней не более чем двумястами годами.
Именно информация из области литературы XIX – ХХ веков позволила А. Вежбицкой в качестве ведущих тем в русской культуре и языке назвать эмоциональность, склонность к пассивности и фатализму, антирационализм и любовь к моральным суждениям
4. Добавим к этому, что русскому этническому сознанию не свойствен пессимизм. Плохое воспринимается как преходящее, а иногда даже и как что-то необходимое для того, чтобы ощутить, осознать, по достоинству оценить хорошее. Вспомним русские пословицы: Всё перемелется, мука будет; Терпи, казак, атаман будешь; Взойдет солнце и к нам на двор; Будет и на нашей улице праздник; Не узнав горя, не узнаешь и радости и т. п. Интересно, что именно так, с философским спокойствием и некоторым оптимизмом, русский человек смотрит не только на жизнь, но и на свою смерть, осознавая ее неизбежность. Об этой позиции свидетельствуют русские пословицы и поговорки: Счастья ищи, а в могилу ложись; Жить надейся, а умирать готовься!; От смерти не посторонишься; От смерти и под камнем не укроешься; Как ни вертись, а в могилку ложись; Сколько ни живи, а умирать надо; Один раз мать родила, один раз и умирать; Когда ни умирать, а день терять (а не миновать); Смерть не близко, так и не страшно; а близко — знать не миновать.В русских пословицах и поговорках звучит мысль не только о том, что смерть неминуема, но и о том, что наступает она для каждого не случайно, а именно тогда, когда она д о л ж н а наступить: Без поры душа не выйдет; Бог души не вынет - сама душа не выйдет; Смерть да жена — Богом суждена.
Правда, это вовсе не означает, что русскому человеку вообще все равно, когда умирать. Недаром живут и такие изречения: Дай Бог умереть хоть сегодня, только не нам; Дай Бог умереть, да не нам наперёд; Умри ты сегодня, а я - завтра. Говорящий не торопится проститься с жизнью; он хочет продлить ее, насколько возможно. Конечно, бытуют разные взгляды на жизнь и на смерть, в зависимости от того, кбк человеку живётся. Поэтому и рождаются поговорки, отражающие противоположные мнения. К примеру, в подтексте одной поговорки слышится, что в жизни есть свои удовольствия, радости, но, видимо, не только они, а и заботы, беды, которые угнетают человека. Поэтому и смерть воспринимается как событие, не доставляющее страдания: И жить не скучно, и помирать не тошно. В то же время другие пословицы и поговорки утверждают, что жизнь, несмотря на все неурядицы, желаннее смерти: Жить грустно, а умирать тошно; Жить горько (скучно), да и умереть не сладко (не потешно); Жить плохо, да ведь и умереть не находка; Жить тяжко, да и умирать нелегко; Как жить ни тошно, а умирать тошней; Жить тошно, а умереть страшно. Последнее из приведенных изречений свидетельствует, что для человека оказывается тяжким сам момент смерти. Об этом же свидетельствует и изречение Умереть - не в помирушки играть.
Тем не менее трагедии в самом факте смертности человека, неизбежности расставания с земным бытием народное сознание не отмечает: Умереть сегодня - страшно, а когда-нибудь – ничего
. Возможно, за этой поговоркой стоит представление о том, что физическая смерть – только этап бытия и что за переходом в иной мир следует освобождение от необходимости решать сложные жизненные проблемы, что за человека всё решит какая-то неведомая ему, но реально существующая сила – рок, судьба, доля. А потому, предупреждает поговорка, Бойся жить, а умирать не бойся!Художественная литература, особенно проза, в большинстве своем описывает жизнь человека. Конечно, можно вспомнить и такие произведения, как толстовские “Смерть Ивана Ильича” и “Три смерти”, тургеневская “Смерть”, “Смерть чиновника” А. П. Чехова и т. д. Но таких произведений, в которых смерть становится центральным событием, все же немного. Это и понятно: смерть - момент, жизнь по сравнению с ней чаще всего несравнимо долгб . Другое дело что в произведении, охватывающем сколько-нибудь протяженный период жизни героя, часто описываются и эпизоды смерти персонажей. С одной стороны, это связано с писательским замыслом. Именно автор решает, как должна сложиться судьба того
или иного действующего лица. С другой стороны, в тех фрагментах, где речь идет о смерти, можно найти и отражение собственно авторского отношения к завершению земного пути человека. Думается, проза А. С. Пушкина дает пример единства авторского и русского народного осмысления смерти.Обратившись, например, к “Повестям Белкина”, можно заметить, что в каждой из них (кроме “Барышни-крестьянки”) кто-то умирает. Это и второстепенные персонажи, и главные герои. Но при этом автор не нагнетает черных тонов. Он как будто не боится смерти сам – бесполезно бояться или не бояться ее, ведь она всё равно наступит - и потому не хочет устрашать ее видом читателей.
Оставим в стороне повесть “Гробовщик”, в которой смерть вообще никак не связана с драматическими или тем более трагическими коллизиями. Более того, она оказывается поводом для шутки, комического эпизода. Однако и в других повестях с ней не соединяется мысль о безысходности. Смерть подается как закономерное завершение земного пути каждого человека.
Можно сказать, что смерть видится А. С. Пушкину как незначительный, рядовой, будничный факт. А поскольку событие обыденно, постольку и говорить о нем много не приходится. Читатель получает сведения самые минимальные: когда, где и отчего скончался герой. Но внимания на самой смерти не заостряется, и отрицательных эмоций других персонажей или повествователя не передается, либо они предаются весьма скудно.
Обратимся к текстам повестей.
“Почтенный муж, бывший другом Ивана Петровича” Белкина, сообщает о смерти его замечательным образом. Вначале он пишет издателю: “Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как-то мозолей и тому подобного. Он скончался на моих руках на 30-м году от рождения и похоронен в церкви села Горюхина близ покойных его родителей”.
Стоит отметить, что подробным образом перечислены факты, касающиеся умений лекаря (вполне нормальным кажется другу Белкина, что покойного пытался спасти от смерти человек, главным достоинством которого являлось умение лечить мозоли!), возраста Белкина, места его захоронения, но ни слова нет о сожалении, горечи утраты (в подтексте ощущается: умер, хотя и старались, как могли, предотвратить кончину; не получилось, стало быть, т а к д о л ж н о б ы л о б ы т ь). А сразу вслед за этим идет прямо-таки протокольное описание внешности покойного: “Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой; лицом был бел и худощав”. К чему оно здесь? Важна ли портретная характеристика сочинителя, предлагаемая вниманию издателя книги? Об этом пишущий не задумывается. Он просто добавляет фактические сведения, которые ему известны. Во всем этом ряду малозначимых деталей смерть тоже предстает как прозаический неизбежный эпизод существования - не более.
Сообщение о смерти Сильвио в “Выстреле” (“был убит в сражении под Скулянами”) вообще вводится нераспространённым, однословным неопределенно-личным предложением (“Сказывают, что Сильвио <...> был убит <...>”). Как видим, здесь просто передаются слухи, и повествователь даже не считает нужным сообщить, кто и при каких обстоятельствах рассказал о гибели героя: это неважно. Убит - и всё.
В “Метели” Маша, которая, казалось бы, должна была оплакивать умершего от ран Владимира, вовсе не плачет. В тексте находим: “Память его казалась священною для Маши; по крайней мере она берегла всё, что могло его напомнить: книги, им некогда прочитанные, его рисунки, ноты и стихи, им переписанные для нее” [курсив мой - Л. С.]. Память казалась священной... Ничего о переживаниях, ни слез, ни страданий. Умер, т а к в ы ш л о.
Дуня, дочь станционного смотрителя, узнав о смерти отца, “заплакала и сказала детям: “Сидите смирно, а я схожу на кладбище”. Она заплакала. Почему? Ей жаль отца, ее мучат угрызения совести. Недаром в пересказе крестьянского мальчика есть еще одна фраза, описывающая поведение Дуни, услышавшей тяжелое известие: “Она легла здесь [на кладбище - Л. С.] и лежала долго”. А дальше? Она примирилась со смертью близкого ей человека, отдала ему последний долг, заказав заупокойную службу местному священнику, и уехала. Действия Дуни описываются в простодушном пересказе ребенка. Она заплакала
, легла и лежала долго. Это взгляд стороннего, любопытного, но не сострадающего героине наблюдателя. Ведь мог же автор описать эту реакцию дочери смотрителя на трагическое событие иначе, хотя бы вложив рассказ о ее приезде в уста какой-нибудь сердобольной женщины. Этого нет. Почему? Смерть не заслуживает того, чтобы на нее обращать слишком усердное внимание; она закономерна; нет вечно живых; с у д ь б а т а к р а с п о р я д и л а с ь, чтобы смотритель не встретился с дочерью; жаль, но ничего не поделаешь - вот почему.Действительно, смерть в изображении Пушкина явление обыденное. Не зря в “Повестях Белкина” автор избегает описания самой ситуации у м и р а н и я. Вспомним, в “Выстреле” о ней сказано двумя словами - был убит, ср.: “Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами”. Так же лаконичен Пушкин в “Метели”: “Владимир уже не существовал: он умер в Москве, накануне вступления французов”. Так же краток он и в “Станционном смотрителе”: “В сени <...> вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала, что старый смотритель с год как помер, что в доме его поселился пивовар, а что она жена пивоварова. <...> “Отчего ж он умер?” - спросил я пивоварову жену. “Спился, батюшка”, - отвечала она”. Конечно, можно пространно рассуждать о черствости людей, о том, что их не трогает чужая беда. Но дело, кажется, в ином: если человек готов спокойно встретить собственную смерть, может ли устрашить его чужая, тихая и малозаметная?
Смерть описывается весьма сдержанно не только в “Повестях Белкина”, но и в других пушкинских прозаических произведениях.
Напуганная Германном, графиня в “Пиковой даме” “закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом покатилась навзничь... и осталась недвижима”. Как можно заметить, героине (в соответствии с суждением, высказанным в пословицах и поговорках) ужасно сознание того, что наступает м о м е н т завершения земного пути.
Конец коменданта Белогорской крепости описан в одном предложении: “Он [башкирец – Л. С.] держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича, вздернутого на воздух” и т. д.
Вообще в прозаических текстах А. С. Пушкина, смерть часто выглядит не как страдание, а как благо, предоставляемое людям судьбой.
Можно даже сказать, что свойственное русскому сознанию спокойное восприятие неизбежности смерти у Пушкина реализуется в осмыслении кончины как последнего дара судьбы. Так, для Ивана Петровича Белкина смерть - избавление от необходимости решать головоломки реальной жизни. Этому герою было хлопотно и утомительно жить, он старался плыть по течению, не сопротивляясь обстоятельствам. Он жил по инерции, просто потому, что его произвели на свет, и умер, потому что когда-нибудь за болезнью должна следовать кончина. Выходит, человек получил то, против чего не возражал. Потому-то смерть его, как уже говорилось, не была потрясением и для окружающих, в том числе для родственников и знакомых: для них он перестал существовать еще раньше, до своей физической смерти, когда замкнулся в собственном мирке сочинительства.
Желанной оказывается смерть и для Сильвио. Вспомним: взбешенный презрением своего противника к смерти, обнаруженном при первой дуэли, он всю свою дальнейшую жизнь вплоть до возобновления поединка жил одной мыслью, которую сформулировал так: “С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении”. Буян, повеса, скандалист, Сильвио уходит в отставку, ведет себя крайне сдержанно и осмотрительно, не ввязывается в ссоры, не участвует в дуэли даже тогда, когда она кажется окружающим, во-первых, неизбежной, а во-вторых, совершенно безопасной для него. Он оберегает свою жизнь, чтобы добиться того, что сделалось смыслом существования, - отомстить графу. Но вот цель достигнута, Сильвио удовлетворен унижением противника. Казалось бы, теперь он должен торжествовать, вновь вернуться к прежнему существованию, стать центром, душой общества. Нет, жажда мести уничтожила в нем все остальные желания, а заодно, по-видимому, посеяла в душе страх возможных будущих поражений в борьбе за первенство. Ему стало неинтересно жить. Вероятно, он сознательно ищет смерти. И судьба поступает в соответствии с новым настроением героя. Он, блестящий стрелок, “сажающий пулю на пулю в туза, приклеенного к воротам”; попадающий из пистолета в муху на стене; “почти не целясь”, всаживающий пулю в пулю на картине, которая находится на противоположной стене полутемной комнаты, “был убит в сражении”, предводительствуя отрядом греческих повстанцев (заметим, странное продолжение и завершение жизненного пути с обывательской точки зрения, особенно если учесть, что в былые годы Сильвио не имел тяги к какой-либо политической деятельности, революционному вольнодумству, в том числе и освободительной борьбе на чужбине). Как видим, смерть о с в о б о д и л а Сильвио от скуки и неутолимой жажды лидерства: став героем среди греческих этеристов, он обеспечил себе славу в памяти их потомков.
Для неудачливого жениха, Владимира, в “Метели” уход из жизни - способ перестать мучиться угрызениями совести по поводу невольного обмана девушки, вверившей ему свою честь. Наверное, и сама Маша понимает это. Да, кстати сказать, и для героини смерть ее бывшего избранника – благо: с его кончиной уходит в могилу и тайна ее опрометчивого поступка.
О смерти как даре судьбы можно, вероятно, говорить и по отношению к повести “Дубровский”. Ведь если бы старый Дубровский не умер, он должен был бы страдать без средств к существованию, без угла, наконец, просто потому, что его унизили, а честь растоптали. Смерть - выход из создавшейся ситуации. Она лучше позорной жизни (Вспомним русские паремии: Лучше смерть, нежели позор (зол живот); Смерть лучше бесчестья). Дар не должен сопровождаться страданием. В соответствии с этим умирает герой, не мучась излишне долго. Именно поэтому и сама сцена кончины в повести сжата до минимума. Как ушел из жизни Дубровский? Его при виде Троекурова ударил паралич. О смерти отца Владимир сообщает дворовым через несколько минут фразой: “Не надобно лекаря, батюшка скончался”.
К каждой из смертей пушкинских персонажей читатель подготовлен, ведь и сами герои воспринимают ее как нечто вполне вероятное. Няня Дубровского, сообщая ему о плохом самочувствии отца, вспоминает пословицу: “... в животе и смерти бог волен”. Ту же фразу произносит Василиса Егоровна перед осадой крепости пугачевцами. Да и сам капитан Миронов обращается к оробевшим солдатам со словами: “Умирать так умирать: дело служивое!”. Т. е. смерть оценивается как обычное “дело”, она наравне с жизнью.
В “Пиковой даме” покойная графиня, явившаяся Германну, сообщает, что простит ему свою смерть, если он женится на Лизе. Как ни покажется это удивительно, но она, лишенная им жизни, не запугивает его, не угрожает ему отмщением и даже готова поторговаться с виновником своей кончины. Напрашивается заключение: графиня не расстроена уходом из мира людей: когда-нибудь все равно пришлось бы умирать. Судьба распорядилась так, что это должно было случиться именно теперь. Покойную беспокоит одно: девушка, о которой она должна была позаботиться, осталась без покровительницы. Долг перед Лизой не выполнен, главное э т о,
а не то, что сама графиня поплатилась жизнью за тайну трёх карт.Подводя итог рассмотрению отношения к смерти в прозе А. С. Пушкина, еще раз подчеркнем: смерть в изображении автора предстает как неизбежное, но весьма рядовое событие, с которым человек должен заранее смириться, поскольку оно предопределено судьбой. Эту мысль автор передал пословичными формулами: “от беды не отбожишься”, “что суждено, тому не миновать” (Станционный смотритель). Смерть часто выглядит в сознании автора как дар судьбы.
Поистине, А. С. Пушкин выступает в своей художественной прозе выразителем русского оптимистического фатализма.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Большая советская энциклопедия. В 30 т. – М., 1978. – Т. 28. – С. 193.2
Шпет Г. Г. Введение в этническую психологию. – СПб., 1996. – С. 14.3
См. об этом: Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. - М., 1997. – С. 493 – 510.4
Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. – М., 1996. – С. 33 – 37.
ПАРЕМИЯ В СТРУКТУРЕ ПРОЗАИЧЕСКОЙ СТРОФЫ
В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
“ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ”*
Прежде чем говорить о месте и роли паремии в прозаической строфе, видимо, целесообразно определить сам этот термин. К такому определению побуждает отсутствие согласия во взглядах современных филологов на существо упомянутого термина.
*
Материал представляет собой текст доклада, полностью ранее не публиковавшийся. Были опубликованы только тезисы к нему (см. библиографию в конце сборника).В понимании автора настоящего сообщения паремия - это устойчивое в языке, воспроизводимое в речи анонимное изречение со структурой предложения, пригодное для употребления в дидактических целях.
Некоторым исследователям такое толкование кажется неоправданно расширительным. Ф. И. Никоновайте предлагает называть паремиями в собственном смысле только те устойчивые и воспроизводимые единицы со структурой предложения, которые имеют не любое назидательное, а духовно-нравственное, этическое содержание. При этом, на взгляд Ф. И. Никоновайте, к числу паремий можно отнести только те изречения, источником которых является Священное Писание
1. Очевидно, следует согласиться, что характеризуемые Ф. И. Никоновайте изречения в современном русском языке могут быть признаны ядром системы паремий, тем более что они имеют в русском языке хождение в устной речи и используются именно в дидактических целях.Никоновайте Ф. И. О грамматическом содержании предиката евангельской паремии // ФН. - 1997. - № 3. - С. 58.
Тем не менее порой граница, отделяющая собственно библейский (в первую очередь евангельский) текст как источник паремии от изречений, возникших в речи носителей христианской религии, оказывается довольно зыбкой. Вероятно, следует признать, что именно христианство с опорой на Священное Писание формирует определенный тип сознания в целом и морали в частности. Но вряд ли можно утверждать, будто все морально-этические дидактические изречения имеют источником только Священное Писание. Между тем язык обнаруживает значительный пласт устойчивых фраз, опирающихся на христианскую мораль.
Так в “Толковом словаре...” и сборнике “Пословицы русского народа” В. И. Даля обнаружено 135 устойчивых фраз, осуждающих злых людей и зло как проявление нелюбви. В целом они соответствуют по высказываемым мыслям Евангелию, рекомендуя сторониться зла, не давать ему овладевать собой. В этих изречениях осуждается агрессивность, предупреждается, что зло оборачивается против того, кто его замышляет или творит злые дела:
Злой человек не проживет в добре век; Во зле жить - по миру ходить; Сердцем (т. е. гневом - Л. С.) копья у недруга не переломишь. Довольно активно развивается мысль о возмездии за содеянное зло: На немилостивых ад стоит; Злому человеку не прибавит Бог веку; На зачинщика Бог и т. д.. Ср. также два приводимых ниже изречения, о которых едва ли можно сказать, что оба они вышли из евангельского текста, в то время как значительную семантическую близость их почувствовать несложно: Муж и жена - едина плоть и кровь и Муж и жена - одна сатана.Поскольку христианство является на протяжении вот уже тысячелетия основной религией, исповедуемой русским народом, постольку, думается, можно считать, что в основном система дидактических изречений, употребляемых носителями русского языка, опирается на христианскую мораль. И даже тогда, когда устойчивая фраза отмечает несоответствие поведения человека или сложившейся ситуации этой морали, сопровождающая ее оценка исходит именно из христианских традиций. Поэтому кажется верной позиция О. С. Ахмановой, которая считает термин паремия родовым, объединяющим понятия пословицы и поговорки2.
В отношении пословицы и поговорки кажется рациональной позиция В. П. Жукова, определившего пословицу как “краткое изречение, имеющее одновременно буквальный и переносный (образный) план или только переносный план и составляющее в грамматическом отношении законченное предложение”, а поговорку - как “краткое изречение, нередко назидательного характера, имеющее, в отличие от пословицы, только буквальный план и в грамматическом отношении представляющее собой законченное предложение”
3.2
См. ее определение понятия паремиологический словарь: “англ. dictionary of proverbs. Словарь пословиц и поговорок” (Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. -= М., 1966. – С.421.3
Жуков В. П. Словарь русских пословиц и поговорок. М., 1966. - С. 11.Однако есть еще два важных признака, которые, думается, необходимо упомянуть в обоих определениях. Это признаки воспроизводимости и анонимности, которые являются обязательными как для пословиц, так и для поговорок. Кроме того, упоминание о назидательности, видимо, целесообразно включить и в определение пословицы, т. к. практически любую из них можно ввести в речь словами “Имей(те) в виду, что...”. Назидательность, или дидактичность пословиц наиболее прозрачна в изречениях побудительного характера: Готовь сани летом, а телегу зимой; Береги платье снову, а честь - смолоду; Не в свои сани не садись и т. д. Однако и в изречениях повествовательного характера она может быть обнаружена.
Например, пословицы, дающие характеристику человека, внешность которого не соответствует внутренней сути (С личика - яичко, а внутри - болтун; С лица красив, а с затылка вшив), призваны предостеречь от излишней доверчивости в общении с лицемером. Пословицы типа Голодный и архимандрит украдет
, Своя рубашка ближе к телу, конечно, не советуют преступать закон или быть равнодушным к чужой беде, однако призывают к снисхождению, оправданию оступившегося, нарушившего христианские заповеди человека. Конечно, было бы неправомерным заявление, что к а ж д о е употребление паремии в речи предполагает обязательную назидательность. Скорее, можно утверждать, что для каждой пословицы или поговорки в о з м о ж е н контекст дидактического характера.Итак, в качестве рабочих определений пословицы и поговорки кажется возможным принять следующие:
Пословица - устойчивое в языке и воспроизводимое в речи анонимное обобщающее изречение, хотя бы часть элементов которого наделена переносным значением и которое пригодно к использованию в дидактических целях.
Поговорка - устойчивое в языке и воспроизводимое в речи анонимное обобщающее изречение, лишенное переносности значения и пригодное для употребления в дидактических целях.
Вопрос об отнесенности паремий к кругу языковых единиц на сегодняшний день остается дискуссионным, поскольку, с одной стороны, они сохраняют тесную связь с высказываниями, составляющими их деривационную базу, и общее значение каждой паремии может быть полноценно воспринято только при условии безоговорочно ясного смысла именно предложения - деривационной базы, с другой же - они выступают в роли устойчивых обозначений типовых ситуаций, или, иначе,
в роли квалификаторов конкретных ситуаций, которые хочет охарактеризовать и оценить автор речи. Способность одной и той же паремии быть использованной для квалификации нескольких внешне разнородных ситуаций и представляется основанием для восприятия ее в качестве вторичного языкового знака. Двойственная природа паремии обусловливает особенность ее внутритекстовых связей.Поскольку логическую основу паремии составляют единицы уровня более сложного, чем уровень понятия, - суждение, побуждение, - постольку, естественно, она не может вести себя в тексте так же, как слово или фразеологическая единица. Паремия выступает в роли элемента не отдельного предложения, а сложного синтаксического целого, или сверхфразового единства.
Применительно к художественной речи более удачным, чем “сложное синтаксическое целое”, представляется термин Г. Я. Солганика - прозаическая строфа, который позволяет подчеркнуть, что целостность текста достигается не только синтаксическими связями отдельных предложений, но и наличием в нем логико-тематических объединений, “небезразличных”, по выражению исследователя, к стилю произведения или его фрагмента.
Именно прозаическая строфа, по Г. Я. Солганику, оказывается минимальной единицей, отражающей идиостиль автора.
Объектом анализа в настоящем исследовании избран текст романа Ф.М. Достоевского “Преступление и наказание”, который на протяжении 130 лет со времени его публикации продолжает привлекать внимание читателей глубиной проникновения в психологию человека и неослабевающей актуальностью морально-этических проблем.
Поскольку известно, что зеркалом народной философии и психологии являются пословицы и поговорки, кажется важным проанализировать их функционирование именно в произведении, где философия и психология слиты воедино.
Представляется, что основой стиля каждого произведения (и далее - идиостиля каждого автора) является сочетание двух особенностей:
1) своеобразия состава микроэлементов текста, и
2) своеобразия их расположения и связей в этом тексте.
Паремии, являясь вторичными языковыми знаками, выступают в качестве одного из видов микроэлементов, составляющих текст. Сразу отметим, что паремий в анализируемом романе 25 на 572 страницы текста, т. е. в среднем одна паремия приходится на 23 страницы. В этом Ф. М. Достоевский отчасти схож с
Л. Н. Толстым, который в объемных произведениях также был скуп на устойчивые фразы и даже Толстой еще сдержаннее в их употреблении (В романе-эпопее “Война и мир” на 1465 страницах методом сплошной выборки выявлено 53 паремии, т. е. 1 на 27 - 28 страниц, в романе “Воскресение” - на 448 страниц - 13 паремий, т. е. 1 на 34 страницы), что придавало им особый вес в тексте.Чтобы увидеть своеобразие паремий в прозаической строфе текста Ф. М. Достоевского, сравним их с паремиями в тексте романа Л. Н. Толстого “Воскресение”.
У Ф. М. Достоевского все паремии включены в структуру диалоговых строф (причем часто реплики в таких диалогах оказываются скорее похожи на монологи) или вплетены во внутренние монологи персонажей. Таким образом, автору удается, с одной стороны, избежать прямой дидактичности, а с другой - воспользоваться дополнительным средством характеристики действующих лиц, в том числе сосредоточиться на мыслях и собственной философии и морали персонажей. Интересно отметить, что в “Воскресении” пословиц в монологических строфах, тем более в строфах, передающих внутренние монологи, нет вообще. Все они оказываются помещенными в диалоговые строфы, внутрь достаточно сжатых реплик.
Следует отметить, что паремии в тексте Достоевского в двенадцати случаях из двадцати пяти оказались единственным обнаруживаемым в тексте наименованием ситуации, которая вызвала их употребление, в девяти - с их помощью дана обобщенная квалификация ситуации, ранее в той же строфе конкретно обозначенной без обращения к устойчивым фразам, и только в четырех - с них начинается квалификация ситуации, которая затем разъясняется при помощи переменных предложений. Т. е. автор устами персонажей либо представляет паремию как своеобразный номинативный знак ситуации, общеизвестное ее наименование, не нуждающееся в разъяснении, либо с помощью паремии соотносит конкретную ситуацию с общеизвестной типовой.
Несмотря на то, что паремия может служить у Достоевского единственным обозначением ситуации, она в романе почти не встречается в зачине строфы, с паремий персонажи очень редко начинают свои рассуждения. Чаще устойчивые фразы выступают в роли аргументов, изречений, объясняющих причину происходящего или его суть. Вот один из примеров: “ - Батюшки! - причитал кучер, - как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: Люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит - известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, - крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей, а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез... Лошади-то молодые, пужливые, - дернули, а он вскричал - они пуще... вот и беда” (ч. 2, гл. 7. - Т. 5. - С. 183 - 184)
4.Пословицы оказываются разграничителями частей логической структуры строфы, особенно если в тексте в пределах одного фрагмента сосредоточены две - три паремии. Так, в пятистрофном фрагменте, передающем размышления Раскольникова о решении Дуни выйти замуж за Лужина, остов его рассуждений составляют три пословицы. Все они последовательно характеризуют поведение лиц, составляющих предмет мысленной оценки персонажа, при этом две оказываются в роли подытоживающих классификаторов ситуаций и потому завершают вторую и третью строфы, третья же составляет тезис, обобщенно характеризующий прогнозируемую ситуацию, и потому входит в зачин итоговой строфы, ср.:
“(1) Гм, это правда, - продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся в его голове, - это правда, что к человеку надо “подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его”; но господин Лужин ясен. Главное, “человек деловой и, кажется, добрый”: шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундук на свой счет доставляет! Ну как же не добрый!
(2) А они-то обе, невеста и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего! Только ведь девяносто верст, “а там преблагополучно прокатимся в третьем классе”, верст тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки;
(3) да вы-то, г-н Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста... И не могли же вы не знать. что мать под свой пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, тут у вас общий коммерческий оборот, предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице.
(4) Да и тут-то деловой-то человек их поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и задаром пойдет. Что ж они обе не видят, что ль этого, аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны!
(5) И как подумать что это только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, а
тон всего этого. Ведь это будущий тон после брака, пророчество...” (ч. 1, гл. 4. - Т. 5. - С. 46 - 47).У Л. Н. Толстого паремия оказывается помещенной в реплику-реакцию, входя в ее мотивирующую часть, которая может быть как подытоживающей, так и начинающей рассуждение, ср. два примера: “- Ну, брат, вас не обидишь; вы бы не обидели.
- Как же обидишь! Разбил мне летось морду, так и осталось, с богатым не судись, видно” (С. 210)
5;или: “- Не тужи, девка. И в Сибири люди живут. А ты и там не пропадешь, - утешала ее Кораблева.
- Знаю, что не пропаду, да всё-таки обидно. Не такую бы мне судьбу надо, как я привыкла к хорошей жизни.
- Против Бога не пойдешь, - со вздохом проговорила Кораблева, - против него не пойдешь.
- Знаю, тетенька, а всё трудно” (С. 121).
4
Здесь и далее цитаты из романа даются по изданию: Достоевский Ф. М. Собрание сочинений. В десяти томах / Под общ. Ред. Л. П. Гроссмана и др. – М., 1957. – Т. 5.5
Цит. По изданию: Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 12 томах. – М.: “Художественная литература”, 1975. – Т. 11.Включение в прозаическую строфу диалогового плана в качестве аргумента или квалификатора ситуации позволяет Л. Толстому с помощью паремий выражать народную философию и мораль. Если герой Достоевского сам размышляет и активно осмысляет жизненную ситуацию, то герой Толстого получает это осмысление извне, от других персонажей, подпитываясь народной мудростью.
Таким образом, место и роль паремии в составе прозаической строфы обусловливается общим творческим замыслом художника и позволяет оценить функции паремий в целостной структуре текста.
Сочетая свойства предикативной и номинативной единицы, паремия может быть представлена в прозаической строфе как в традиционном, узнаваемом варианте, так и в и измененном виде. Именно внутристрофные связи элементов, их тесное логико-семантическое объединение позволяют Достоевскому использовать эллиптические варианты: век живи, век учись (ср.: Век живи, век учись, а умрешь дураком
), и за соломинку хватаются (ср.: Утопающий и за соломинку хватается), в том числе и сжатые до словосочетания отрезанный ломоть(ср.: Отрезанный ломоть к краюхе не приставишь) и даже до одного слова: молодо (ср.: Молодо - зелено, погулять велено). При этом всё же следует говорить о варьировании, а не разрушении паремии, т. к. ее значение сохраняется.
ПАРЕМИОЛОГИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО
РОМАНА Л.Н.ТОЛСТОГО “ВОЙНА И МИР”
Общеизвестно, что художественный текст, как и любой другой, обладает такими признаками, как целостность и завершенность. С другой стороны, в отличие от текстов деловых (по Л.В. Щербе), т.е. нехудожественных, целостность и завершенность художественного текста напрямую связана с образом автора, что проявляется двояко: в особенностях авторского стиля и в ощущаемой читателем авторской позиции. В значительной мере особенности идиостиля автора создаются отбором языковых единиц, которые и должны обеспечить восприятие текста как единства. Пониманию авторского замысла способствуют ключевые слова, несущие наиболее ощутимую семантическую нагрузку, обращающие внимание читателя на самые значимые элементы текста, и устойчивые фразы - паремии - как знаки упоминаемых и характеризуемых в произведении ситуаций и отношений.
Совокупность языковых знаков, используемых в художественном тексте, создает особую систему, значимость отдельных элементов которой может существенно отличаться от значимости тех же элементов в системе языка, поскольку ключевые слова и выражения произведения приобретают дополнительные смыслы, создавая, по выражению В.В. Виноградова, поливалентность текста. Свое место в этой художественно весомой системе знаков имеют и паремии, которые заполняют определенное пространство, способствуя расстановке смысловых акцентов, характеризуя и оценивая изображаемое
, отражая одновременно (открыто или имплицитно) авторское отношение к героям и событиям.Размышляя о сущности писательского творчества, Л.Н. Толстой подчеркивал, что совершенным произведение можно считать только при трех условиях: “чтобы то, что говорит художник, было совершенно ново и важно для всех людей, чтобы выражено оно было вполне красиво и чтобы художник говорил из внутренней потребности и потому говорил вполне правдиво” (Об искусстве. - Л.Н. Толстой. Статьи об искусстве и литературе. - Собр. соч. в 20 т. - Т. 15. - М., 1964. - С. 40). Правдивость изображения, по Л.Н. Толстому, достигается лишь при таком высоком уровне мастерства, который позволяет автору не задумываться о его правилах. Таким образом, слова и выражения должны подбираться писателем как бы интуитивно. Однако ясно, что для того, чтобы эти слова и выражения оказались точ-ными, уместными, единственно необходимыми в создаваемом тексте, писатель должен иметь богатый их запас.
Что касается пословиц и поговорок, то Л.Н. Толстой постоянно помнил об их дидактической функции в языке: они должны учить жить, характеризуя людей, предметы, отношения в различных типовых ситуациях, отражая нормы поведения в быту, поддерживая народные традиции. Конечно, это не означает, что он в изобилии вводил пословицы и поговорки в свои произведения (пожалуй, только в одном тексте - народной драме “Власть тьмы” он сознательно использовал эти языковые единицы таким образом). Более того, Л.Н. Толстой был гораздо осторожнее, “скупее” по отношению к паремиям, чем некоторые его современники. И потому каждое вводимое им в художественную ткань изречение приобретало особый вес.
В романе-эпопее “Война и мир” на 1465 страницах методом сплошной выборки выявлено 53 паремии, из которых 42 - пословицы, 5 - поговорки, 5 - крылатые фразы, 1 - формула заговора. Большинство использованных изречений русские, но есть и французские, и латинские. Естественно, что иноязычные паремии вложены в уста либо иностранцев (Наполеона, доктора Lorrain’a), либо представителей светской знати, общающихся с иностранцами (Билибина, Балашева), либо русских дворян младшего поколения (Жюли Карагиной, княжны Марьи, Николая Ростова). Русские пословицы и поговорки произносят представители народных низов - крестьяне, мастеровые, солдаты, а также те персонажи-дворяне, которые по своему духу кажутся автору наиболее близкими народу, - Шиншин, Ахросимова, Пьер Безухов, старый князь Болконский.
Паремии распределены по тексту неравномерно. Так, они произносятся 25 персонажами, но 17 из 53 изречений сосредоточены в речи Платона Каратаева. Если в целом в тексте романа одна паремия приходится приблизительно на 55 страниц, то на двух страницах, описывающих Каратаева, обнаруживается сразу 11 изречений. Естественно, это не случайно, ведь Платон предстает воплощением всего русского, доброго и “круглого”, как говорит автор. Те паремии, которые произносит персонаж, дают возможность Л.Н. Толстому изложить свое представление о русской народной философии и типичном характере простого русского человека. В двух словах оно может быть изложено следующим образом. Жизнь крестьянина ( а Платон остается крестьянином и в солдатской шинели, ведь автор замечает: “Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя всё напущенное на него, чуждое, солдатское, и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу” (т.4, ч.1, ХIII), а затем и сам герой подтверждает это наблюдение пословицей, идущей непосредственно после авторских слов: “Солдат в отпуску - рубаха из порток”) трудна и небогата радостями: Наше счастье как вода в бредне: тянешь - надулось, а вытащишь - ничего нету. При этом нет никакой гарантии, что будущее не окажется намного хуже настоящего: От сумы да от тюрьмы не зарекайся. Но бедствия надо переносить терпеливо, помня о их преходящем характере: Час терпеть, а век жить, поскольку зло в итоге не всесильно: Червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае. Кроме того, человек не волен в своей судьбе: Не нашим умом, а божьим судом, поэтому следует надеяться на Всевышнего, не роптать зря, т.к. на том свете смирение будет вознаграждено, а возмущение - наказано: На болезнь плакаться - бог смерти не даст. Следует лишь просить господа, чтобы дал сил и здоровья на ближайшее время: Положи, боже, камушком, подними калачиком.
Главное в жизни крестьянина - труд. К работе надо относиться серьезно, старательно, обстоятельно. Каждое дело требует сноровки, навыков работы с инструментами: Без снасти и вша не убьешь. Тот, кто трудится, честен, он хозяин своего слова: Уговорец - делу родной братец - и щедр: Потная рука торовата, сухая неподатлива. Силы для жизни дает семья, именно в ней надо искать опору, беречь и жалеть всех своих детей: Какой палец ни укуси, всё больно, почитать родителей: Жена для совета, тёща для привета, а нет милей родной матушки
.Все эти рассуждения касаются жизненного уклада каждого крестьянина и ограничиваются его семейным мирком. Но это ограничение иллюзорно. Крестьянин ощущает себя частичкой большого целого - народа, страны: Москва - городам мать. Он свято верит, что его Отчизна не погибнет, никогда не исчезнет с лица земли: России да лету союзу нету
.Конечно, в романе автор не выстраивает пословицы в такую цепь рассуждений. Каждое изречение произносится в свое время и на своем месте. Но доказательством того, что для автора приведенные паремии воплощают кодекс поведения русского крестьянства, как кажется, могут служить слова самого Л.Н. Толстого: “Поговорки, которые наполняли его речь, ... были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно,
и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати” (т.4, ч.1, ХIII).Писатель далек от мысли о существовании жесткой регламентации народного быта и обычаев с помощью паремий. Он подчеркивает, что в мелочах у разных людей (и даже у одного и того же человека в разных обстоятельствах) могут быть расхождения во мнениях. Платон Каратаев, замечает автор, “часто ...говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо.”
Тем не менее читатель таких паремий в тексте не встречает, ибо они незначимы. А то, что кажется Л.Н. Толстому существенным, включено в реплики Каратаева.
Итак, пословицы, произносимые Платоном Каратаевым, составляют наиболее плотную часть паремиологического пространства романа. Именно они выполняют одновременно характеризующую и дидактическую функции.
Речь других персонажей не уснащена паремиями в такой степени, как у Каратаева, ибо ни у одного из них функция символического обобщения, типизации не преобладает над функцией создания индивидуального образа. Вследствие этого паремии в репликах других персонажей выступают как элементы их социальных, нравственных и речевых характеристик. Читатель может судить по изречениям героев о их культурном уровне, степени образованности, пристрастиях и симпатиях. К примеру, Марья Болконская вспоминает фразу из Священного писания (Не о едином хлебе сыт будет человек), а ее отец цитирует древнерусское изречение (Своя своих не познаша и своя своих побиваша). При этом данные персонажи включают упомянутые паремии в речь как бы машинально, не акцентируя на них внимания. Для них главное - наиболее точно и убедительно передать свою мысль, ср.: ”Графине Марье хотелось сказать ему, что не о едином хлебе сыт будет человек, что он слишком много приписывает важности этим д е л а м ; но она знала, что этого говорить не нужно и бесполезно.” Или: “Нет, дружок, - продолжал он, - вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый-Йорк, в Америку, за французом Моро послали, - сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. - Чудеса!! Что, Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!..” (Т.1. ч.1, ХХIV).
Другие персонажи-дворяне специально, стремясь блеснуть эрудицией, как петербургский доктор Lorrain (положение обязывает знать латынь!), или ненамеренно, поскольку французский язык знаком им гораздо лучше русского (как Жюли Карагина), употребляют в речи иноязычные паремии. И их искусственные усилия говорить по-русски выглядят смешно, обнаруживая перед читателем квасной патриотизм “офранцузевшего” света. Так, в обществе Жюли за употребление французских слов полагался штраф в пользу комитета пожертвований. Но сама Жюли не в состоянии избежать в речи французских слов и галлицизмов. Когда ей об этом говорят, Карагина отвечает так: “За caustique виновата [...] и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю,- обратилась она к сочинителю: - у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по-русски. А, вот и он,- сказала Жюли. - Quand on... Нет, нет,- обратилась она к ополченцу, - не поймаете. Когда говорят про солнце - видят его лучи, - сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру.” (Т.3, ч.2, ХVII).
Итак, паремии в “Войне и мире” заполняют особое пространство. Они вводятся исключительно в речь персонажей. Автор не произносит ни одной из них. Все без исключения паремии выполняют характеризующую функцию. По их семантике и по способу введения в реплику можно судить о значимых деталях характеров героев. Кстати, не менее значимым оказывается и отсутствие пословиц в речи персонажа. К примеру, в речи Наташи Ростовой не встретилось ни одной паремии. И это штрих, дополняющий образ толстовской любимицы. Пока она юна, влюбляется, совершает ошибки и т.д., она не рассуждает, не обращается к опыту других. Девушка вся во власти чувств, порыва. Когда мы видим Наташу в роли матери, окруженную чадами и домочадцами, она вся погружена в повседневные хлопоты, хозяйственные мелочи. И по-прежнему не пытается взглянуть на себя со стороны.
Особую роль в паремиологическом пространстве выполняют паремии в речи Платона Каратаева. Они призваны сосредоточить внимание читателя на толстовском представлении о народной философии. Тем самым, наряду с характеризующей, они выполняют дидактическую функцию. Обобщая, рисуя или маркируя типические ситуации, паремии способствуют созданию целостности текста.
ПАРЕМИИ НА СТРАНИЦАХ РОМАНА
“ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ”:
ТЕКСТОВОЕ И НАДТЕКСТОВОЕ ВОСПРИЯТИЕ
Термин паремия употребляется в настоящей статье как наименование, объединяющее устойчивые фразы, в логическом плане соотносимые с суждением, побуждением, вопросом, в синтаксическом - представляющие собой предложения, в семантическом же и по происхождению неоднородные. Это пословицы, поговорки, авторские изречения (афоризмы). Несмотря на то, что сущностно
- семантически - каждая из разновидностей отличается от других, включаясь в ткань художественного текста, они способны выполнять идентичные функции (хотя это не значит, что они вообще не различаются функционально), а потому могут быть рассмотрены в совокупности.Среди объемных произведений М.А. Шолохова “Они сражались за Родину” стоит на первом месте по частоте употребления паремий. Если в “Тихом Доне” и “Поднятой целине” в среднем одно изречение встречается на 15-17 страницах произведения, то здесь - в два раза чаще: одна паремия на 7 страниц. Думается, этот факт можно расценивать как преднамеренное насыщение текста устойчивыми фразами. Если так, то интересно выявить цель увеличения числа этих изречений, повышения интенсивности их использования в художественном тексте.
Поскольку роман, к сожалению, так и остался незавершенным, более того, далеким от завершения, постольку определение роли паремий в создании целостной структуры текста кажется делом сложным. Однако даже самые первые наблюдения позволяют отметить, что употребление пословиц вызвано следующими целями автора:
1) углубить интеллектуально-психологическую характеристику персонажей,
2) соединить характеристику описываемых ситуаций с их оценкой,
3) создать в репликах персонажей впечатление разговорной речи для достижения реализма изображаемого.
Рассмотрим каждый из перечисленных аспектов.
“Они сражались за Родину” - роман о войне, а потому главные действующие лица в нем - мужчины. Конечно, встречаются эпизоды, связанные с женщинами. Так, роман начинается изображением личной драмы Николая Стрельцова. В описание отступления наших бойцов вкраплены разговоры Лопахина с местными жительницами. Бойцы вспоминают случаи, происходившие с ними до войны, где также действуют женщины. Но не на них сосредоточен интерес автора: “у войны не женское лицо”. Ярко, сочно выписаны М.А. Шолоховым персонажи - мужчины. Именно они в первую очередь должны привлечь внимание читателя. Видимо, поэтому и паремии вкладываются писателем лишь в уста мужчин.
Повествование построено таким образом, что внутренний взор читателя как бы переходит с героя на героя. Так, сначала в поле зрения попадает история Николая Стрельцова и его брата Александра, затем следует цепь эпизодов, главными героями которых становятся поочередно Стрельцов и Звягинцев, Звягинцев и Лопахин, Лопахин и Копытовский, Стрельцов и Лопахин, Лопахин и Некрасов, Лопахин и Поприщенко. Естественно, что все персонажи разные по характеру, по уровню интеллекта, по психическому складу. И созданию своеобразия каждого персонажа в немалой мере способствуют паремии.
Вот перед читателем братья Николай и Александр. У каждого из них своя, нелегкая, с горестями и заботами жизнь. У Николая нелады с женой, не всё гладко и на работе, за которую он болеет душой. Еще тяжелее Александру. Он был репрессирован, четыре с половиной года провел в лагере, жена его находится в ссылке. Несладко обоим. Но как по-разному они воспринимают окружающее! Николай замкнут. Он весь погружен в свою беду, ни в чем не находит себе опоры, а потому, чтобы хоть как
-то заглушить боль, забыться, уйти от тяжёлых раздумий, старается заполнить день работой до отказа. Александр другой. Ум его привык к размышлению, анализу. Этот герой тверд духом, несмотря ни на что.Разницу эмоциональных потенциалов отражает и речь персонажей. В эпизодах, касающихся Стрельцова, реплики Николая нечасты и коротки. Он в основном говорит о делах или отвечает на вопросы тех, с кем ему приходится разговаривать. В остальное время Николай молчит, думая о разладе с женой. Это, вероятно, связано с тем, что он чувствует себя каким-то особенным, не находя точек соприкосновения с другими людьми. Вспомним, как уже на фронте он вдруг решается рассказать Звягинцеву об уходе жены (не по своей инициативе, а в ответ на вопрос, почему жена не пишет ему). Весь рассказ укладывается в три предложения:
“- Ты бросил жену, Микола?
- Нет, она меня... Понимаешь, в первый день войны приезжаю домой из командировки, а ее нет, ушла. Оставила записку и ушла...” (54)*.
Сразу же после этого Николай обрывает сам себя на полуслове. Шолохов замечает, что он “как-то сразу осекся и замолчал”, досадуя на себя за то, что разоткровенничался с чужим человеком, хотя в течение года до этого никому ничего не рассказывал.
Конечно, Стрельцов вовсе не зазнайка, он молчит не потому, что не считает других равными себе. Просто по складу характера он очень раним и не считает возможным делиться своими переживаниями или вмешиваться в дела других. В соответствии с этим он очень деликатен и осторожен в общении с другими людьми. Боясь потревожить душевные раны, он не пристает с лишними расспросами. Потому и у брата, вернувшегося из лагеря, он не хочет узнавать причин и подробностей его ареста. Директору совхоза он говорит: “Понимаешь, Степаныч, ему больно будет обо всем этом говорить. Тут нужен такт, осторожность нужна...”
(18).Ясно, что человек, углубленный в себя, отгородившийся от других, не рассчитывает найти поддержку, совет в чужом опыте. Поэтому естественно, что в речи Николая нет ни одной пословицы или поговорки.
Как уже отмечалось, Александр другого склада. Николай говорит о нем директору: “Александр - общительный парень. Во всяком случае, был таким” (17). Автор сообщает, что Александр , действительно, словом очень легко завоевывал расположение окружающих: “умел старый солдат - общительный и простой - подобрать ключик к каждому сердцу (20). Думается, в этом ему помогало и знание народной речи, а главное, народной мудрости и авторской афористики. Недаром из 28 паремий, встречающихся в тексте, 9 произносит Александр. При этом он использует их с различными целями: 1) для характеристики ситуации (“Иссиня-бледные, дряблые икры у него были покрыты неровными темными пятнами. Заметив взгляд Николая, Александр сощурился:
- Думаешь, картечью посечены? Нет, тут без героики. Эту красоту заработал на лесозаготовках. Простудил ноги, обувка в лагерях та самая... Пошли нарывы. Чуть не подох. Да не от болячек, а от недоедания. Давно известно, “кто не работает, тот не ест”, вернее, тому уменьшают пайку, и без того малую. А как работать, когда на ноги не ступишь? Товарищи подкармливали. Вот где познаешь на опыте, как и при всякой беде, сколь велика сила товарищества!”
(31-32). Здесь использовано одно из положений коммунистического морального кодекса и - в свободном пересказе - упоминается пословица “Друзья познаются в беде”. ); 2) для формулировки своей позиции (“Сообщения нашей печати успокаивают, а вообще-то поживем - увидим! Я лично не исключаю и того, что воевать будем скоро, возможно - в этом году” ); 3) для убеждения (“- До чего же неистребим ты, Александр! Я бы так не мог... - Порода такая и натура русская. Притом - старый солдат. Кровь из носа , а смейся! Впрочем, Коля-Николай, и ты бы смог! Нужда бы заставила. Говорят же, что не от великого веселья, а от нужды пляшет карась на горячей сковороде... Ну , нечего дорогое время терять, пошли, а то и на уху не наловим.” (32). Или: “- Коля, это - эфемерная штука, сазаны. Их может не быть, а без ухи мы быть не можем. На кой черт нам журавль в небе, если нужна синица, а она почти. в руках.
- Вот и бери её, эту синицу. И вообще не хнычь. Генерал, а хнычешь. Должен наловить - значит, лови. Рыбы тут, как в садке, а ты ноешь.”
Характер персонажей проявляется и в том, как они используют паремии.
Одни, прибегая к народному опыту, просто ищут в пословичном фонде обоснования или подтверждения того, о чем говорят, как, например, Копытовский, сопровождающий рассказ о свадьбе колхозного счетовода и телефонистки пословицей Вода камень долбит (135), Некрасов, уговаривающий Лопахина не обижаться на него за вгорячах сказанные слова (Не всяко лыко в строку
(176)), или старшина, убеждающий бойцов в том, что скоро армия оправится от неожиданного и страшного натиска врага (Живая кость мясом обрастет (141)). Здесь видно стремление персонажей к ясности речи и к скорейшему налаживанию взаимопонимания между ними и их собеседниками за счет обращения к общеизвестным истинам, изложенным в общеизвестной форме.Другие, обращаясь к устойчивым фразам, варьируют их (а возможно, даже создают свои изречения по опыту народных), имея целью выразительность речи, привлечение внимания собеседника, упрочение своих позиций путем использования особых речевых оборотов. Таковы паремии в речи Лопахина.
Из четырех пословиц, встретившихся в его речи, две, судя по материалам сборников пословиц, не соответствуют расхожим вариантам, а одна фраза вообще не находит соответствий и может быть определена как паремия только условно, на основе характера ее семантики и формы. К примеру, пытаясь завоевать расположение доярки Глаши, чтобы получить у нее молока, Лопахин начинает хвалить ее и, сокрушаясь, что не может познакомиться с ней поближе, тут же варьирует известную пословицу: “хороша
Глаша, да не наша” (103) (ср. с общеизвестным “Хороша Маша, да не наша”). Когда на постое в одном хуторе Лопахин вновь хочет пустить в ход свое обаяние, чтобы хозяйка накормила не только его, но и остальных 26 бойцов, старшина, критически оценивая внешность Петра, замечает, что Лолахин на удивление рослой казачке и до плеча головой не достанет, тот нисколько не смущается, а с презрением говорит: “ - До седых волос ты дожил, старшина, а не знаешь того, что знает любая женщина...- Чего же это я не знаю, дозволь спросить?
- А того, что мелкая блоха злее кусает, понятно тебе?” (187).
Если обратиться к словарям и сборникам пословиц, то в них можно обнаружить следующие варианты: Мала блошка, да колодой ворочает; Невеличка блошка, а спать не дает
1; Мала блошка, а и царю спуску не дает2; Блошка мала, а больно кусает3. Как видим, в них речь идет о том, что и такое незначительное по размеру насекомое, как блоха, может досадить, с ним приходится считаться. Лопахин переиначивает пословицу: среди всех блох самая зловредная - именно мелкая блоха, и чем блоха мельче, тем она злее. Таким образом, вместо смысла “Пусть я невелик ростом, это не помешает мне добиться желаемого результата”, Лопахин вкладывает в пословицу иной: “Именно потому, что я невелик ростом, я имею больше других шансов на успех”, т.е. подчеркнуто хвалит себя. И это бахвальство, приукрашенное пословицей, оказывается для старшины веским доводом. Шолохов замечает:”Старшина, несколько поколебленный в своих сомнениях, не без скрытого уважения молча и пристально смотрел на Лопахина, дивясь про себя его бесшабашной самоуверенности.” (187). Когда же попытка соблазнения солдатки не удалась, Лопахин , награжденный синяком и шишкой, все-таки заговаривает с хозяйкой и в ответ на ее мягкий упрек за ночное происшествие философски замечает: “...за меня не беспокойтесь, заживет, как на миленьком. Собака пойдет - кость найдет, вот и я к вам ночушкой сходил - синяк с шишкой нашел. Наше дело, Наталья Степановна, жениховское.” (196). Изречение Собака пойдет - кость найдет не удалось обнаружить в паремиологических сборниках. Тем не менее по характеру значения и по структуре оно отвечает требованиям, предъявляемым к пословицам. К тому же стоит отметить, что изречение не может считаться точно соответствующим описываемой ситуации (Собака идет, чтобы найти что-нибудь съедобное, и находит кость, а Лопахин не получил того, на что рассчитывал). Вряд ли остроязыкий Лопахин сам стал бы сочинять неадекватную ситуации фразу. Скорее он употребил существующую в языке, и употребил ее в ироническом смысле, так же, как употребляется другая, широко известная пословица: ”За чем пойдешь, то и найдешь” в смысле “За худым пойдешь, худое и найдешь”. Однако добавим, что если эти предположения верны, они не противоречат факту, что герой стремится с помощью пословицы повысить выразительность своей речи, ведь он употребил ее для развернутого сравнения, да еще иронически, что создает экспрессию в речи.Углубление интеллектуально-психологической характеристики через паремии достигается и тем, каких именно типов изречения употребляют персонажи. Из круга действующих лиц своим происхождением, образованием, родом занятий выделяется брат Стрельцова. И именно он наиболее разнообразен в выборе паремий. Ведь он употребляет не только пословицы и поговорки, но и афоризмы (Кто не работает, тот не ест; Русские прусских всегда бивали - эти фразы, в отличие от пословиц, автор заключил в кавычки, как цитаты).
Вторая функция паремий в тексте, как было отмечено, заключена в совмещении через их посредство характеристики ситуации и ее оценки. Так, за цитированным уже изречением “Кто не работает, тот не ест” дается его интерпретация, которая позволяет выявить отношение персонажа (и автора) к описываемой им ситуации и даже выйти в оценке за рамки этой конкретной ситуации. Фраза вводится словами “Давно известно”. Таким образом, подчеркивается, что коммунисты сделали это изречение одним из расхожих правил, которое, казалось бы, следует понимать так: ”Кто не хочет работать, тот не сможет и не должен есть, ибо ничего не заработает”. На деле же паремия применяется к ситуации, когда человек физически не в состоянии работать. Ему не дают возможности работать, чтобы заработать свой хлеб, ведь для этого его надо сначала накормить, чтобы у него были силы. Он не не хочет, а не может.. Следовательно, правило извращено, и очевидно, что те, кто его извратил, не заслуживают уважения и одобрения.
Третья функция паремий - создание колорита разговорной речи. Этому способствует, во-первых, само включение паремий, особенно пословиц и поговорок, в речь действующих лиц. Известно, что пословицы и поговорки употребляются в разговорной речи как знаки ситуаций. Будучи рожденными как неписаный свод законов человеческого общежития, они и бытуют в устной речи. Во-вторых, приданию разговорности речи способствует в определенной мере сам лексический состав паремий, включающих разговорные слова: поросятина (Божий дар с поросятиной нельзя сравнивать)
, на кой черт (на кой черт нам журавль в небе, если нужна синица, а она почти в руках), тётка (смерть не родная тётка вместо голод не тетка). Наконец, в-третьих, разговорность создается за счет активного варьирования паремий - семантического (Любишь в гости ходить - люби и гостей принимать, - говорит Звягинцев, обращаясь к воображаемому немцу, которого обещает уничтожить) , формального (см. пример с пословицей о журавле и синице), формально-семантического (На горячих, знаешь, куда ездят? вместо На сердитых (упрямых) воду возят, а возможно, и с намеком на пословицу На горячей кляче жениться не езди).Итак, проведенный анализ паремий в главах их романа “Они сражались за Родину” приводит к заключению: в этом произведении автор гораздо интенсивнее, чем в других романах, использует паремии в тексте. Паремии позволяют достичь более точной интеллектуально-психологической характеристики персонажей, дать оценку ситуациям, которых они касаются, создают реалистичность повествования, стилизуя речь действующих лиц и создавая впечатление ее разговорного характера.
Было бы ошибкой утверждать, что паремии являются исключительным средством, позволяющим достичь означенных целей. Но кажется важным учесть то значение, которое придавал пословицам (одному из наиболее ярких видов паремий) в народной речи сам М.А. Шолохов. Он считал, что “может быть, ни в одной из форм языкового творчества народа с такой силой и так многогранно не проявляется его ум, так кристаллически не отлагается его национальная история, общественный строй, быт, мировоззрение, как в пословицах”
4. Как раз с такой авторской установкой и кажется возможным связать активное использование паремий в анализируемом произведении. Паремия - языковой знак, т.е. конструктивный элемент текста, и одновременно текст, помещаемый в другой текст. Она привычна и - выразительна. Она концентрирует содержание в лаконичной форме. Поэтому паремия оказывается наиболее удобным, ненавязчивым и в то же время ярким воздействующим средством.Стоит также заметить, что автор статьи вовсе не собирается утверждать, будто перечисленные функции паремий в анализируемом тексте уникальны и не отмечаемы в других произведениях художественной литературы. Напротив, видимо, эти функции можно обнаружить во многих, если не во всех художественных творениях, где паремии включены в речь персонажей. Важно другое, то, что набор паремий в каждом тексте неповторим. Он зависит, во-первых, от того, каким запасом устойчивых фраз обладает писатель, а во-вторых, от того, к каким выводам этот писатель хочет привести читателя.
Представляется, что, будучи знаками ситуаций или отношений между вещами
5, паремии позволяют организовать некую систему смыслов, не ощутимую явно, но исподволь помогающую читателю воспринять идейные установки автора. Паремии, таким образом, заполняют определенное пространство текста, формируя его художественную структуру.М.А. Шолохов, начинавший писать в годы войны и продолжавший возвращаться к реализации замысла на протяжении четверти века, вынужденный о многом умалчивать, многое в своих оценках не акцентировать, сохранил в своем произведении одно. Страницы романа “Они сражались за Родину” проникнуты теплотой, любовью к многострадальной отчизне, верой в силу, мужество, несгибаемость простых русских людей, в их способность выстоять
перед лицом любой опасности. Паремии - особые, вторичные языковые знаки номинативно-предикативного характера - в подсознании читателя отторгаются от конкретной ткани текста, отвлекаются от описываемых в нем эпизодов и приобретают иное осмысление, как бы создавая новое надтекстовое единство. Естественно, что это отторжение неполное. Паремии просто позволяют отчётливее ощутить авторскую позицию. Они зовут к единению: “...познаешь на опыте, как и при всякой беде, сколь велика сила товарищества.” (Очевидно, изречение создано контаминацией пословицы Друзья познаются в беде и гоголевского афоризма “Нет уз святее товарищества.”), показывая его мощь: По капле и река собирается . Паремии убеждают в том, что любой человек значим: Мал клоп, да вонюч; Мелкая блоха злее кусает. Он способен ко многому, надо лишь поверить в себя: Нужда заставила бы..; ...от нужды пляшет карась на горячей сковороде (ср. : Нужда всему научит; Нужда железо ломает; Нужда научит мышей ловить и т.п.6). Утраты, потери не должны сокрушить дух борющегося за свое счастье народа: Живая кость мясом обрастет. Следует только не спеша, обстоятельно обдумывать происходящее и принимать решения: На горячих, знаешь, куда ездят?; Поживем - увидим. Результат в итоге будет получен: Капля камень долбит.Конечно, говоря о роли паремий в анализируемом тексте, нельзя забывать, что данное произведение представляет собой лишь ряд фрагментов. Это не целостный текст. Поэтому и паремии на страницах романа не составляют связной системы, а лишь ведут читателя по дороге авторской мысли.
БИБЛИОГРАФИЯ
1
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. - Изд. 2-е. - СПб., 1880. - Т.1. - С. 99.2
Русские пословицы и поговорки / Под ред. В.П. Аникина. - М., 1988. -С. 172.
3
Спирин А.С. Русские пословицы: Сборник русских народных пословиц и поговорок, присловиц, молвушек, приговорок, присказок. - Ростов-на-Дону, 1985. - С. 89.4
Шолохов М.А. Сокровищница народной мудрости. Вступительное слово к сборнику В.И. Даля “Пословицы русского народа”. - М., 1984.- Т.1, с.3.5
Пермяков Г.Л. От поговорки до сказки (Заметки по общей теории клише).- М., 1970. - С. 19.6
Русские пословицы и поговорки. / Под ред. В.П. Аникина. - М., 1988. - С. 237 - 238.
РОЛЬ ОБОБЩАЮЩИХ ИЗРЕЧЕНИЙ
В ПОВЕСТИ В. ТОКАРЕВОЙ “ПАША И ПАВЛУША”
В каждом художественном тексте обязательно присутствует образ автора, обнаруживающий себя в двух планах: 1) как система воззрений автора на предмет изображения, 2) как система изобразительно-выразительных средств, характерная для идиостиля данного писателя. Первое познаётся читателем через второе: система языковых и речевых экспрессивных средств дает возможность почувствовать позицию автора.
Характерной особенностью идиостиля В. Токаревой представляются приемы сравнения, сопоставления и противопоставления. Об этом свидетельствует как высокая интенсивность их использования в текстах на разных уровнях - от сравнительных оборотов до сложных синтаксических целых, включающих предложения, которые объединены семантическим параллелизмом, так и замечание писательницы, сделанное ею в тексте повести “Паша и Павлуша” как бы мимоходом: “...прошлое - это опыт. Опыт навязывает сравнения”(67)
1.Эксплицитные сравнения, сопоставления и противопоставления, реализующиеся в рамках предложения (как простого, так и сложного), по большей части используются писательницей для детализации, уточнения изображаемого и позволяют ощутить авторское мировидение. В том, что это особый поворот взгляда, убеждает факт, что из 66 сравнений, реализованных в рамках предложения (или начинающих свою реализацию в них, переходя затем в развернутые сравнения), устойчивыми являются лишь 6, остальные индивидуальны, ср.: “Они были цельны, приближены к природе, как зверьки” (53); “У него были <...> короткие, будто подстриженные зубы” (54); “Павлуша чувствовал себя, как зверь, сбежавший из зоопарка: мог кувыркаться в свободе и возможных безобразиях” (71); “Ее лицо было как растрескавшаяся земля” (91); “Её глаза были разрисованы фиолетовыми тенями, как у дикарки” (98); “Павлуша дышал, как будто произносил шепотом букву “и” (99) и т.д.
Второй тип - имплицитные сравнения, сопоставления и противопоставления, основанные на включении в текст изречений обобщающего характера, - позволяет провести аналогию между конкретной ситуацией и каким-то эталоном, облеченным в речевую формулу, или ощутить контраст между двумя ситуациями - типовой и конкретной. Автор не подчеркивает необходимости или желательности сравнения или противопоставления. Но оно напрашивается само собой именно благодаря сосуществованию в тексте обобщающей формулы и развернутого описания жизненных обстоятельств, в которых оказываются персонажи.
Обобщающих изречений на пятидесяти страницах повести “Паша и Павлуша” около тридцати. При этом очень примечательным кажется факт, что, пожалуй, только шесть из них можно охарактеризовать как устойчивые в языке и воспроизводимые в речи фразы - паремии (пословицы или поговорки). Остальные, по наблюдениям автора настоящей статьи, не зафиксированы в русских сборниках паремий. Поэтому можно сделать вывод, что они либо принадлежат самой В. Токаревой, либо являются малоизвестными высказываниями других людей, а следовательно, представляют собой речевые произведения, фрагменты текста, а не языковые знаки.
Представляется интересным сопоставить микросистемы обобщающих изречений, с помощью которых автор знакомит читателя с жизненной философией своих героев.
В произведении три главных действующих лица - традиционный любовный треугольник: два друга детства - Паша и Павлуша - и Марина. Но сама по себе повесть не только о любви мужчины и женщины, вернее даже не именно об этой любви. Перед читателем размышления о любви к людям как о главном качестве, которым должен обладать человек.
В повести представлены плоды внутренних размышлений персонажей (и, естественно, автора), которые, чаще всего, не выносятся на обсуждение в беседе. Интересно, что ни одно из обобщающих изречений, рождающихся в сознании главных героев, не включается в прямую или косвенную речь. Нет вводящих их глаголов речи (исключая передаваемую в авторской речи поговорку: “Сейчас принято говорить
: хороший человек - не профессия” (52) и мельком упомянутый совет подруг Марины (выступающий в виде эллиптированной фразеологической единицы, деривационной базой которой является пословица Клин клином вышибают): “Подруги советуют: клин клином” (63), и даже глаголы мысли нечасты ( один раз - при изложении раздумий Павлуши о Паше: “Поневоле вспомнишь народную мудрость: “Тише едешь - дальше будешь” (73), другой - при описании Пашиных мыслей: “Паша ходил от картины к картине, смотрел, размышлял. У каждого художника - свой “генерал”. У одного - Любовь, Красота и Женщина спасут мир. У другого - вера в бессмертие духа. От головы в небо идут световые столбы. Человек - часть космоса и связан с космосом. Третий художник изводил себя познанием смысла жизни. На картине - дом со многими окнами. Окна - карты. Значит, жизнь - игра. На фоне дома - большой примус. Значит, жизнь - горение или испытание. Жить - значит медленно жариться на огне. Есть о чем подумать” (61-62).Фраза чаще всего вплетается в ткань текста как бы от имени автора, и порой определить ее сопринадлежность сознанию персонажа можно лишь по едва заметным штрихам, ср.: “Марина обошла выставку несколько раз. Боялась идти домой, входить в пустую квартиру, которая еще помнит звук его шагов, стены впитали его голос. Можно пойти к подругам. Но зачем она им такая? И чем они могут помочь? Начнут занижать, обесценивать “кучера”, чтобы утрата казалась незначительной. Но что они могут знать? В несчастье человек одинок. Помочь мог только “кучер”. Но ему интереснее в другом месте” (63)(Слова его и такая выделены В. Токаревой). Здесь имитация хода размышлений Марины создается путем введения в текст вопросительных предложений. Кроме того, дважды употребляется слово кучер, отсылающее читателя к изложенной ранее теории Марины о том, что жизнь похожа на дорогу, по которой от станции к станции женщину везут сменяющие друг друга кучера. Когда их нет, женщина вынуждена идти пешком, что, на ее взгляд, весьма неудобно.
Потребностью к размышлению, к осознанию себя и своего места в мире автор наделяет только Пашу и Марину. Павлуша не задумывается о жизни. Интересно в этой связи следующее наблюдение. Повесть начинается развернутой антитезой, излагающей характеристики двух друзей. Они разные как внешне, так и по своим жизненным установкам, ср.: “Паша был лыс, голова - как кабачок” (52) - “Павлуша был красивым ребенком, потом красивым юношей, а впоследствии красивым мужчиной. У него были черные перепутанные волосы, как у сицилийца, ярко-синие глаза” (54); “В Паше было то, чего не было в Павлуше, и наоборот. И они дополняли друг друга, как, например, сладость и кислота в антоновском яблоке. После школы вместе подали документы в педагогический. Поступок был один, но причины разные. Паша хотел быть педагогом, а Павлуша боялся конкурса в других вузах” (55); “Паша работал в ШД (школа дураков) не из-за повышенных благ. Он любил этих детей” (53) - “Детей Павлуша не любил, называл их “пыль населения”. Не то чтобы совсем не любил - пусть будут, но не мешают” (55); “К тридцати шести годам Паша и Павлуша были холосты. Но Пашина земля была плодородна, вспахана, ждала зерна, чтобы тут же пустить ростки. А душа Павлуши - выжженное поле с осколками, обломками, алиментами, мнимыми дружбами” (58); Паша жил своей работой, “прорастал своими учениками и никогда не отключался полностью. Что бы ни происходило в его жизни - театр, застолья, свидания - помнил. Не то чтобы думал неотступно. Но это было в нем” (53) - “Спорт, бизнес и секс” - вот программа среднего американца. Павлуша исповедовал эту же самую программу, уделяя внимание каждому пункту” (56).
Как видно из этих обширных цитат, Павлуша, в отличие от Паши, обласкан людьми и судьбой, живет не мудрствуя лукаво, стремясь лишь получить от жизни все радости и удовольствия, какие только можно, не думая о других. И в тех нечастых ситуациях, когда ему приходится думать, он воплощает свои мысли в готовых, до него созданных формулах - пословицах, ср. уже упомянутое Тише едешь - дальше будешь, а также: “Зиловец ходит угрюмый, как кабан, сухо здоровается. Подозревает. А доказать не может. А Павлуша улыбается ему стрижеными зубами: не пойманный не вор
” (72).Ни Марина, ни Паша к паремиям на протяжении всего повествования не прибегают. (Исключением оказывается только самое последнее из обобщающих изречений, принадлежащих Марине, о чем далее будет сказано особо.) Не обращается к ним и В. Токарева, рассуждая об этих персонажах. Взамен общеизвестных клишированных высказываний в фрагментах текста, связанных с ними, используются, как уже отмечалось, ее собственные
оригинальные либо малоизвестные чужие высказывания, которые не могут претендовать на роль языковых единиц.Марина на протяжении всей повести сосредоточена на одной мысли: как устроить себе обеспеченное, спокойное, благополучное существование. Она рассматривает людей, с которыми приходится общаться, с одной позиции: что от них можно получить. При этом Марина не испытывает глубоких чувств к тем, с кем ее сводит судьба, хотя и ощущает досаду, вызванную дискомфортом, когда ее покидает очередной “кучер”. Все связанные с образом Марины обобщающие изречения относятся к оценке степени психологической комфортности и возможности обустроить личную жизнь. Всё, что обдумывает героиня, имеет отношение только к ее собственному существованию. Она торопится воспользоваться всем, что можно взять от жизни: “... временность заставляет еще больше ценить красоту
” (75). Марина стремится выбирать лучшее (в соответствии со своим вкусом): “прошлое - это опыт. Опыт навязывает сравнения”(67). Она не представляет, что люди могут просто полюбить друг друга, полюбить беззаветно, бескорыстно, так, что никто и ничто не помешает им соединить свои жизни. Привыкнув бесцеремонно брать у других то, что ей по душе, героиня воображает, что и все другие, независимо от истинных потребностей, просто из какой-то внутренней алчности стараются помешать чужому счастью: “Стремящийся в брак мужчина - как космонавт, который должен прорезать все слои атмосферы и испытать на себе все перегрузки земного притяжения. Среда, как Земля, не отпускает” (69). Очутившись в критической ситуации, лишившись очередного “кучера”, она не допускает мысли об искреннем сострадании со стороны подруг: “В несчастье человек одинок” (63).В душе Марины звучит протест против чужой черствости по отношению к ней. Она думает, что прежде, к примеру сто лет назад, люди вставали на защиту несправедливо обиженного, принимали участие в его судьбе. Теперь же каждый отгораживается от других ложными по сути, но удобно сформулированными правилами общежития, которые позволяют равнодушно взирать на чужое горе: “В девятнадцатом веке
за такие вещи убивали, стрелялись на дуэли. А сейчас это называется “личная жизнь”, а в личную жизнь лезть некорректно. Только плохо воспитанные люди лезут в чужую личную жизнь” (63). Женщина понимает, что такое отношение к ближнему жестоко. Ведь он остается один на один с бедой. Ему не на кого опереться: “Значит, ходи и выживай сам. Или не выживай. Как получится” (63).
Казалось бы, суровые уроки жизни должны были пробудить в Марине жалость, нежность, бережное отношение к чужим душам. Однако она, в силу своей эгоистичности, даже не задумывается, что жизнь можно пытаться улучшить - для всех. Женщина занята только своими проблемами, нацелена только на один ориентир: надо самой восстановить свой душевный и материальный комфорт. А за счет чего - неважно. Героиня хладнокровно делает вывод: любовь умерла, как умирает все живое, ибо “жизнь груба”. Недаром ей на ум приходит образное сравнение любви и биологического существования человека, которого из ребеночка-ангелочка жизнь превращает в старика, а затем в покойника: “Его потрошат в морге, как кролика. Потом зашивают, сжигают. И горстка пепла. Всё. Так чего же хотеть от любви? Она тоже стареет, и умирает, и превращается в горстку пепла.
Плоть и дух подвержены одним законам” (68). Случайным средством спасения оказывается Паша. Ему героиня с самого начала отводит роль временного спутника, “кучера”, которого она незамедлительно при случае поменяет на более подходящего. И вскорости, вооруженная своей философией - “Как с ней, так и она” (78), Марина без колебаний оставляет Пашу для удачливого красавца Павлуши. Пытаясь оправдать свою бездушность по отношению к Паше, Марина заглушает шевельнувшиеся угрызения совести высказываниями обобщающего характера: “Зло идет по цепочке. Жизнь жестока” (78).Образам потребителей - Павлуши и Марины - противопоставлен образ сеятеля - Паши. В отличие от Павлуши и Марины Паша - альтруист с рождения. Он из числа тех людей, которые запрограммированы природой на отдачу. Он всё время живет чужой жизнью, чужими проблемами. Ему как будто стыдно стать счастливым, когда кто-то рядом страдает. Автор замечает: “По этой причине Паша никогда не смеялся громко, не хватал жизнь пригоршнями. А так: возьмет со стола жизни кусочек, подержит, понюхает, да и положит обратно.
Аппетита нет” (54). Паша и Марину полюбил “в ущерб себе”: “Паша любил Марину для Марины” (65).Паша разносторонен, многомерен. Его мир - духовный, далекий от стяжательства, меркантилизма. Главное, по его мнению, душа, которая постоянно должна совершенствоваться. Не для того, чтобы ею восхищались, а для того, чтобы от нее было хорошо другим душам. Вот как, например, В. Токарева описывает состояние Паши после ссоры с директором школы, Алевтиной Варфоломеевной Панасюк, наплевательски относившейся к своей работе: “Когда у человека заболевает душа, надо поддержать ее духовным витамином. Внедрить в себя прекрасное и таким образом создать перевес добра над злом” (60-61). Паша готов бороться со злом, но интуитивно старается как можно скорее отдалиться от источника зла, не соприкасаться с ним, дабы не запачкать душу. Ему не хочется хотя бы в мыслях возвращаться к ссоре, как выражается автор, “как бы снова нырять в эту жижу” (60).
Даже когда Паша вынужден поехать в санаторий, чтобы подлечиться, он не прекращает работать, ибо работа его творческая, захватывающая, увлекающая, развивающая его самого: “Три часа в день Паша учил уроки: читал, писал, сочинял для детей диктанты, чтобы в них присутствовала не только информация, но и некоторая художественность. Чтобы не было скучно. Скука - это внешняя примета бездарности. Скука, как засуха, убивает всё
“ (92).Резкое противопоставление Паши Павлуше и Марине поддерживается и системой обобщающих изречений, появляющихся в эпизодах, где речь идет о нем. Бросается в глаза, что Паша в обобщающих изречениях чаще оценивает не происходящее с ним, а имеющее отношение к каким-то глобальным рассуждениям. Вот его размышления в картинной галерее: “Принято считать, что всё сту ящее было. Или будет. Но ведь сегодня это тоже было с точки зрения потомков. И будет, с точки зрения предков. Может быть, здесь, на стенах, уже висит классика. Но мы этого еще не знаем” (61). Паша пытается разгадать философию каждого художника по его картинам и сформулировать ее. Он делает это, сопоставляя образы и существующие философские теории или определения жизни, ср.: У каждого художника - свой “генерал”. У одного - Любовь, Красота и Женщина спасут мир
. У другого - вера в бессмертие духа. От головы в небо идут световые столбы. Человек - часть космоса и связан с космосом. Третий художник изводил себя познанием смысла жизни. На картине - дом со многими окнами. Окна - карты. Значит, жизнь - игра. На фоне дома - большой примус. Значит, жизнь - горение или испытание. Жить - значит медленно жариться на огне. Есть о чем подумать” (61-62). Здесь довольно прозрачные аллюзии с известными изречениями: “Красотою мир спасется”, приписываемым Достоевскому, “Что наша жизнь? Игра!” - из оперы П.И. Чайковского “Пиковая дама”.Вот отправная точка отношения героя к детям, за чьи судьбы он в ответе: “детство - фундамент жизни
” (90).Паша понимает, что возможности человека небеспредельны: “Человек изнашивается со временем, как всякий механизм” (83). Но это понимание отнюдь не приводит его к заключению о необходимости больше беречь себя, чем других. Раз человек изнашивается со временем
, значит, надо работать больше и интенсивнее, чтобы успеть побольше сделать для людей, надо не отвлекаться на посторонние дела. Поэтому к демонстрации интерната гостям города Паша относится с внутренним раздражением: “гости - это воры времени” (90).На тело - вместилище души - Паша смотрит почти равнодушно. О своей внешности он вовсе не задумывается. Да это и не нужно. В. Токарева начинает повесть фразой, безжалостно выставляющей напоказ Пашину невзрачность: “Паша был лыс, голова - как кабачок” (52). Вслед за этим ироничным сравнением автор дает обобщающее изречение о несущественности внешнего вида: “...красота для мужчины имеет значение только в Испании. А у нас, в средней полосе, ценятся другие качества” (52). Поскольку Паша, по утверждению В. Токаревой, этими качествами обладал в избытке, даже при поверхностном взгляде было видно, что он “хороший человек”.
Что касается других, к примеру женщин, то в принципе ему “нравились девушки красивые и смелые” (55), но это было абстрактное любование чужим совершенством. Когда Паша встретил Марину, он даже не задумался, привлекательна ли она внешне. В сознание вошли “длинная, какая-то халдистая юбка, длинная черная кофта с оттянутыми карманами; вид то ли домашний, то ли супермодный, Паша в этом плохо разбирался. Белый батистовый ворот возле нежно пламенеющих щек” (62). Все внешние приметы Марины воспринимаются им как знак ее сущности: “Так могла выглядеть поэтесса-декадентка двадцатых годов: та же заполненность, самоценность, никому непринадлежность” (62). Строя планы совместной жизни, Паша в первую очередь думает о том, что они будут заниматься “каждый своим делом: Паша - школой, Марина - девятнадцатым веком” (65). И если Марина, осознавая краткость жизненного цветения, думает, что “временность заставляет еще больше ценить красоту” (75), то для Паши фактор времени не значим: “Когда всё время рядом - перемены не видны” (65). Внешность не важна. Важна душа, которая со временем совершенствуется.Проведя Пашу и Марину через ряд серьезных жизненных испытаний, В. Токарева вновь сводит их вместе. Отношениям героев суждено пережить второе рождение. Символичным выглядит факт, что они встречаются там же, где познакомились. Неизбежность случайности автор подчёркивает еще одним обобщающим изречением: “Они могли встретиться в Москве, где стоят их дома. Но они встретились в Сочи, почти на том же месте, где расстались. Судьба сделала кольцо. Жизнь вообще склонна вить кольца, поднимаясь по спирали. Но это не Пашино открытие. Это заметили до него” (92-93).
На новом витке отношения героев складываются иначе. Паша внутренне остался тем же, верным своему стремлению жить с пользой для других. Марина изменилась. Как заключил Паша, наблюдая за ее поведением, “жизнь за эти четыре года так повозила ее лицом по асфальту, что она забыла себя прежнюю” (97). Однако В. Токарева отмечает, что не сами по себе жизненные перипетии изменили героиню. Очевидно, именно ее способность к размышлению дала толчок к этим изменениям. Недаром, оказавшись в трудной ситуации (уже после ареста Павлуши Марина обнаружила, что беременна), она впервые поступила не так, как было бы удобно ей самой. Героиня рассказывает Паше, как у нее появился сын: “Решила оставить. Бог дал, думаю. Пусть будет” (101). После этого в жизни Марины все стало подчиняться не ее желаниям, а необходимости растить и оберегать малыша. А когда изменилась ее психология, изменилось и отношение к жизни. Новая Марина уже не противопоставляет себя всем остальным. На смену обобщающим суждениям пессимистически эгоистического толка приходит новая оценка: “Мир не без добрых людей
” (102).Стоит обратить внимание, что Марина впервые сама прибегает к готовой формуле для выражения своей позиции. Но это не выглядит как попытка без особого умственного напряжения прикрыться заведомо чужими, признанными в качестве неписаных законов высказываниями. Напротив, у читателя возникает ощущение, что героиня через пословицу как бы вступает в круг общечеловеческих ценностей, проникается народной мудростью, осознав ее на собственном опыте.
Итак, обобщающие изречения в повести В. Токаревой “Паша и Павлуша” выступают как средство создания образов персонажей. Они помогают составить целостное представление об их характерах и жизненных установках. Своеобразие каждого из трех героев подчеркивается как лингвистической спецификой связанных с ним обобщающих изречений, так и системой смыслов, реализуемых в этих изречениях.
Неожиданным образом, в противоположность общеизвестной способности паремий к дидактичности, в тексте повести они появляются не с целью реализации каких-либо поучительных, назидательных тенденций, а с целью подчеркнуть в персонаже (Павлуше) неумение и нежелание мыслить, стремление всегда только потреблять, а не отдавать: из готовых формул он создает щит, призванный оградить его от неудач.
Паша и Марина - герои, способные к размышлению, - пользуются не традиционными языковыми знаками, а изречениями, предстающими как результат осмысления реальных жизненных обстоятельств и следующей за этим их критической оценки.
ПРИМЕЧАНИЯ
1
Здесь и далее текст повести цит. по изданию: Виктория Токарева. Коррида.- М.: “Вагриус”, 1993. Число в скобках означает страницу.
УСТОЙЧИВЫЕ ФРАЗЫ
В СОВРЕМЕННОЙ РАЗГОВОРНОЙ РЕЧИ
Общеизвестно, что языковая система существует как результат взаимодействия двух тенденций: тенденции к стабильности и тенденции к изменению. Наглядно их противоборство проявляется на уровне языковых знаков, в том числе и вторичных, например, паремий - знаков ситуаций и отношений между вещами (Г. Л. Пермяков).
В. И. Даль собирал изречения, которые бытовали в устной речи прошлого столетия. Анализ его сборника “Пословицы русского народа” приводит к заключению, что наиболее часто использовались устойчивые фразы (пословицы - устойчивые в языке и воспроизводимые в речи анонимные обобщающие изречения, хотя бы часть элементов которых наделена переносным значением и которые пригодны к использованию в дидактических целях, - и поговорки, отличающиеся от пословиц отсутствием переносности категориального значения), которые по преобладающей прагматической установке условно можно свести к трем типам: констатирующе-характеризующие, призванные квалифицировать ту или иную реалию, отметить существующие закономерности (С личика яичко, а внутри болтун; Голодный и архимандрит украдет, Баба с возу - кобыле легче), альтернативные, связанные с идеей выбора (Кому жир, а кому и кости; Кому кистень, а кому и чётки) и директивные, открыто дающие рекомендацию необходимого поведения в сложившихся или ожидаемых обстоятельствах (Лучше жить с змеею, чем со злою женою; Береги платье снову, а честь смолоду; Любишь кататься - люби и саночки возить). Все эти изречения объединялись одним свойством: они содержали эксплицитную или имплицитную дидактичность. Такая единая направленность потенциального использования паремий была связана с тем, что пословично-поговорочный фонд языка служил сводом неписаных законов народной жизни.
ХХ век можно охарактеризовать как эпоху преобладания в сознании человека ценности личности над ценностью сообщества людей. И это отражается в составе и характере устойчивых фраз, используемых в разговорной речи. Здесь можно отметить следующие закономерности.
1. Проявляется тенденция к резкому сокращению активного запаса паремиологического фонда: бу льшая часть пословиц, зафиксированных В. И. Далем, современным носителям русского языка (особенно людям в возрасте до сорока лет) оказывается неизвестной. Думается, это свидетельствует не только о забвении пословиц из-за утраты реалий, составивших их образную основу (хотя и это имеет место, так, мы не можем употреблять пословицы, значения которых не понимаем, например: Все к слопцу, а никто к весельцу, Запел комаром, а сел томаром и т. п.), но и о невостребованности дидактических изречений из-за отсутствия стремления следовать обычаям, ср.: Невеста родится, а жених на коня садится; Хоть с себя что заложить, да маслену проводить; Худой поп свенчает, хороший не развенчает и т. д.
2. Попытки варьирования существующих в языке пословиц чаще всего связаны не со стремлением модифицировать их семантику или подчинить конкретной ситуации использования, а с желанием поиграть словом, создать каламбур, т. е. проявить в этом варьировании свое остроумие, гибкость ума, ср. зафиксированные в словаре В. П. Белянина и И. А. Бутенко “Живая речь” (М., 1994) контаминированные изречения: Баба с возу - два сапога пара; Что с возу упало - не вырубишь топором; Чем дальше в лес, тем третий лишний; Что посмеешь, то пожмешь и т. д.
3. Новые устойчивые фразы чаще всего возникают не как итог наблюдений над жизнью, а как результат обыгрывания или простого цитирования изречений, вошедших в употребление благодаря средствам массовой информации (ср.: Благо партии - дело народа; Борис, ты не прав
), в том числе вследствие трансляции развлекательных радио- и телепрограмм, концертов, спектаклей (Есть такая буква!; А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо) благодаря кинематографу (Хорошо сидим!; А вдоль дороги мертвые с косами стоят. И тишина...; Аполитично рассуждаешь, слушай...) и, как ни удивительно, системе школьного образования: варьируемые фразы извлекаются из текстов художественной литературы, анализируемых в общеобразовательной школе (Чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше она нас; Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан).4. Преобладающим по прагматической установке среди активно используемых фраз стал тип констатирующе-характеризующий, ср.: Фантомас разбушевался; Это он, это он, ленинградский почтальон; Брюки превращаются... Превращаются брюки; Больше народу - меньше кислороду; Чего не дано - в магазине не купишь; Хотеть не вредно и т. д.
5. Отчетливо просматривается тенденция к снижению уровня обобщения. Нередко устойчивая фраза в речи употребляется не с целью подчеркнуть общую закономерность, а с целью охарактеризовать непосредственных участников речевого акта: говорящего (Я не червонец, чтобы всем нравиться; Я не трус, но я боюсь; А я не рыба, а я не мясо: во мне течет кровь папуаса и т. п.) и слушающего (Брось, а то уронишь!; Будь проще - и люди к тебе потянутся; А ты говоришь “купаться” в такую погоду...
).6. Налицо и тенденция к устранению морализаторства. Активно употребляемые фразы некритично характеризуют ситуации, достойные осуждения, ср.: Блат от неупотребления портится; Была бы выпивка, а повод найдется; Без бутылки ты Мурзилка, а с бутылкой человек и т. п.
РЕЧЕВОЕ ОБЩЕНИЕ И ЭТНИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА
Общие языковые функции - общение, сообщение, воздействие (В. В. Виноградов) - преломляются в единичном тексте в соответствии с речевой ситуацией и коммуникативными намерениями говорящего. Характер речевого произведения во многом зависит от интеллектуального и эмоционального своеобразия коммуникантов: от умения говорящего точно и выразительно оформить речь и от уровня восприятия адресата речи.
В то же время особенности создаваемого текста обусловливаются не только индивидуальными качествами автора речи и его умением учесть возможности реципиента. Они зависят от того, в какой этнокультурной среде происходит коммуникация, поскольку языковая картина мира складывается не просто на основе реализации понятий в системе языковых значений, а с учетом того, в каких концептах эти понятия обнаруживаются. Под концептом, вслед за Ю. С. Степановым, условимся понимать “тот “пучок” представлений, понятий, знаний, ассоциаций, переживаний, который сопровождает слово” (Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. - М., 1997. - С. 40), т. е. концепт - это понятие, сопровождаемое рядом ассоциаций, которые существуют в виде некоего этнокультурного фона.
Многочисленные попытки анализа элементов языковой системы, предпринимаемые современными исследователями, показывают, что наличие культурных концептов проявляется именно в ней, во взаимосвязанных и взаимообусловливающих друг друга языковых знаках первичного и вторичного характера.
Наблюдения показывают, что этнокультурные представления, создающие концепты, в немалой мере отражаются в системе русских паремий - пословиц и поговорок. Последние являют собой гибридные образования, с одной стороны, будто бы могущие считаться текстами вследствие того, что описывают, характеризуют, оценивают не отдельные денотаты, а ситуации, отношения между денотатами (ср.: Повадился кувшин по воду ходить - тут ему и голову сложить; Пустив козла в огород, страхом яблонь не огородишь; Здоровье дороже богатства и т. д. ), с другой же - оказываются особого типа вторичными языковыми знаками, ибо связываются в сознании носителей языка не с единичными, а с обобщенными, типовыми ситуациями (Г. Л. Пермяков) и относятся к числу устойчивых и воспроизводимых словесных комплексов.
Способность заключать в себе суждения или передавать побуждения как раз и позволяет паремиям отражать национальную философию, психологию, мораль и тем самым формировать концепты.
Зачастую пословицы и поговорки, как это отмечал еще А. А. Потебня (в его терминологии это соответственно образные и безобразные пословицы), возникают как краткие формулы, отражающие результат непосредственных наблюдений, иногда же они порождаются более обширными текстами, служа их “алгебраическими формулами”. Но в каждом из двух случаев они являются результатом осмысления этнически ориентированных ситуаций.
Имеет смысл проиллюстрировать отражение конкретного концепта в системе русских паремий. Сделаем это на примере концепта закон
.Как отмечает Ю. С. Степанов, концепт закон предстает в трех областях культуры: как понятие юриспруденции, этики и науки.
Обратимся к юридическому закону. Несомненно, исторически представление о законе на Руси складывалось не только на основе юридических документов (Русской правды, Судебников, Стоглава и т. д.), но и на основе практики реализации устанавливаемых законов в жизни.
Закон предстает в пословицах как некое правило, которое не распространяется на всех граждан. Закон оказывается орудием управления, а не орудием установления справедливости: Неволя холопу, воля господину; Закон что дышло: куда захочешь, туда и воротишь. Именно те, кто в первую очередь должен соблюдать закон, оказывается его нарушителем: Законы святы, да законники супостаты; Не бойся закона, бойся судьи; Кто законы пишет, тот их и ломает и т. д. Идея характеристики законников как самых обычных, частых нарушителей закона звучит почти во всех пословицах, характеризующих судопроизводство: Что мне законы, были бы судьи знакомы; Не бойся суда, бойся судьи; Судья что плотник: что захочет, то и вырубит; Суд прямой, да судья кривой и т. д.
Как отмечает и Ю. С. Степанов, закон в русском этническом сознании противопоставлен правде, т. к. он осмысляемая именно как средство достижения целей одних людей в ущерб другим, угнетения слабого сильным, бедного богатым. Это отчетливо видно в пословицах: Где суд, там и неправда; В суд пойдешь - правды не найдешь; Неправдой суд стоит; Знает и сила правду, да не любит сказывать; Лошадь с волком тягалась - хвост да грива осталась, Порешил суд, так будешь худ; Правда твоя, мужичок, а полезай-ка в мешок. Закон не страшен нарушителю, если тот имеет деньги или власть: На воеводу доказывай, а сам иди в тюрьму; Закон что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет; Что ворам с рук сходит, за то воришек бьют; Богатому идти в суд - трын-трава, бедному - долой голова и т. д.
Осознание закона как чего-то необязательного порождает в русском этническом сознании мысль о том, что закон можно нарушать: Нужда закона не знает и через шагает; Голодный и архиерей украдет.
Библиография работ Л. Б. Савенковой по проблемам паремиологии
1. Антитеза как форма идеи выбора в русских пословицах //Научная конференция “Риторика и перспективы её изучения в школе и вузе”. - Ростов н/Д: РГУ, 1990. - С. 59 - 61.
2. Антропонимы в устойчивых фразах // Проблемы региональной ономастики: Материалы межвузовской научно-практической конференции. - Майкоп, 1998. - С. 111 - 113.
3. Вода всему господин // Русская речь. - 1996. - № 6. - С. 85 - 90.
4. Иерархия ценностей как основа системы концептов в русской паремиологии // Филология и журналистика в контексте культуры (Лиманчик - 98): Материалы Всероссийской научной конференции. - Ростов н/Д, 1998. - Вып. 1. - С. 21 - 23.
5. Изучение пословиц в иноязычной аудитории // Повышение мотивации иностранных учащихся при изучении русского языка: Тезисы межвузовской научно-методической конференции. - Ростов-на-Дону: РОДНМИ, 1993. - С. 47 - 48.
6. Изучение проблем паремиологии в школе // Русский язык в социокультурном пространстве региона: функционирование и проблемы языкового развития личности. Областная научно-практическая конференция. (Ростов-на-Дону, 23 - 24 марта 1999 г.): Тезисы докладов. – Ростов н/Д, 1999. - С. 249 - 252.
7. Иконизм как черта пословичного знака // Проблемы общего и сравнительно-исторического языкознания. Тезисы межвузовской конференции. – Ростов н/Д, 1997. - С. 7 - 9.
8. Использование межпредметных связей в преподавании русского языка на юридическом факультете университета // Актуальные проблемы лингвистики в вузе и школе. Всероссийская школа молодых лингвистов (Пенза, 24 - 28 марта 1998 г.). Материалы. - М. - Пенза, 1998. - С. 192 - 193.
9. К вопросу об эволюции термина “пословица” // Актуальные проблемы стилелогии и терминоведения: Тезисы межгосударственной конференции, посвященной 80-летию проф. Б.Н. Головина / Отв. ред. Р.Ю. Кобрин. - Нижний Новгород, 1996. - С.169 – 170.
10. Концепт “судьба” и его реализация в русских пословицах // Язык и национальное сознание: материалы региональной научно-теоретической конференции, посвященной 25-летию кафедры общего языкознания и стилистики Воронежского ун-та. 16 - 17 июня 1998 г. - Воронеж, 1998. - С. 45 - 46.
11. Лексическая символика в пословицах // Ядерно-периферийные отношения в области лексики и фразеологии. Республиканская межвузовская научная конференция (20-23 мая 1991 г.). - Новгород, 1991. - Ч. 2. - С. 120 - 124.
12. Мал золотник да дорог //Русская речь. - 1998. - № 3. - С. 99 - 105.
13. Методические указания к спецкурсу “Русские пословицы и вопросы общей паремиологии” для студентов 2 к. стационара отделения русского языка и литературы. – Ростов н/Д: УПЛ РГУ, 1993.
12. Мы в зеркале пословиц: книга для чтения в старших классах общеобразовательных школ // http://www.nicomant.org. Творчество и коммуникативный процесс, вып. 5, прил. IV, 1999. - 185 с.
13. Об изучении иностранными студентами русских пословиц // Межвузовская научно-методическая конференция “Учебно-воспитательный процесс на подготовительном факультете: новые подходы и результаты”. – Ростов н/Д: РОДНМИ, 1991. - С. 219 - 221.
14. Образ воды в русских пословицах // Общество, язык, личность. Материалы Всероссийской научной конференции (Пенза, 23-26 октября 1996 г.) - Москва, 1996. - Выпуск 1. - С.61-62.
15. Образ-символ волк в лирике М. И. Цветаевой // Русский язык в школе. - 1997. - № 5. - С. 62 - 66.
16. Образ женщины в русских пословицах и поговорках // Проблемы интенсивного обучения неродным языкам. Материалы международной конференции. - СПб., 1994. - - С. 130 - 131.
17 О некоторых закономерностях в образовании пословиц // Филология на рубеже тысячелетий: Сб. ст. - Краснодар: Кубанский государственный университет. - 1996. - С. 25 - 29.
18. О семантико-прагматическом и этнолингвистическом подходах к изучению русских паремий // Актуальные проблемы лингвистики в вузе и в школе: Материалы Школы молодых лингвистов (Пенза, 25 - 29 марта 1997 г.). - М. - Пенза, 1997. - В. 2. - С. 39 - 41.
19. О специфике пословичного знака // Studia philologica. Rossica slovaca V. Annus IV. - Presov, 1996. - S. 106 – 110.
20. От нашего ребра нам не ждать добра // Русская речь. - 1995. - № 1
21. Отражение речевого поведения в русских пословицах и поговорках // Лексика, грамматика, текст в свете антропологической лингвистики. Тезисы докладов и сообщений международной научной конференции 12 - 14 мая 1995 г. - Екатеринбург: УрГУ, 1995. - С. 23 -
24.22. О функционально-синтаксическом обосновании знаковости пословицы // Синтаксическая семантика: проблемы и перспективы. Тезисы докладов к конференции 21 - 22 мая 1997 года. - Орел, 1997. - С. 76 - 78.
23. Паремии на страницах романа “Они сражались за Родину”: текстовое и надтекстовое восприятие // Шолоховские чтения. Войны России в изображении М.А.Шолохова: Сб. ст. - Ростов н/Д., 1996.- С.202 - 211.
24. Паремиологическое пространство романа Л.Н. Толстого “Война и мир” // ХХII Толстовские чтения. Тезисы докладов международной научной конференции. - Тула: ТГПУ, 1995. - С.89 - 90.
25. Паремия в структуре прозаической строфы в романе Ф.М. Достоевского “Преступление и наказание”
// Проблемы грамматической стилистики. Материалы Всероссийской научной конференции. – Ростов н/Д: УПЛ РГУ, 1997. - В. 1. - С. 14 – 16.26. Паремия в художественных текстах разных жанров // “Функционирование языка в различных речевых жанрах” (Лиманчик - 97). Материалы Всероссийской научной конференции. – Ростов н/Д: УПЛ РГУ, 1997. - В. 4. - С. 20 - 22.
27. Полезный сборник. Рецензия на книгу: Пригоршня жемчужин. Пословицы и поговорки народов Северного Кавказа / Сост. И авт. вступ. статьи Ю. А. Гвоздарев. – Ростов н/Д: Изд-во Ростовского ун-та, 1988, - 112 с. // Общая и дагестанская фразеология. Исследования и материалы: Межвузовский научно-тематический сборник. - Махачкала, 1990.
28. Пословица как экспрессивное средство реализации цели речи // Проблемы филологии и журналистики в контексте новых общественных реальностей: Материалы Всероссийской научной конференции. - В.1. - Проблемы экспрессивной стилистики. – Ростов н/Д, 1995. - Ч.1. - С. 25 - 27.
29. Пословица, поговорка и паремия как термины филологии // Филологический вестник Ростовского государственного университета. - 1997. - № 1. - С. 36 - 43.
30. Пословицы в системе экспрессивных средств рассказа М.А. Шолохова “Двухмужняя” // Межвузовская научная конференция “Выразительность художественного и публицистического текста. – Ростов н/Д: РГУ, 1993. - Ч.III. – С. 19 – 20.
31. Пословицы в системе экспрессивных средств художественного текста // Проблемы экспрессивной стилистики: Сб.ст. / Отв. Ред. Т.Г. Хазагеров. – Ростов н/ Д: Изд-во РГУ, 1996. - С. 38-44.
32. Пословицы и афористика: традиции общества и психология личности // Филология на рубеже ХХ - ХХI веков. Тезисы Межд. науч. конф. посв. 80-летию Пермск. ун-та.- Пермь: Изд-во Пермского уньверситета. - С. 122 - 124.
33. Пословицы как отражение жизненной философии персонажей // Язык и стиль Л.Н. Толстого: Сб. ст. - Тула, 1992. - С. 126
- 135.34. Пословицы как отражение национального сознания // Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру (Тезисы I Международного конгресса 11-14 сентября 1996 года). Симпозиум 4. Сравнительное литературоведение (Литература народов Северного Кавказа). - Пятигорск, 1996. - С. 41 - 44.
35. Прагматика пословицы в газетном тексте // Журналистика в изменяющемся мире: Материалы Всесоюзной научной конференции. - Ростов нД: РГУ,1991.- В. 4. . – С. 43 - 45.
36. Представление о чужом в русских паремиях // Современное состояние русского языка и его изучения в иноязычной аудитории. Материалы городской научно-методической конференции. Ростов-на-Дону. 22 - 23 января 1998 г. - Ростов н/Д, 1998. - С. 86 - 88.
37. Представление речевого акта в русских пословицах // Актуальные проблемы лингвистики и лингводидактики. 1. Теория. - Краснодар, 1995.
38. Принципы семантизации паремий в паремиологическом словаре // Актуальные проблемы лингвистики в вузе и школе. 3-я Всероссийская Школа молодых лингвистов (Пенза, 23 – 27 марта 1999 г.). Материалы. – М. – Пенза, 1999. – С. 130 – 132.
39. Речевое общение и этническая культура// Человек - коммуникация - текст: Сб. тезисов докл. и сообщ. II Всероссийского научного семинара / Под ред. А. А. Чувакина. - Барнаул: Изд-во Алтайского госун-та, 1998. - Вып. 2. - Ч. 2. - С. 96 - 98.
40. Роль и место курсов по паремиологии в многоуровневой подготовке специалиста-филолога // Фундаментальные и специальные дисциплины в системе университетской многоуровневой образовательно-профессиональной подготовки филологов и журналистов: Тезисы докладов межвузовской научно-методической конференции 14 -16 сентября 1994 г. – Ростов н/Д, 1994. - В.2. - С. 18 - 20.
41. Роль обобщающих изречений в повести В. Токаревой “Паша и Павлуша”// Разноуровневые единицы языка и их речевая реализация: Межвузовский сборник научных трудов / Отв. ред. Г. Ф. Гаврилова. – Ростов н/Д, 1997. - С.124 - 132.
42. Роль пословиц и поговорок в повести Л.Н. Толстого “Хаджи-Мурат” // Средства русской речи в их функциональном аспекте. Межвузовский сборник научных трудов. Тульского педагогического института, 1989. ИНИОН СССР, УДК 801.56:801,004
43. Слово в словаре и пословице // Язык и человек. Материалы межрегиональной конференции. - Краснодар-Сочи, 1995. - С. 61 - 63.
44. Слово и пословица: парадокс семиотического сосуществования // Слово: Материалы международной лингвистической конференции 2 - 4 октября 1995 г. - Тамбов, 1995. - С. 145 - 147.
45. Слово как компонент пословицы // Взаимодействие языковых уровней в сфере фразеологии: Тезисы докладов международной научно-теоретической конференции. Волгоград, 23-26 сент. 1996 г. - Волгоград: “Перемена”, 1996. - С.129-131.
46. С огнем не шути, с водой не дружись, ветру не верь // Русская речь. - 1998. - № 6. - С. 101 - 108.
47. Устойчивые фразы в современной разговорной речи // Стилистика и прагматика. Те зисы докл. науч. конф. (25 - 27 ноября 1997 года). - Пермь, 1997. - С. 86 - 88.
48. Функции пословиц в газете // Северо-Кавказские чтения. Материалы школы-семинара “Лиманчик-92”. – Ростов н/Д: РГУ, 1992.- В.3. - С. 23 - 26.
49. Христианские заповеди и их отражение в русской паремиологии //
Кирилло-Мефодиевские традиции на Нижней Волге. Тезисы докладов научной конференции. Волгоград, 24 мая 1997 г. - Волгоград: Перемена, 1997. - В. 3. - С. 62 – 64.