В предыдущей главе мы показали, что большинство лексических единиц, составляющих дискурс, связано с реализацией через концептуальные метафоры бинарных идейных оппозиций. 

Однако кроме действия указанных механизмов порождения текстов, существуют и другие, определяющие способ его организации, характер действия на адресата, особенности интонации и т.д., т.е. ряд моментов, позволяющих говорить о различиях разных дискурсов и в то же время - об общих признаках, атрибутирующих дискурс определенного временного периода. Основным принципом, лежащим в основе организации текста и регулирующим выбор языковых средств, является столь широко признаваемый сегодня в философии, психологии и других гуманитарных науках принцип ориентации на "Другого" (см."Введение"). Идеологизированный текст, как уже было сказано выше, связан с двумя Другими - непосредственным адресатом текста и носителем альтернативной идеи, чье присутствие в тексте вытекает из нашей исходной посылки - об оппозициях идей, составляющих первый уровень текста и первый этап его порождения. В данном случае можно говорить о тождестве элементов речепорождающего процесса, разворачивающегося во времени, - линейная (горизонтальная) плоскость существования текста, - и элементов вертикальных уровней текста, не имеющего временной протяженности, а существующего как некое вертикальное ярусное образование. Фактор Другого обнаруживается прежде всего в процессе текстопорождения - горизонтальной плоскости существования текста. Это, по Барту, как бы текст-письмо, текст, где нет различия между "изготовителем" и "пользователем" текста (Барт 1994, 12). Здесь "владелец", "изготовитель" текста строит его таким образом, что слышит, что было сказано до него, и предвидит реакцию на то, что будет сказано им. Вертикальный текст подобен бартовскому тексту-чтению, где "пользователь"- "клиент" чтения не задумывается о том, почему это сказано и почему это сказано именно так, а принимает целостный текст как нечто отражающее индивидуальность его автора, как зафиксированную, а потому остановившуюся мысль. Введение Другого, принадлежащее Бахтину, позволяет в лингвистике увидеть именно текст-письмо, сократить расстояние  

Первые два уровня текста - оппозиции и метафоры (фреймы и сценарии) - могли быть проанализированы и верифицированы через анализ многочисленных текстов этого временного периода. Анализ текстовой развертки требует знания социального контекста психологии эпохи, и, с другой стороны, позволяет глубже понять ее. Эпоха 60-х еще недалека от нас, и выкладки автора данной работы могут быть проверены "памятью чувств" ее читателей. 

Итак, обратимся к непосредственному анализу. 

1.1. С. Аверинцев, анализируя риторику ряда жанров древнегреческой литературы, показывает ее рассудочность, рационализм, стремление к каталогизированию, подведение конкретного факта под универсалию, что составляет суть абстрагирования как обобщенного, рационального подхода к действительности (Аверинцев 1981, 16). Характер рационалистического подхода наглядно проявляется в стремлении древних мыслителей дать рационалистическое определение даже эмоциональному состоянию. Так, Аристотель приводит четыре определения счастья, выделяя его составные части, т.е. проводя на основе определенных мыслительных операций обработку этого понятия, или своеобразный "компонентный анализ ситуации", подводимый под номинацию "счастье". В качестве составных частей 

Анализ риторических элементов и приемов воздействия исследуемых дискурсов также позволяет сделать определенные наблюдения относительно отражаемого в них характера взаимодействия с действительностью и Другим. Этот подход в отличие от древнегреческого - рационального - можно назвать эмоциональным. Подобный вывод подсказывается следующими характеристиками дискурса, прежде всего дискурса власти: 

Одни из самых значимых в коммуникативном отношении фрагментов текста - начало и конец - содержат выражение чувств. 

Проиллюстрируем сказанное. 

Начало: "Мы, писатели Узбекистана, с величайшим негодованием узнали о гнусной клевете Синявского и Даниэля"; "С гневом прочитали мы о пошлых, омерзительных писаниях Даниэля и Синявского"; "О таких отвратительных клеветниках... мне еще не приходилось слышать" и т.д. 

Начало текста адресовано реципиенту, который не является подлинно Другим, - подлинно Другой, мыслящий и поступающий не в соответствии с принятыми нормами, означен как 3-е лицо (фамилией или оценочной номинацией), т.е. как тот, кто в непосредственном диалоге не участвует. Кому же сообщают авторы письма о своих чувствах? Обычно начальные фразы текста, производимого некоторым лицом, служат установлению контакта (обладают фатической функцией) с непосредственным реципиентом. Каким образом может осуществляться установление контакта? Существуют различные способы, цель которых заключается прежде всего в повышении степени доверия к говорящему. К этим способам относятся: ссылка на собственный опыт, ссылка на авторитеты (почитаемые в аудитории), поиск общих позиций с аудиторией. Одной из стратегий, используемых говорящим, является стремление показать аудитории, что "Я (говорящий) - член вашей социальной группы, у нас общие интересы, и с этой позиции я буду общаться

Если говорить о заключительной части анализируемых текстов, то здесь имеет место не столько эксплицитное выражение чувств, осуществляемое посредством использования существительных со значением эмоций ("негодование", "гнев"), сколько такая характеристика подсудимых, которая, будучи выражена определенными языковыми средствами, должна возбуждать отрицательные эмоции адресата. 

К числу таких средств относится использование номинаций с эмотивно-оценочным значением: "предатель", "изменник", "отщепенец".Обычно конец текста обладает наибольшей выразительностью и остается в памяти реципиента в большей мере, чем срединная часть. Конец публицистического текста - это его концентрированная идея, итог, непосредственное побуждение адресата к действию на основе происшедших в его картине мира изменений, внесенных восприятием публицистического текста. Использование номинаций с преобладающим эмотивным значением в заключительной части текста говорит, с одной стороны, о концентрации эмоций отправителя в этой части текста, а с другой - о том, что в памяти реципиента будет зафиксирована по преимуществу не логическая аргументация обвинения, а эмоциональная сторона события. 

Кроме выражения чувств в самых значимых для запоминания местах текста, в дискурсе власти имеет место подход к чувству, испытываемому некоторым лицом, как к действию, - и за первое, и за второе возможно преследование вплоть до уголовного. Вот аргументы, приводимые обвинителями писателей: "Сочинения Терца полны ненависти к коммунизму" (Соколов и др.); "Пользуется он русским языком, чтобы осквернить этот язык бешеной злобой, ненавистью ко всему светлому" (Шолохов); "Вы еще не встречали такой тоскливой злобы", "Ничто им не любо в нашей стране" (Еремин). Возможность осуждать за чувства, которые в общем-то не всегда подвластны рассудку, означает возможность контроля над ними, цель которого, видимо, в том, чтобы дисциплинировать не только тела, но и эмоции. Согласно Лефевру, признаком человеческого конфликта является имитация 

Чувственное, эмоциональное отношение к миру по-разному проявляет себя в дискурсе-стимуле и дискурсе-реакции. Дискурс-стимул, цель которого - информировать реципиента и побудить к действию, как уже было сказано выше, содержит в качестве начальных фрагментов изображение постсобытия - радостного возбуждения (положительных эмоций) в стане "врагов", причиной которого является выход произведений Даниэля и Синявского. В известной степени меняется по сравнению с предшествующей эпохой содержание понятия "враг". В эпоху господства сталинской теории обострения классовой борьбы имя "враг" прилагалось в основном к тем, кто находился внутри страны, - "классовый враг", "враги народа" - экстенсионал этого понятия составляли, таким образом, внутренние враги. В период хрущевской "оттепели" образ внутреннего врага постепенно уходит из когнитивных структур послесталинского общественного человека, и экстенсионал понятия "враг" составляют идеологические противники, базирующиеся в основном за рубежом, а советское общество представляется официальными структурами единым в своих ценностных установках, отход от которых трактуется как "отщепенство". Поэтому дискурс-реакция должен продемонстрировать соответствующие эмоции советской общественности, совпадающие с эмоциями власти. Отсюда: "Я не мог спокойно читать эту статью" (Рустам); "Их (Даниэля и Синявского) преступные деяния не могут не вызвать гнева у советских писателей" (секретариат СП); "Общественность Азербайджана клеймит их позором и презрением" (Яшен и др.); "Самым тяжким наказанием для них явится гнев и презрение советских людей" (Гулбис). Здесь через описание собственных эмоций создается модель себя-говорящего в глазах реципиента, составляющая которой - непримиримость к "врагам". Весьма показательной является следующая фраза: "Мы не можем не выразить публично своего отношения к беспринципной деятельности А.Синявского" - она демонстрирует необходимость публичного выражения чувств как доказательства лояльности к власти. К.Г.Исупов в статье "Мифология истории" отмечает развиваемую М.К.Мамардашвили в его устных выступлениях и публицистике мысль о принципе пан-оптикума, в соответствии с которым строилась сталинская действительность, обозримая с любой точки, тотально контролируемая и управляемая (Исупов 1992, 109). (Видимо, эта идея исходит от Мишеля Фуко, который привилегией государства, обязательным свойством власти полагал 

Обычно эмоция возбуждается некоторым источником (каузатором), который становится, как правило, и объектом направления этих эмоций. Я люблю, ненавижу нечто означает, что мои эмоции вызваны этим нечто и направлены на него. Выражаемые в дискурсе-реакции эмоции направлены на двух писателей (подлинно Других), напечатавших за рубежом свои произведения, однако источником, каузатором этих эмоций стали не сами произведения, недоступные для чтения в Советском Союзе, а оценка деятельности писателей в дискурсе-стимуле. Перефразируя К.Юнга, можно сказать, что языковая личность дискурса-реакции чувствует не сама, а чувства приходят к ней (К.Юнг, говоря о психологии примитивного племенного человека, писал, что этот "человек не мыслит сознательно, но мысли приходят к нему" (Юнг 1991, 120). Таким образом, существует как бы круг в выражении эмоций: субъект дискурса-стимула ставит своей целью возбудить через определенное оценочное изображение деятельности Другого в потребителе этого дискурса соответствующие эмоции, направленные на Другого. Субъект дискурса-реакции выражает эти эмоции и таким образом демонстрирует субъекту дискурса-стимула, что его цель реализована. 

Итак, мы полагаем возможным на основе анализа предлагаемого дискурса говорить об отраженном в нем эмоциональном подходе к действительности, ибо выражение чувств в дискурсе власти описываемого периода имеет особый статус. Этот статус определяется тем, что выражение эмоций в тексте вступает как: 1) коммуникативно наиболее значимый элемент (место в тексте: начало и конец - обладает наибольшим воздействием на адресата); 2) необходимый риторический элемент большинства или даже всех текстов анализируемой дискурсии; 3) социально значимый элемент - именно область выражения эмоций является тем местом текста, из которого исходит сигнал о единении власти и общества, т.е. своеобразным "контактным швом". С другой стороны, можно говорить и о том, что характер подхода к действительности, характер мироощущения определяет в целом специфику риторических приемов, характерных для анализируемой дискурсии. 

1.2. Взаимосвязь между общим эмоциональным мироощущением языковой личности в дискурсе власти и характером используемых ею 

Обратимся к материалу, являющемуся, очевидно, венцом своеобразной "палаческой" риторики. Время действия - 1936 г., преддверие самого кровавого 1937 года. Обвиняемые - соратники Ленина, бывшие руководители партии и государства, обвинитель - прекрасно образованный выпускник Киевского университета, бывший ректор МГУ и будущий академик (1939 г.), осознавший в полной мере трудность поставленной задачи - не имея достаточных доказательств, подтвердить справедливость чудовищных обвинений, выдвинутых Сталиным против старых партийцев, известных всему миру. 

Поскольку главным элементом всякой речи, еще со времен Аристотеля, считается слушатель, выясним прежде всего, кто является адресатом речи. Очевидно, не судьи, которых прокурор обычно пытается склонить на сторону обвинения. Интересными с этой точки зрения представляются заметки очевидца процессов 37-го года Л.Фейхтвангера. Немецкий писатель, горячо симпатизируя советскому строю и будучи уверенным в справедливости этих процессов, был тем не менее смущен отсутствием убедительных доказательств у обвинения. Он приводит ответ советских граждан, который должен был, по мнению советских властей, развеять сомнения писателя: "...Мы хотим, чтобы весь народ от Минска до Владивостока понял происходящее. Поэтому мы старались обставить процесс с максимальной простотой и ясностью. Подробное изложение документов, свидетельских показаний... может интересовать только юристов,... а наших советских граждан мы бы только запутали... Мы вели этот процесс не для иностранных криминалистов. Мы вели его для нашего народа" (Фейхтвангер 1989, 48). Таким образом, адресат речи - народ, масса, еще вчера в подавляющем большинстве малограмотная и потому воспринимающая сегодня слова, напечатанные в газете или звучащие из репродуктора, как высшую истину. Какова же цель говорящего? Вернемся к Аристотелю:

Каким же представал язык власти в указанный период, и как она пользовалась языком для достижения желаемого эффекта? 

Анализ языковых средств в очень пространной речи А.Я.Вышинского на процессе А.Зиновьева и Б.Каменева позволил выявить некоторые закономерности их использования. 

1. Эксплуатация эмотивной и ассоциативной функции слова. 

Всякое речевое сообщение, как известно, способно воздействовать на разум, подсознание, чувства слушателя (Воробьев 1986, 128). На разум адресата речи воздействуют сообщенные факты, подсознание связано с чем-то иррациональным, область подсознания - это сновидения, фантазии, ассоциации, воздействие на подсознание связано с повторением, возможно, незаметным для адресата, тех понятий, которые хотят ему внушить. Эмоции адресата могут быть возбуждены тем, что говорящий, благодаря существующей в языке синонимии языковых средств, выберет эмоционально окрашенные. Такое трехаспектное воздействие речевой единицы можно связать, на наш взгляд, с трехаспектной характеристикой слова, даваемой некоторыми исследователями (Блакар 1987, 96). Референтная функция слова проявляется в идентификации для слушателя явления, названного словом, ассоциативная - в возбуждении ассоциаций у слушателя при восприятии слова. Обычно в основе этих ассоциаций - связи явления, обозначенного словом, с другими смежными явлениями (из того же денотативного пространства). Эмотивная функция слова связана с возбуждением отрицательных или положительных эмоций у слушателя. 

Рассмотрим с этой точки зрения, какие функции реализуют номинации, использованные А.Я. Вышинским в применении к обвиняемым: 

1. сидящие здесь на скамье подсудимых люди 

2. преступники и убийцы 

3. банда людей 

4. презренные убийцы 

5. подлые и наглые враги советской земли 

6. презренная, ничтожная, бессильная кучка предателей и убийц 

8. эти взбесившиеся псы капитализма 

9. эти господа (дважды) 

10. лгуны и шуты 

11. ничтожные пигмеи 

12. моськи и шавки, взъярившиеся на слона 

13. организаторы тайных убийств 

14. патентованные убийцы 

15. изменники 

16. предатели 

17. патентованные и прожженные обманщики 

18. злодеи 

19. притворщик в ослиной шкуре 

20. преступная шайка (дважды) 

21. ленинградская зиновьевская банда 

22. авантюристы 

23. преступники опасные, закоренелые, жестокие, беспощадные к нашему народу 

24. взбесившиеся собаки. 

Из приведенных 24 обозначений только одно имеет дескриптивное значение (I), будучи эмоционально не окрашенным. Все остальные номинации тем или иным способом выражают отрицательную оценку обозначаемого объекта. Эта отрицательная оценка может реализоваться посредством: 

а) существительных, совмещающих в своем значении дескриптивную и оценочную часть: "убийца", "авантюрист", "преступник", "лгун", "злодей". Соотношение дескриптивной и оценочной части у них различно: существительное "злодей" обладает преимущественно оценочным значением, ибо не ясно, какое же конкретно действие выполняется лицом, именуемым "злодеем", очевидно только, что действие это обозначается как зло; значение слова "убийца" в значительной степени дескриптивно, ибо лицо названо так по определенному действию. Приведенные выше существительные, имеющие большую дескриптивную часть, в явном виде не содержат в своем толковании оценочной семы (о выражении отрицательной оценки в их структуре см: Лассан 1986). Лица, обозначенные ими, действуют в определенном отрезке реальной действительности - денотативном пространстве, взаимосвязаны с различными элементами этого пространства, часто вовлеченными в сферу их деятельности (нож становится, например, орудием убийства). Поэтому существительные со значением лица способны возбуждать при их восприятии у 

б) оценочных прилагательных, употребленных в составе номинаций в качестве эпитетов: "презренный", "ничтожный", "подлый", "наглый" и т.д. Приведенные прилагательные называют такие признаки объекта, которые, будучи этически неприемлемыми для говорящего, вызывают у него отрицательные эмоции. Эти эмоции он стремится передать слушающему. В составе номинаций имеются и определения с определенной дескриптивной частью в значении: "прожженный", "патентованный". Однако они теряют свое дескриптивное значение и начинают восприниматься как показатели высокой степени отрицательного качества. Обращает на себя внимание употребление слова "патентованный". Словарные значения: 1. Такой, на который имеется патент (патент - документ, удостоверяющий официальное признание чего-либо); 2. Всеми признанный как кто-то. (CРЯ) Можно ли до вынесения решения суда утверждать о всеобщем признании обвиняемых убийцами? Очевидно, эдесь мы имеем пример того, когда "лгут" слова. Контекст "патентованные убийцы" не разграничивает двух значений прилагательного. Оно может восприниматься и в значении: "имеющий патент на убийства, занимающийся ими профессионально" (напомним, в вину подсудимым вменялось одно совершенное убийство - Кирова). Вряд ли слушатели задумывались над значением употребленного слова (правила "языковой игры"), но, безусловно, оно стимулировало в их сознании отрицательные ассоциации; 

в) употреблением метафор, построенных на обидных для человека сопоставлениях: "моськи и шавки", "ничтожные пигмеи". Метафорические выражения, не будучи способными идентифицировать именуемый ими предмет, нацелены на одно - вызвать у слушателя в сознании определенный образ, а через него - определенное отношение к обозначаемому объекту. 

Таким образом, анализ использованных номинаций лица показывает, что говорящий, употребляя данные номинации, активизирует эмотивный и ассоциативный аспект слова, создавая в сознании слушающих отрицательный образ обвиняемых. 

II. Следующей лингвистической закономерностью построения речи А.Я. Вышинского является "нанизывание" отрицательных смыслов. Под "нанизыванием"  

Повторяемость отрицательных семантических компонентов осуществляется: 

а) употреблением словосочетаний, все члены которых содержат отрицательные семы: "презренные убийцы", "преступная шайка", "подлые враги". Можно выделить ряд регулярно повторяющихся отрицательно окрашенных эпитетов при существительных с отрицательной семой в значении: 

враг - коварный, наглый, подлый 

преступление - злодейское, чудовищное, кошмарное, ужасное, грязное, тягчайшее 

убийцы - гнусные, презренные; 

б) семантической корреляцией ключевых слов с другими словами в тексте. Под ключевыми мы будем понимать в данной речи слова, наиболее часто встречающиеся при характеристике вины подсудимых. К ним относятся: "убийца", "предатель", "враг", "обманщик", "преступник". 

Действительно, значения большинства приведенных выше обозначений распределяются по группам, члены которых объединены общим семантическим компонентом, передаваемым ключевым словом: 

1. убийца - 2. 4. 6. 13. 14, а также по ассоциации 18 (цифрой указан номер номинации лица)

2. предатель - 6. 15. 16. 

3. обманщик - 10. 17. 19. 

4. преступник - 2. 3. 20. 21. 28. 

В тексте речи имя "убийца" соотносится со словами того же корня - "убить", "убийство". Члены этого словообразоватального гнезда встречаются в речи более 60 раз. С "убить" соотносится по значению слово "террор" ("террор" - физическое насилие, вплоть до убийства). "Террор" и его производные употребляются при характеристике обвиняемых более 80 раз (напомним еще раз: в арсенале обвинения имеется только одно убийство). "Обманщик", "предатель" семантически коррелируют с весьма часто встречающимися в тексте словами "вероломство", "измена", "коварство", "двурушничество", "маскировка". "Преступление" можно соотнести с обладающим высокой частотностью словом "злодеяние". Деятельность подсудимых характеризуется также словами "кощунство", "низость", "мерзость", эпитетами "злодейский", "кошмарный", "чудовищный", "ужасный", "грязный", "позорный", вызывающими резко отрицательное отношение к характеризуемому объекту. 

Еще один способ нанизывания отрицательных смыслов - словесные повторы в начале последовательно расположенных фраз: "Ужасна и чудовищна цепь эти преступлений... Ужасна и чудовищна вина этих преступников и убийц... Чудовищны преступления этой банды людей... Но как бы ни были чудовищны эти преступления...". Четыре фразы, следующие одна за другой, начинаются одними и теми же оценочными прилагательными, выполняющими роль сказуемого. Субъективный порядок слов, придающий речи взволнованность, имеет здесь своим следствием то, что отрицательно окрашенные слова, вынесенные в начало фразы, запоминаются больше других. Ораторам известен эффект начала и эффект конца: наилучшим образом запоминается то, что сказано в начале и в конце. Четырежды повторенное "ужасна и чудовищна" должно остаться в памяти, хотя содержательная сторона фраз может забыться. 

Таким образом, подобный прием нанизывания отрицательных смыслов является способом выработки у слушателя на уровне подсознания общего отрицательного отношения к предмету оценивания. 

III. "Поляризация" эпитетов - следующая речевая особенность анализируемого текста. Если при описании "врагов народа" употребляются самые уничижительные, уничтожающие эпитеты, то при описании всего того, что этим "врагам" противостоит, используются определения, выражающие превосходную степень замечательных качеств, напр.: "Презренная, ничтожная кучка авантюристов пыталась грязными ногами вытоптать лучшие благоухающие цветы в нашем социалистическом саду". В числе превосходных характеристик: "самые лучшие из лучших людей" (о государственных деятелях), "безграничная любовь миллионных масс к нашей партии", "славные сподвижники", "светлый" (о Кирове, его улыбке, о жизни Советской страны), "невиданные успехи, недостижимые ни в одной капиталистической стране", "замечательные", "талантливейшие" (о государственных деятелях), 

При характеристике страны, врагами которой якобы являются подсудимые, используются выражения, ставшие клише: "цветет наша страна", "колосятся золотым хлебом колхозы", "несокрушимо, как гранит, стоит на страже родных границ Красная Армия", "счастливая и радостная жизнь", "родная большевистская партия", "несокрушимое единство и сплочение народных масс" и т.д. Суть подобного приема прозрачна: преступление, оттененное высочайшими достоинствами тех, против кого оно направлено, должно представляться еще более ужасным. С другой стороны, в этом риторическом приеме, возможно, находят косвенное выражение экстралингвистические процессы - поляризация общественных групп. Группа, которая присвоила себе право уничтожить другую "как класс", должна предстать обладателем контрольного пакета акций на все добродетели. 

Словесные клише, выражающие положительную характеристику, призваны создавать определенные стереотипы представления действительности: стереотип счастливой жизни трудящихся, стереотип могучей державы с непобедимой армией, стереотип сплоченности народа и его единства с партией. Идея единства связана с интересным речевым феноменом - частотой употребления слова "наш", которое может конкурировать с самыми частотными словами текста - "убить" и "террор" (более 70 раз). Несмотря на частоту употребления, круг употребления этого слова весьма ограничен - оно встречается только в следующих сочетаниях: наш (великий) народ, наша родная партия, наша (великая социалистическая) страна, наше общество, наш ЦК, наше (великое) дело, наша советская земля, наше (советское) правительство, наш враг, наш советский режим. Результатом столь частого употребления слова "наш" в указанных контекстах может быть, на наш взгляд, создание определенного психологического эффекта сопричастности народа официальным структурам. Если партия представляется нашей родной, то тот, кто выступает против ее вождей, предстает нашим общим врагом. (Интересно, что в знаменитом открытом письме "диссидента-невозвращенца" сталинской эпохи Федора Раскольникова, который, будучи послом России в Болгарии, не подчинился приказу Сталина вернуться на родину, где он был объявлен "вне закона", одной из наиболее ярких риторических особенностей является частое употребление "Вы" и "Ваш": "Вы разрушили...", "Вы уничтожили...", "Вы истребили...", "Ваше царство социализма","Ваш террор" (Раскольников 1989 , 250-256) . Это "Вы" как бы отчуждает Раскольникова от содеянного Сталиным). 

Переход в "нечеловеческое", животное состояние подчеркивается и специфическими характеристиками состояния обвиняемых: звериная злоба и ненависть, животный страх. Таким приемом (метафорой, содержащей аналогию с животными, использованием неодушевленного имени) можно привить слушателю сознание того, что перед ним уже не люди - "элементы", сострадание к которым невозможно. 

Интересно, что современный русский бюрократический язык пользуется таким же способом именования действующих лиц - теми неодушевленными существительными, которые применяются в языке и для обозначения неодушевленных объектов: человеческие ресурсы, уголовные элементы. 

Отмеченные особенности построения речи относятся к числу приемов воздействия на слушателя, благодаря которым говорящий пытается пробудить в адресате речи определенные ответные эмоции и, таким образом, заставить принять его соответствующую точку зрения. Очевидно, чем менее образованна аудитория, чем недоступнее ей речь, основанная на знании, тем больший успех будут иметь подобные приемы. Нам представляется, что приемы эти достаточно универсальны: может меняться словарь обвинения, но активизация эмотивной и ассоциативной функции слова, нанизывание оценочных смыслов, поляризация "добра" и "зла" через языковые эпитеты, очевидно, есть общедоступный путь приведения к своей точке зрения. И все-таки: "... Не следует, возбуждая в судье гнев, зависть и сострадание, смущать его: это значило бы тоже, как если бы кто-нибудь искривил ту линейку, которой ему нужно пользоваться" (Аристотель 1978, 16).Справедливость этого суждения подтверждает судьба М.Кольцова, К.Радека и многих других, внесших в свое время вклад в дело "искривления линейки". 

Таковы основные особенности построения речи А.Я.Вышинского, признанного оратора эпохи физического уничтожения реальных и потенциальных политических противников. 

Эрнст Кассирер, анализируя массовое сознание и язык тоталитарных режимов, в частности третьего рейха, писал: "Двадцатый век породил  

Первым необходимым шагом было изменение функций языка. В нашей обычной речи слова имеют двойное значение - описательное и эмоциональное. В нормативных условиях обе функции находятся в гармоническом равновесии... Однако в языке, порожденном политическими мифами, этот баланс был существенно нарушен. Весь упор перешел на эмоциональную функцию языка, слово описательное и логическое было превращено в слово магическое" (Кассирер 1993, 158). Мы обозначили механизм воздействия речи Вышинского как апелляцию к эмоциям и подсознанию реципиента через подавление, вытеснение дескриптивной части значения эмотивно-оценочной. Если не учитывать этого небольшого различия в терминах, видимо, следует признать практически полное совпадение результатов лингво-риторического анализа речей А.Я.Вышинского и философских наблюдений известного ученого 20-го века. 

1.3. Последующие эпохи несколько изменили "палаческий" стиль, однако его рецидивы в определенной степени сохранились. 

1958 год. Осуждение Б.Пастернака. 

Набор понятий, используемых при обвинении поэта, обусловленный базовой метафорой, выражается словами того же словаря: "предатель" ("История Пастернака - это история предательства"), обвинение реализуется через используемый многими ораторами образ Иуды ("Иуда - вон из СССР"), в это же время начинает использоваться популярное и несколько позже сравнение писателей-"отступников" с генералом Власовым ("Пастернак - литературный Власов"); "враг" ("40 лет среди нас жил и кормился человек, который являлся нашим замаскированным врагом, носившим в себе ненависть и злобу"), здесь абсолютные текстуальные совпадения с обвинениями из речи государственного обвинителя эпохи 1936 года; "обманщик" ("Роман - прямая клевета на новую действительность"). Б.Пастернаку нельзя вменить в вину физическое убийство, но обвинение это присутствует через ассоциативно связанные с именем "убийца" характеристики: "может нанести тебе удар в спину", "держит нож за пазухой" и др. Номинация "преступник" не используется непосредственно в речах обвинителей, но предложение о гражданской казни Пастернака является логическим продолжением мысли о содеянном преступлении. 

Можно отметить и общность других приемов воздействия на слушателя: частое повторение одних и тех же лексем с оценочными смыслами, 

Как видим, спектр обвинений и характер словесных выражений в выступлениях 1958 года в большей степени совпадают с приемами обвинения 1936. 

1963 год. Дело И.Бродского. 

Поэту не инкриминировалось политическое преступление. Он обвинялся в тунеядстве, за что и был осужден. Но и здесь в выступлениях прессы можно встретить знакомые мотивы: обвинение в предательстве (действие метафоры) ("... им долгое время вынашивались планы измены Родине", "... вынашивает планы предательства"); "расчеловечивание": "окололитературный трутень", "лягушка возомнила себя Юпитером"; нанизывание отрицательных смыслов, активизация ассоциативного и эмотивного компонентов: "этот пигмей, самоуверенно карабкающийся на Олимп". (Ср.: "ничтожные пигмеи" Вышинского). 

Хотелось бы, анализируя данный материал, обратить внимание на очень популярный, независимо от направления общественной мысли, полемический прием эпохи: отсутствие указания на субъект оценки. Когда авторы статьи "Окололитературный трутень" говорят о "замогильных, кладбищенских стихах" И.Бродского, называя поэта "зарвавшимся наглецом", они, очевидно, используя оценочные слова, выражают свою субъективную оценку творчества и поведения поэта. Однако, субъект оценки в данном случае не эксплицируется, и индивидуальная оценка, которая может быть реализована через выражение по-моему, я считаю и т.д., - предстает в тексте и, соответственно, внедряется в сознание реципиента как "истинная в "реальном мире" и не имеющая субъекта" (Вольф 1985, 79). Такая подмена субъекта оценки - весьма распространенная форма лжи в текстах обвинительного демагогического характера. 

1973 год. "Дело" А.И.Солженицына. 

Набор основных обвинительных понятий: "враг" ("враг мира и прогресса", "классовый враг" и т.д.); "предатель" ("литературный власовец"); "обманщик" ("сочинитель злобных пасквилей", "... стремится обмануть советский народ");

Процесс Даниэля и Синявского не являет исключения в области обвинительной риторики. Характеризуя статью Дм.Еремина "Перевыртыши", представители инакомыслия отмечали, что "от авторского словаря... разит тем словарем..., каким отличались газетные статьи в наиболее острые периоды сталинских кровавых облав на людей". Сопоставление набора обвинений и средств их выражения позволяет наглядно увидеть эту взаимосвязь отстоящих во времени дискурсов. Вот обвинения и характеристики деятельности писателей в указанной статье: 

1. двое оборотней 

2. злобный враг 

3. пособники злейших врагов 

4. антисоветчики 

5. пасквилянты 

6. двурушничество 

7. от мелкого паскудства к крайнему предательству 

8. чернильница с ядом 

9. моральное уродство 

10. иудины перья 

11. перевертыши 

12. нравственные уроды 

13. активные подручные тех, кто хочет холодную войну превратить в горячую

14. выстрелы в спину 

15. изменники 

Как видим, здась реализуются обычные обвинения: "враг" (1,2), "предатель" (15), "клеветник" (5,6), "убийца" - эта тема реализуется через ставшие уже привычными и в силу этого воспринимаемыми не столько как образные, сколько как прямые обозначения явления: "чернильница с ядом" (8),"выстрелы в спину" (14); сюда же относится обвинение, построенное на метонимическом расширении, в силу чего происходит переход от обвинения в издании произведения, не льстящего советскому строю, до обвинения в пособничестве тем, кто стремится развязать войну против Советского Союза. Хочется отметить и усиление обвинений к концу текста - именно здесь они приобретают "военный оттенок", подчеркивая противопоставление двух сражающихся лагерей и активизируя ассоциацию "война", "смерть" (см.13, 14, 15). Новыми, по сравнению с 

Р.Барт видел своеобразие письма эпохи французской революции в том, что "истина настолько пропиталась заплаченной за нее кровью, что для ее выражения могли подойти лишь помпезные средства театрального преувеличения. Революционное письмо явилось лишь тем самым эмфатическим жестом, который только и пристал людям, ежедневно всходившим на эшафот и посылавшим на него других... Революционное письмо... устрашало и давало гражданское благословение на Кровь" (Барт 1983, 316). Думается, что сказанное Р.Бартом, в полной мере применимо к советской эпохе периода репрессий. Отсюда вызывающие удивление своей экспрессивностью, неуместной с позиций сегодняшнего дня (во всяком случае, в дискурсе официальных кругов), выражения, имеющие место в дискурсе Вышинского: "презренная ничтожная кучка авантюристов пыталась грязными ногами вытоптать лучшие благоухающие цветы в нашем саду", "посадить их на цепь недостаточно", "лгуны и шуты, ничтожные пигмеи, моськи и шавки, взъярившиеся на слона - вот что представляет собой эта компания" и др. Как делается это эмфатическое письмо, было показано выше. Для характеристики одной стороны избираются слова, обозначающие крайнюю степень проявления отрицательного признака и воспринимаемые, возможно, в силу своего фонетического облика как наиболее сильное средство характеризации явления. Для характеристики другой - речевые средства, выражающие высшую степень положительного признака ("благоухающие цветы"). Экспрессивность достигается и через "эффект расчеловечивания" - когда о людях говорят как о животных ("посадить их на цепь"). 

Естественно, риторика последующих десятилетий в связи с изменением

Прямым обвинением остается "обманщик", и особенно "клеветник": - писатели

Своеобразным риторическим приемом является использование слова со значением предельности качества или очень большого количества (в модели "Смысл - Текст" это выглядело бы как реализация параметра Magn): "предельный цинизм", "бездна нравственного распада", "бездонное болото мерзости", "нравственная нагота"- в последнем сочетании существительное "нагота" также называет предельную степень снятия покровов. Можно отметить, на наш взгляд, тенденцию к аналитическому способу выражения отрицательного признака - не "безнравственность" (слово, встретившееся в дискурсе инакомыслия), а "предельное нравственное падение" или "бездна нравственного распада", не "аморальность", а "моральное уродство" или "разложение личности". Применяемый метафорический способ номинации позволяет, с одной стороны, использовать в составе ее слово ("уродство", "распад", "разложение", "подлые"), определенным образом воздействующее, благодаря прямо или коннотативно выраженному в его значении отрицательному признаку, на эмоции и подсознание адресата. С другой стороны, метафорическое обозначение снимает вопрос его идентификации, позволяя реципиенту, не знакомому непосредственно с положением дел, интерпретировать означаемое в соответствии со своими представлениями, обусловленными силой воображения и прежним опытом восприятия подобных знаковых единиц. Поскольку именно в области выражения этого обвинения имеет место риторическое усиление, компенсирующее происшедшее риторическое ослабление в области других обвинений, подобный способ позволяет оказывать более массированное воздействие на психику реципиента, так как слова, содержащие отрицательную оценку объекта, находясь в контактном расположении друг к другу, резче выражают негативную 

Оратор определенной исторической эпохи овладевает существующими "правилами языковой игры". В этом смысле показательна данная Федором Раскольниковым, выступившим перед кронштадтскими моряками, характеристика собственного выступления: "Я произнес зажигательную речь"(Раскольников 1990, 47). Эта характеристика может показаться "нескромной", так как автор речи, находясь вне тех, кого предстояло "зажечь", не способен судить о ней "со стороны". Но она представляется вполне уместной, если исходить из того, что Раскольников знал, как делать зажигательные речи, т.е. воздействовать на эмоции и подсознание. В таком случае это не положительная оценка речи, а ее "дескриптивная" характеристика: речь, сделанная по определенным правилам "зажигания". Одно из них - нанизывание отрицательных смыслов. Это нанизывание осуществляется, как уже было сказано, через семантическую корреляцию слов, выражающих отрицательную характеристику явления, в рамках текста. Так, в дискурсе власти 60-х годов вербализованные обвинения в клевете представлены значительным перечнем слов, содержащих семантический компонент "неправда". Деятельность Даниэля и Синявского характеризуется глаголами "чернить", "обругать", "хаять", "замарать", "оклеветать", использование которых, с одной стороны, усиливает "психическое заражение" реципиента, а с другой - снимает необходимость логически аргументированной полемики с оппонентом, так как деятельность последнего предстает как заведомая клевета. 

Воздействие на реципиента с целью выработки у него определенного отношения к объекту характеристики усиливается через соединение глаголов, выражающих отрицательно оцениваемое действие, с существительными, референты которых дороги для реципиента: "чернить святое для нас имя" ("Советскую Армию"/"замечательного гуманиста Чехова"). При отсутствии приема поляризации непосредственно эпитетов в дискурсе власти данного периода можно усмотреть проявление того же механизма поляризации в рассматриваемом случае, а именно: в соединении слов, называющих отрицательно оцениваемое действие, с именами объектов, коннотирующими в высшей степени положительную оценку референта или содержащими положительно-оценочный семантический компонент в структуре своего значения (хаять святое имя). 

1.4. Введение фактора Другого в анализ позволяет описать построение дискурса-стимула и дискурса-реакции, принадлежащего власти, в одних и тех же терминах. Так, начала обоих видов дискурса 

Дискурс-реакция реагирует на "ужас" действий Другого как через непосредственное изъявление чувств гнева и негодования, так и через следующую за ним сокращенную характеристику Другого ("отщепенцы", "грязные клеветники", "сорняки" и т.д.). Естественным завершением и дискурса-стимула, и дискурса-реакции является выражение уверенности в том, что "зло не пройдет" Таким образом, структура идеологизированного текста полностью обусловлена взаимоотношениямис: 

а) непосредственным потребителем текста - реципиентом, в качестве которого выступают или представители самой власти, или представители "народа"; 

б) подлинно Другим, деятельность которого описывается через ее непосредственную эмоциональную оценку; 

1.5. Как уже отмечалось, в дискурсе-реакции имеет место 

Такой параллелизм также позволяет увидеть проявление указанного выше механизма поляризации оценочных смыслов, действующего на ином уровне - уровне содержания целых высказываний. 

В.Шабес в книге "Событие и текст" выделяет такую когнитивную единицу, как событие, выделяя в ней "предметную", "умственную" и "информативную" стороны. Предметная отражает фактическую сторону дел и может быть выяснена посредством вопросов: "Каким образом он это сделал?" Умственный аспект события направлен на выяснение внутреннего и/или эмоционального состояния участников и может быть выяснен посредством вопросов" "Что он испытывал, делая это?" (Шабес 1989, 58-59). Опираясь на это разграничение, можно сказать, что в данном тексте охарактеризованы (получили риторическое обеспечение) все аспекты. Предметный охарактеризован выше ("хаять", "замарать"), внутренняя сторона, характеризующая умонастроение и чувствования субъектов деятельности - Даниэля и Синявского, передается выражениями "ненависть к нашему строю", "тоскливая злоба", "оголтелый цинизм" и является, как уже было сказано, моделированием эмоционального настроя противника. Таким образом в сознании реципиента создается полная картина деятельности - целостный экфрасис. Наиболее частыми для характеристики предметной деятельности писателей являются лексемы "грязный" и "грязь" ("вещное" определение, позволяющее наглядно "увидеть" деятельность - "визуализация слов"). С этим качеством произведений коррелирует чувство, внушаемое ими тем гражданам страны, кто познакомился с их творчеством. Это чувство обозначается словом "брезгливость", которое и отражает коммуникативно-информативный аспект события, сообщающий информацию о деятельности людей, непосредственно или опосредованно связанных с ним. В нашем случае такая информация связана с сообщением о том, что испытывает человек, ставший свидетелем события (здесь это самоощущение читавших книгу, переданное существительным "брезгливость"). 

Таким образом, можно считать, что привлекаемые риторические средства образуют определенную систему, которая проявляется: 

1) в действии механизма поляризации: а) оценочных номинаций внутри словосочетания; б) пропозитивно выраженных чувствований; в) эпитетов, используемых при характеристике противостоящих друг другу явлений; 

3) в описании всех фаз События: предсобытия, события, постсобытия. 

Наличие такой системы позволяет предположить, что в текстах, порождаемых языковой личностью дискурса власти, чье сознание определяется метафорой разделенного враждующего мира, использование оценочных средств одного вида влечет, как правило, и появление оценочных средств другого. Здесь используется наиболее постоянный для риторических классификаций прием - антитеза: "Испокон века Антитеза призвана разъединять... Антитеза - это фигура, воплощающая некое неизбывное извечное... противостояние; это образ непримиримой вражды" (Барт 1994, 39). Естественно, что мир, являющийся от века ареной борьбы двух сил, может быть описан посредством такого риторического приема. Еще более естественен такой прием в дискурсе идеологии, исповедующей борьбу как высшую ценность существования. Если же говорить о когнитивных процессах текстопорождения в целом, то можно отметить наличие в сознании мыслительных (когнитивных) структур, обеспечивающих системное использование риторических средств, т.е. регулирующих речемыслительную деятельность по определенной программе ("Человек - компьютер"?!). 

1.6. Кроме массированного воздействия на реципиента оценочными смыслами, сила, эмфатичность дискурса власти определяется еще одним приемом воздействия, сущность которого мы назвали явлением неоднократной предикации. Частным случаем неоднократной предикации является использование в составе предложения метафор: "Пасквилянты... брызжут ядом на все передовое человечество" (Еремин). О силе воздействия метафоры написано так много (см: Теория метафоры, 1990), что мы не останавливаемся здесь на причинах ее действия и использования. Скажем только, что в результате метафорического обозначения явления в предложении происходит двойной мыслительный акт: приписывание, предицирование метафорического признака метафоризуемому и обычное предицирование признака, выраженного сказуемым, некоторому субъекту. Каждый из этих актов сопровождается энергией особого типа - мыслительной энергией. Возможно, сказанное нами может вызвать улыбку убежденных противников спиритизма, однако речь здесь идет не о мистическом общении с духами, а о том, что речемыслительная деятельность, как и любая другая, должна сопровождаться приложением некоторой энергии (о ее усиленном приложении говорят, например, сдвинутые при размышлении брови, нахмуренный лоб). О ее существовании можно

Введенное нами понятие неоднократной предикации позволяет объяснить эмфатичность еще одного вида высказываний и объединить их на этом основании с содержащими метафору: "На многое замахивается взбесившийся антисоветчик ", "Пасквилянты поднимают руку не только на коммунизм", "Сочинительство авторов отражает... идеологический маразм" (Еремин). Обращаем внимание на употребление эпитета "взбесившийся", имеющего широкое использование и в дискурсе Вышинского: "взбесившиеся псы капитализма". "Коварство, маскировка были одним из решающих методов их преступной деятельности " (Вышинский). "Ужасна и чудовищна вина этих преступников и убийц" (Вышинский). 

Особую силу убеждения, заключенную в подобных высказываниях, отмечают некоторые из лингвистов (Эпштейн 1991, 20), полагая причину подобного явления в находящихся в их составе прагмемах - оценочно-референтных словах, представляющих собой свернутые суждения. Эти "суждения могут быть развернуты в предложение как расчлененное единство субъекта и предиката, и тогда эксплицированная структура высказывания позволяет его оспорить, не согласиться с ним" (там же, 22). В примере, приводимом Эпштейном: "необходимо должным образом оценить и пресечь подобные случаи самоуправства" - прагмема "самоуправство" как имплицитное суждение может быть соотнесена с 

На основании сказанного представляется возможным предположить, что, воспринимая высказывание, реципиент склонен производить в сознании подстановку другого, как бы отрицающего данное. 

Сказанное позволяет сделать следующие выводы: сущность верификации как психологической особенности восприятия заключается в соположении услышанной фразе фразы с противоположной ассертивной морфемой: высказывание, допускающее такую антитетичную ему фразу, открыто для проверки на ложь, высказывания, не допускающие верификации, как бы избегают этого контроля. Особая сила убеждения подобных фраз обусловливается двойной предикацией, сопровождаемой дополнительной мыслительной энергией, что позволяет говорить об "особой энергичности", с которой выражается иллокутивная цель" (Серль 1986, 175). Из двойной предикации проистекает выведение одного из признаков, предицируемых референту не через предикативный центр, а через оценочность обозначающей его именной группы, из-под рационального контроля над ложью, которая может быть заключена в высказывании. 

Подводя итог анализу риторических особенностей дискурса власти, отметим в качестве основного риторического принципа его организации принцип нанизывания оценочных смыслов на всех уровнях текста: в  

Дискурс-стимул Дискурс-реакция 

зачин

информирование о событии выражение чувств, каузиро- 

ванных рассказом о событии 

развитие текста (центральная часть)

устрашающее пространное сокращенное устрашающее 

описание Другого описание Другого с повторе- 

рением лексических единиц 

дискурса-стимула 

заключительная часть

выражение уверенности в том, побуждение власти обуздать 

что Зло (Другой) не реализует Зло - наказать Другого 

своих намерений 

Введение Другого в анализ риторических особенностей дискурса позволяет, таким образом, увидеть определенный системный механизм текстопорождения и свести казалось бы разрозненные риторические приемы, напр., 

В основе инакомыслия лежит рассматриваемый сегодня философами феномен несогласия. "До сих пор отсутствует теоретическая проработка категории культуры несогласия. Как и всякое сложное явление жизни человека, несогласие, конечно, может быть изучено методами частных наук в разных аспектах: психологическом, социально -психологическом, социологическом, логическом, этическом..." (Шулепова 1991, 94). Мы бы добавили - когнитивно-лингвистическом. Во второй главе работы нами были выявлены бинарные оппозиции идей, лежащие в основе порождения текста в дискурсе инакомыслия. Эти оппозиции отличались или по своему качественному составу от дискурса власти (отсутствие оппозиции коммунизм-антикоммунизм ), или по специфике преломления через определенные базовые метафоры (патриотизм -антипатриотизм, гуманизм-антигумманность), или по количественной представленности в дискурсе (законность -незаконность). В данной главе делается попытка выяснить, в какой мере несогласие идейное проявляется в специфике чисто риторических приемов, используемых в контрдискурсии. 

2.1. Следует сразу сказать, что в контрдискурсе отсутствуют приемы, характерные для дискурса власти: эксплуатация эмотивной стороны слова, нанизывание отрицательных смыслов, поляризация оценочности, "эффект расчеловечивания". В дискурсе власти происходит "атака" на своих оппонентов, с позиций власти выражается резкое недовольство недостаточно послушными гражданами: обращенное к публике - непосредственному реципиенту дискурса, с которым предполагается единение позиций. Отношения с Другим, мыслящим по-иному, напоминают отношения в системе "начальник - подчиненный". Языковые средства, к которым прибегает подчиненный, отличаются от тех, которыми пользуется начальник: последний распекает , первый может только дерзить. В дискурсе, языковая личность которого находится в состоянии защиты, естественно, будут иметь место иные приемы, посредством которых может быть достигнута цель, и которые в то же время позволяют судить об особенностях подхода к миру этой языковой личности. 

"Сознание одной эпохи может объединять стоиков с платониками, пифагорейцев - с 

Как и в дискурсе-реакции, принадлежащем власти, в дискурсе инакомыслия, являющемся также реакцией на действия (как речевые, так и неречевые) властей, начальная часть некоторых текстов представляет собой выражение чувств: "Уважаемая редакция! Статья Дм.Еремина, напечатанная в вашей газете, вызывает горечь и недоумение (Левин); "Я обращаюсь к Вам как к главе Правительства по вопросу, который горячо волнует меня уже несколько месяцев" (Гинзбург); "...В обеих статьях звучат ноты, которые побудили обратиться меня в столь высокую инстанцию, чтобы выразить свое недоумение и серьезную тревогу" (Роднянская). Личность в дискурсе инакомыслия также полагает возможность говорить о своих чувствах в риторически значимых местах текста - начале и конце: "Я люблю свою страну..., Я люблю русскую литературу... Я уважаю Андрея Синявского..." (окончание письма Гинзбурга). 

Меняется спектр чувств: в дискурсе власти выражены гнев, презрение, возмущение, здесь - недоумение, горечь, тревога. Следует отметить, что апелляция к чувствам, выражение собственного психологического состояния в риторически значимых местах текста характерны не только для "советских текстов", но и для писем-откликов, принадлежащих западным деятелям культуры: "Мы верим в правоту этих писателей ... и поэтому вновь обращаемся к совести и добрым чувствам советских руководителей" (окончание письма писателей Франции, Германии, Италии); "Не нам диктовать великой и дружественной стране ее поведение. Но мы чувствовали бы свою вину, если бы скрыли от нее свое мнение" (окончание письма Луи Арагона). Не о действиях, а о чувствах говорится в последних, наиболее запоминающихся фразах текста. Видимо, языковая личность данной исторической эпохи полагает чувства предметом, достойным быть объектом сообщения. 

2.2. Основным способом воздействия на реципиента в дискурсе власти, как уже отмечалось, являлось использование оценочных номинаций с целью возбуждения у него эмоционально-оценочного отношения к событию, о котором он не имеет непосредственного представления. Р.Барт, характеризуя политическое письмо, говорил о нем, что всякая власть создает аксиологическое письмо, в котором дистанция, обычно отделяющая факт от его значимости-ценности, уничтожается в пределах самого слова, которое одновременно становится и средством констатации факта, и его оценкой (Барт 1993, 315). Можно сказать, что в данном случае происходило вытеснение факта оценкой.

В таком споре необходимо логическое убеждение оппонента или логическое опровержение обвинения со стороны противника. Способы опровержения обвинения, по Аристотелю, заключаются в том, "чтобы идти навстречу спорным пунктам, утверждая, что этого нет, или что это не вредно, или не несправедливо,...или непостыдно... Можно также подставить причину, ради которой поступок совершен; сказать, что мы желаем не причинить вред, а сделать то-то. Еще один способ заключается в возведении обвинения на самого обвинителя, потому что было бы странно, если бы заслуживали доверия слова человека, который его не заслуживает" (Аристотель 1978, 155). Практически все способы опровержения обвинения представлены в контрдискурсии: 

1) обвинение обвинителя: "Вся система доказательств, приводимых в статье (Дм.Еремина - прим. авт.), покоится на ложных (лучше сказать - лживых) основаниях..." (Левин); "Как, если не вмешательством в общественную жизнь, можно назвать арест Синявского и Даниэля...?" (Гинзбург); "И самую статью Дм.Еремина и ее напечатание в газете... - мы считаем вреднейшей ошибкой" (Корнилов, Чуковская). (Обращает внимание выражение вреднейшая ошибка, вероятное в дискурсе власти. Очевидно, здесь возможны две причины появления данного выражения в контрдискурсии: 1) общность подхода к миру, осуществляемого в терминах вредный / полезный (общему делу); 2) явление "зоны языкового компромисса", когда инакомыслящие, дабы обеспечить эффективность речевого воздействия, говорят на языке власти); 

2) опровержение наличия самого состава обвинения (в предательстве, антипатриотизме, антигосударственной деятельности): "... К государству их (Даниэля и Синявского) действия отношения не имеют. Тот факт, что они родились в Советском Союзе, не отнимает у них права на самостоятельное

3) указание причины, ради которой поступок совершен: "Я утверждаю, что произведения Аржака и Терца продиктованы любовью к своей стране и ее народу, болью, вызванной бедами, пережитыми им, стремлением, чтобы эти беды не повторились" (Левин); "Ненависть к культу личности во имя подлинных революционных идеалов, цинично эксплуатируемых носителями культа личности, полностью опровергает доказательства вины А.Синявского и Ю.Даниэля" (Меникер). Здесь представлен умственный аспект события, в характеристике которого прежде всего расходятся языковые личности двух дискурсов, или различные модели эмоционального состояния писателей. 

Как видим, спор с обвинением носит не оправдательный характер - в каждом способе опровержения четко проступает феномен несогласия: квалификация поступков оппонента как ложных и вредных, будучи обоснованной в последующем тексте, говорит о наличии соответствующей системы ценностей у говорящего (1); отрицание состава преступления (2) выражено без смягчающих вводных слов "очевидно"," конечно" (последнее, несмотря на то, что выражает уверенность, тем не менее смягчает категоричность отрицания), а также без глаголов пропозитивной установки "думаю", "полагаю" (могло бы быть: полагаю, что тот факт, что они родились в Советском Союзе, не отнимает у них права на самостоятельное мышление ). В данном случае мнение, которое должно было быть выражено через глаголы "полагаю", "думаю" и т.п., предстает как знание - знание рассматривается рядом исследователей как ментальное состояние и отличается от мнения чувством уверенности (Дмитровская 1988, 7). Указание причины поступка писателей (3) сопровождается обвинением в адрес тех, чьи действия (циничная эксплуатация революционных идеалов, причинение вреда своему народу) были побуждением к акту протеста. Таким образом, с одной стороны, позиция дискурса защиты не выглядит пассивной - напротив, здесь имеет место своеобразная "контратака", с другой стороны, эта контратака сопровождается осознанием различия позиций и обоснованием своей правоты, в чем и проявляется сущность феномена несогласия. 

Очевидно, что некоторые положения дискурса инакомыслия - о необходимости различения художественного произведения и политической прокламации, о неподсудности литературы уголовному суду, об отсутствии состава 

Таким образом, можно говорить о том, что не только полнозначные, относящиеся к самостоятельным частям речи лексические единицы, но и единицы, лишенные статуса самостоятельных частей речи, могут способствовать реализации намерений говорящего, воплощению его идеи (и тем самым также выполняют риторическую функцию). 

2.3. Анализ контрдискурсии показывает, что и здесь встречаются тексты чисто "атакующего" характера, напоминающие по интонации дискурс власти. Ср.: "С гневом прочитали мы в "Известиях" о пошлых писаниях Синявского и Даниэля" (власть). "Молча пройти мимо этой статьи мы не можем, ... она глубоко возмутила нас... Клики ненависти, грубая брань..." (Корнилов, Чуковская). 

Некоторая общность двух дискурсов здесь, во-первых, нанизывании отрицательных смыслов на уровне СС: "грубая брань", "клики ненависти"; во-вторых, в тексте имеется семантическая корреляция слов, создающих определенный образ в силу наличия в их значении общего семантического компонента (на денотативном и коннотативном уровне): "кровь", "свинец", "кровавые облавы", "опасная игра" - эти выражения коннотируют в определенном аспекте представление о сравнительно недавнем прошлом, как будто бы официально осужденном, но начинающем возрождаться, в частности, через статью Дм.Еремина; в-третьих, текст характеризуется высокой частотой повторяемости одних и тех же смыслов: "противоречить законодательству", "противозаконное давление на суд", "замаскированное беззаконие", "подменять собою суд" - это способствует запечатленности в сознании реципиента представления о статье Еремина как о противоречащей закону. Интересно, что статья Вл.Корнилова и Л.Чуковской, строящаяся по общему принципу защитного дискурса - тезис - его отрицание, - насыщена лексикой ереминской статьи: "В первой половине статьи он именует А.Синявского и Ю.Даниэля отщепенцами, подонками и хулиганами, затем, уже ближе к концу, "орудием подогревания психологической войны против Советского Союза..." Здесь известная читателю лексика, обычно производящая знакомый психологический эффект, нейтрализуется глаголом "именует", употреблением которого говорящий подчеркивает иронический оттенок недоверия к истинности примененных номинаций. 

Финальная фраза статьи звучит следующим образом: "Мы протестуем против статьи Дм.Еремина как против замаскированного беззакония". Последние слова, находящиеся в коммуникативно сильном месте предложения - 

"...Ритм - это нечто гораздо большее: это может быть размытие смысла слов, слияние их в непрерывный, внутренне неразрывный - континуальный поток образов", - пишет известный русский философ языка В.В.Налимов (Налимов 1979, 241). И далее: "Многократное употребление синонимических слов делает ритмическим даже прозаический текст. Множество синонимов размывает смысл слов, сливает их в нечто большее... Синонимическое богатство прозаического текста, может быть, есть мера его ритмичности" (там же, 242). Нужно сказать, что некоторые тексты контрдискурса отличаются высокой степенью использования синонимических средств - лексических синонимов, синонимических придаточных предложений, уточнений, занимающих в предложении ту же (т.е. синонимическую) синтаксическую позицию слова как члена предложения. Интересным в этом отношении является открытое письмо Лидии Чуковской Михаилу Шолохову, адресованное одновременно литературным инстанциям. Широкая и специфическая аудитория, выступающая в данном случае в качестве реципиента, определяет, очевидно, риторический прием, основывающийся на особом употреблении слова и нацеленный на создание эмоционального воздействия, родственного воздействию наиболее сильно действующего феномена - музыки, для которой ритм является 

Говоря о дискурсе власти, мы отмечали эмфатичность политического письма (особенно периода А.Я.Вышинского), достигаемую за счет употребления экспрессивных лексических средств - оценочных предикатов, содержащих резко негативную оценку явления, метафор с тем же оценочным значением, двойную предикацию внутри одного предложения. Дискурс инакомыслия также стремится к силе, эмфатичности письма, однако достигается это иными средствами. К числу средств эмфатизации дискурса наряду с ритмизацией, относится: 

а) использование конструкций с сочинительными противительными отношениями, выраженными союзом "а". Эмфатическую силу подобных конструкций отмечают синтаксисты (Кручинина 1988, 158). "За все многовековое существование русской литературы не могу припомнить другого писателя, который ... выразил бы сожаление не о том, что вынесенный приговор суров, а о том, что он слишком мягок..." (Чуковская). Интересно, что кроме эмфатического выделения связи, осуществляемого через интонацию и поддержку паузой, энергию фразе придает в данном случае и использование полного предложения во второй, утвердительной части, которому в разговорной речи может соответствовать неполное, без подлежащего "он". Видимо, источником энергии является осуществляемый наглядно акт предикации, где предицируемый член "он" и предицирующий "мягок" налицо. 

Приведем другие примеры, иллюстрирующие эмфатическую силу подобных конструкций: "Дело писателей не преследовать, а вступаться"; "Идеям следует противопоставить идеи, а не тюрьмы и лагеря"; "Мне стыдно не за них, не за себя, а за Вас" (Чуковская). 

б) использование парцелляции высказываний - прием, также придающий речи эмфатическое усиление: "И однако я возражаю против приговора, вынесенного судом. Почему? Потому что сама отдача под уголовный суд Даниэля и Синявского была противозаконной. Потому, что книга - беллетристика, повесть ... никакому суду, кроме общественного, литературного не подлежит". 

Здесь парцелляция сложного предложения осуществляется не просто паузой, а вопросительным наречием, входящим в состав предложения, где остальная часть эллиптирована. Происходит разрыв, сопровождаемый паузами, в которых, видимо, своя энергетическая сила (вспомним требование Станиславского к актерам "уметь держать паузу"). Вопрос привлекает внимание к ответу, делая его содержание (а именно здесь заявлена позиция говорящего) более акцентированным, нежели бы это имело место в составе придаточного причины в рамках СПП; 

в) использование пунктуационного знака - тире, передающего наличие пауз, акцентирующих определенные фрагменты текста. Тире подчеркивает отсутствие возможного члена, сам эллипсис которого воспринимается как некоторая мыслительная операция. Эта операция имеет место, например, при присоединении приложения: "Я - Якобсон Анатолий Александрович - ... намерен был претендовать на роль индивидуального защитника по делу Ю.Даниэля" (ср.ослабленность фразы при выделении приложения запятыми: я, Якобсон Анатолий Александрович . Запятые, обозначая паузу, не постулируют эллипсиса члена - в данном случае нулевой связки). 

Тире может быть употреблено и в бессоюзном предложении на месте возможного союза 

Таким образом, природа эмфатического письма в последних двух случаях, та же, что и в дискурсе власти - причиной его становится дополнительная мыслительная операция, сопровождаемая, естественно, и дополнительной энергией, однако прилагается эта энергия не для дополнительной предикации еще одного признака референту, а для разрыва фразы, в силу чего она становится как бы более "ощетинившейся" - видны разорванные края. Весьма соблазнительно связать этот прием с общей позицией языковой личности контрдискурсии - защитно-атакующей, не собирающейся поддерживать "тишь да гладь" и самим строением фразы подчеркивающей это, однако мы понимаем, что такое предположение не выглядит достаточно убедительным в силу незначительного объема материала, позволившего сделать подобное предположение. 

2.4. В текстах инакомыслия, нацеленных на защиту Даниэля и Синявского, ставится задача опровергнуть "обвинение обвинителей", создать такое состояние сознания реципиента, которое бы позволило ему встать на позицию Другого - увидеть иную реальность, нежели та, которую создавали оппоненты в своем дискурсе. Каким способом это осуществляется? 

"Остается сказать о способах убеждения, общих для всех случаев. Общие убеждения бывают двоякого рода: пример и энтимема... Поскольку доказательства осуществляются именно такими путями, то, очевидно, ими может пользоваться только человек, способный к умозаключению, к исследованию характеров" (Аристотель 1976, 104). Риторические понятия, введенные Аристотелем, в полной мере приемлемы и для характеристики убеждающего стиля 60-х. Обратимся к понятию энтимемы: "Энтимема - это силлогизм, полный в уме, но неполный в выражении, потому что в нем опускают какое-либо из положений как совершенно ясное и общеизвестное и как легко восполняемое в уме..." (Арно, Николь 1991, 228). Аристотель соотносил энтимемы с риторическими силлогизмами и делил их на показательные, строящиеся на основании посылок, признаваемых противником, и обличительные - с посылками, не признаваемыми противником, причем последние, по Аристотелю, пользуются большей известностью (Аристотель 1976, 111). Применительно к риторическим приемам контрдискурсии можно говорить о наличии именно последних - "обличительных" энтимем, поданных таким образом, что они предстают как истинные, общеизвестные факты.

"Уже давно известно - известно каждому школьнику, - что цитаты, вырванные из контекста, не могут дать представления о целом" (большая посылка). "Дм.Еремин приводит даже не просто изолированные цитаты, но цитаты, взятые из прямой речи персонажей " (меньшая посылка). И далее: "Отождествление литературного героя... с автором и его взглядов со взглядами автора представляет собой до смешного элементарную ошибку, понятную опять-таки любому школьнику, и тем самым непростительную для писателя Дм.Еремина " (заключение или вывод) (Левин). 

Перед нами два развернутых риторических силлогизма. Истинность первой посылки удостоверяется апелляцией к общему мнению - "известно любому школьнику". Вывод, лишенный оценочных комментариев, мог бы выглядеть следующим образом: следовательно, метод Еремина не может дать представления о целом. Этот вывод в тексте отсутствует - опускается ввиду легкости его восполнения в уме, как об этом пишут логики Пар-Рояля. Следующее предложение опять-таки представляет энтимему или риторический силлогизм, где имеет место риторический прием "преувеличения и умаления". Каждый школьник знает, что такую ошибку допускать нельзя (преувеличение). Еремин не знает, что такую ошибку допускать нельзя. Следовательно, Еремин знает меньше каждого школьника (умаление). 

Таким образом, мы имеем изложение значительного фрагмента текста в виде цепочки силлогизмов, то есть нанизывается целый ряд умозаключений - мыслительных построений, выраженных в логически отработанных формах. 

Энтимема как способ построения текста вообще широко используется в анализируемом контрдискурсе. 

Из письма Ю.Герчука - "Я перечитываю ее (статью Дм.Еремина - прим. авт.) снова и 

Развернутый силлогизм может быть представлен так: Сатира - необходимое средство общественной гигиены (коннотируется представление об общественной полезности сатиры). Произведения Аржака и Терца - сатира. Следовательно, эти произведения общественно полезны.

Особенностью энтимемы в дискурсе инакомыслия является то, что, будучи развернутой в силлогизм, она опирается на посылки, которые не содержат оценочных номинаций, обычно выражающих субъективную оценку явления, а их истинность удостоверяется в самом тексте опорой на общественное мнение. Это отличает энтимемы контрдискурсии от энтимем дискурса власти, где таких логических фигур немного. Дискурс власти: "Между подлинной советской интеллигенцией, глубоко преданной своему народу, родной коммунистической партии, и этими отщепенцами, - глубокая пропасть. Называть их интеллигентами - значит оскорблять советскую интеллигенцию". Первая фраза может быть представлена силлогизмом: 

Советская интеллигенция предана народу; 

Отщепенцы Данмиэль и Синявский не преданы народу; 

Следовательно, они - не советские интеллигенты . 

Риторическое изобретение в области выражения одной из посылок данного силлогизма состоит в том, что субъект в ней (писатели) обозначен оценочной номинацией (отщепенцы), правомерность которой требует доказательств. 

Если общая посылка содержит некоторое общее мнение, принимаемое в данном обществе за истину, а меньшая посылка сама по себе требует доказательств, то здесь нет возможности признать умозаключение верным, ибо не доказана верность меньшей посылки. Предложение, составляющее посылку, включает оценочные характеристики субъекта, что лишает высказывание возможности выступать логически чистым умозаключением, окрашивая его "страстями", являющимися, согласно логикам Пар-Рояля, причиной неверных умозаключений: "К иллюзии самолюбия можно отнести самообольщение тех людей, которые решают любые вопросы, исходя из весьма общего и ... простого принципа, а именно, что они правы и что им известна истина. Из этого им нетрудно заключить, что все, кто не разделяет их мнения, ошибаются..., поэтому они не заботятся о подтверждении своих мыслей, не прислушиваются к доводам других" (Арно, Николь 1991, 267). Видимо, сказанное в XYII в. в полной мере относится и к более поздним эпохам. 

Дело писателя - не преследовать, а заступаться. 

Шолохов не заступается. 

Следовательно, он не выполняет долга писателя . 

Первая посылка обосновывается в тексте традицией русской литературы; вторая - фрагментами выступления Шолохова. Заключение текста представляет энтимему: "А литература сама отомстит Вам за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга". (Силлогизм: Литература мстит всем, кто отступает от налагаемого ею долга. Вы отступили от принятого долга. Следовательно, она вам отомстит ). Первой посылке данного силлогизма предшествует энтимема, коррелирующая по теме с заключительной: "Вы в своей речи сказали, что Вам стыдно за тех, кто хлопотал о помиловании, предлагая взять осужденных на поруки. Они просьбой своей продолжили славную традицию советской и досоветской русской литературы, а Вы своею речью навеки отлучили себя от этой традиции". (Силлогизм: Традиция литературы - вступаться за осужденных. Вы не заступились. Следовательно, Вы не следуете традициям русской литературы ). 

Таким образом, один силлогизм как способ умозаключения на уровне диалектики получает различное риторическое обеспечение, выступая на уровне риторики как энтимема. При этом защита строит текст на умозаключениях, независимо от избранного способа опровержения - будь то доказательство отсутствия преступления или обвинение обвинителей; в дискурсе власти обвинение осуществляется путем приписывания референту отрицательных оценочных признаков. 

Интересно, что если дискурс власти вообще разворачивался как нанизывание оценочных смыслов, происходящее как в составе словосочетания, предложения, так и через корреляцию смыслов в структуре самого текста, - то здесь можно говорить как о последовательном нанизывании умозаключений (риторических силлогизмов, энтимем), так и о корреляции, смысловом повторе посылок в составе силлогизмов. Так, посылка долг литературы заступаться получила различное риторическое изобретение в составе трех разных фрагментов текста, представленных энтимемами, что было показано выше.

Так, в речи Шолохова, направленной против Даниэля и Синявского, содержалось обращение к представителям армии: "Здесь я вижу делегатов от парторганизации родной Советской Армии. Как бы они поступили, если бы в каком-либо из подразделений появились предатели?" Вопрос представляет энтимему, где опущена большая посылка и не эксплицирован ответ. Сам же ответ представил бы собой следствие из силлогизма: 

Предателей расстреливают 

Даниэль и Синявский предатели 

Следовательно,...

Определяя энтимему как свернутый силлогизм, логики Пар-Рояля видели ее эффект в том, что "опущение одного из предложений льстит тщеславию тех, к кому обращаются, поскольку при этом в чем-то полагаются на их ум" (Арно, Николь 1991, 28). Об этом же писал и Аристотель: "Из всех силлогизмов всего более впечатления производят те, которые с самого начала предугадываются слушателями...: слушатели сами радуются, заранее предчувствуя заключение..." (Аристотель 1978, 119). 

Таким образом, риторический эффект использованной Шолоховым энтимемы мы можем определить как эффект Джека Хорнера (Филлмор 1983, 77): суть его - радость от собственной догадливости, востребованность которой обусловливается известной недосказанностью силлогизма. Разрушить этот эффект - значит эксплицировать следствие из силлогизма, лишив тем самым слушателей его прелести. Это и делает Лидия Чуковская: "Какой мог бы быть ответ воинов, кроме одного: расстреляли бы... К стенке! Расстрелять в 24 часа". Вывод не только эксплицируется - он комментируется через обращение к рациональному компоненту сознания: "Зачем, в самом деле, обдумывать, которую статью Уголовного кодекса нарушили Синявский и Даниэль, зачем пытаться представить себе, какие события побудили их взяться за перо... Зачем психологический и социальный анализ? К стенке!" Вряд ли здесь имеет место прием преувеличения или доведения до абсурда. Рациональное осмысление действительности, на отсутствие которого указывает Л.Чуковская, замещается в дискурсе власти эмоциональным способом восприятия мира, когда убежденность в собственной правоте, рожденная внедренной в сознание оппозицией понятий коммунизм - антикоммунизм с безусловно положительным первым членом, позволяет отвергать все доводы оппонентов. 

2.5. Особенностью некоторых текстов контрдискурсии, отличающей их от дискурса власти, является форма изложения, приближенная к стилю деловых бумаг и выражающаяся в своеобразной "номенклатурности" - разбивке содержания на пункты, придающей изложению большую четкость в силу эксплицитно выраженной структурированности: 

В.Меникер: "Тщательное ознакомление с произведениями, изданными под псевдонимами "Абрам Терц" и "Николай Аржак", показывает следующее: 

1) что эти произведения являются художественной литературой; 

2) что политические мотивы, встречающиеся в этих произведениях, связаны с критикой явлений культа личности...; 

3) что являющееся чистой гипотезой использование данных произведений для антисоветской пропаганды... не может быть поставлено в вину авторам..." 

Л.Копелев: "... Считаю нужным сообщить нижеследующее: 

1. Я прочел повесть "Говорит Москва"... Аржака... 

2. Мне представляется, что это (политические обвинения - прим. авт.) объяснимо природой того литературного жанра, в котором написаны повесть и... рассказ... 

3. ... 

4. ..." 

Представляется, что перед нами своеобразный прием объективации субъективного содержания, который, при внешнем формальном различии, является родственным опущению субъекта оценки в дискурсе власти. В дискурсе власти, например во фразе Ю.Феофанова: "Разбирается клеветническая повесть Синявского", и оценочный предикат, в данном случае "клеветническая", употреблен без указания на лицо, полагающее повесть таковой. 

С другой стороны, форма изложения, близкая к стилю деловых бумаг, - свидетельство еще одной особенности языковой личности инакомыслия. С.Аверинцев, говоря о рациональном подходе к миру древних греков, считает его свидетельством стремления древних к систематизации, отражающегося в составлении различных перечней (Аверинцев 1981, 16). Поскольку в дискурсе инакомыслия имеет место то же явление, можно полагать мнение Аверинцева о связанном с ним рациональном подходе к миру применимым и к анализируемому дискурсу, что совпадает с результатами представленных выше наблюдений о рациональном характере воздействия на адресата в дискурсе инакомыслия. 

2.6. Как уже отмечалось в первой главе, для дискурса инакомыслия характерно большое количество предложений, содержащих вопрос. По Бахтину, явление, когда "говорящий (или пишущий) в пределах своего высказывания ставит вопросы, сам на них отвечает, возражает себе самому и сам же свои возражения опровергает", есть не что иное, как условное разыгрывание речевого общения (Бахтин 1986, 264), характеризующееся прежде всего сменой речевых субъектов. Таким образом, через вопрос происходит упоминаемая нами выше имитация мыслительной модели оппонента (главный, по В.Л. Лефевру, признак человеческого конфликта). Правда, возможен случай, когда вопрос адресован не непосредственно оппоненту, а третьему лицу - просто слушателю (вспомним Аристотеля, согласно которому, слушатель - главный элемент любой речи). Во всяком случае, вопрос обычно адресован Другому - представляется, что именно с этой стороны - взаимодействия с Другим - исследование вопроса письменного монологического текста может дать интересные данные как для уточнения его риторической функции (последнее, насколько нам известно, до сих пор не предпринималось), так и для характеристики взаимоотношений языковых 

По Гадамеру, вопросы можно разделить на подлинные и являющиеся лишь видимостью вопроса, "лишенной подлинного смысла, нам знакомо это по педагогическим вопросам, ... они представляют собой вопрос без действительного спрашивающего. Аналогичен по своему характеру риторический вопрос, лишенный не только действительного спрашивающего, но и действительного спрашиваемого" (Гадамер 1988, 429). 

Специфика письменного вопроса в тексте без конкретного адресата заключается как раз в характере спрашивающего и отвечающего. В какой мере адресат текста является спрашиваемым, а тот, кто задает вопрос, - действительно спрашивающим? Значит ли, что если одно лицо задает вопрос и отвечает, то оно заведомо знает ответ, т.е. вопрос становится риторическим - "вопрос тогда станет фигурой речи, когда автор знает на него ответ" (Безменова 1991, 51). 

Различие между риторическим и подлинным вопросом лежит, как представляется, в области целей спрашивающего. Структуру концепта "вопрос" некоторые исследователи описывают следующим образом: "осознание отсутствия знания, которое необходимо для нормального хода событий (достижения поставленной цели), и способ преодолеть эту преграду" (Рябцева 1991, 75). При нормальном вопросе отсутствие знания у спрашивающего восполняется ответом спрашиваемого, таким знанием обладающего. Получив ответ (реакцию на вопрос), спрашивающий может продолжать свою деятельность. При этом препятствия в достижении цели, связанные с незнанием спрашивающего, представляют собой трудности для осуществления неречевых действий. Так, ответы на вопросы "Который час?", "Как пройти...?", "Где лежит книга?" и т.д. позволяют спрашивающему успешно продолжить свою деятельность, которая тормозилась из-за отсутствующего знания. Риторический вопрос, как представляется, устраняет трудности иного рода, связанные с продолжением речевого поведения. Он позволяет привлечь внимание реципиента (якобы спрашиваемого) к некоторому представлению, явлению и затем перейти к рассказу о нем. "Кто из нас не проклинал станционных смотрителей?" (Пушкин). И далее - о том, что связано со станционным смотрителем. "И какой русский не любит быстрой езды?" (Гоголь). И далее - о неведомой невероятной силе, берущей на крылья и несущейся, как тройка, Руси. Таким образом, спрашиваемый при риторическом спрашивании не является носителем некоторого знания - им является спрашивающий - происходит как бы смена вектора в прототипической ситуации вопроса. Действительно, подлинного спрашиваемого нет, есть Слушатель, тот, чье внимание должно быть привлечено для наиболее эффективного (или эффектного?) развертывания дискурса. 

Исходя из приведенной классификации, а также из отношений спрашивающего - спрашиваемого, попытаемся проанализировать вопросно-ответные единства в рассматриваемом дискурсе. 

1. "Я перечитываю ее (повесть Синявского - прим. авт.) снова и снова, стремясь понять, чем же все-таки вызван арест писателей? Фактом опубликования произведений за границей? Но известно, что... в советских законах нет статьи, запрещающей это. Сатирической направленностью их произведений? Но сатира - необходимое средство общественной гигиены" (Герчук). 

Приведенный вопрос контрдискурсии является подлинным вопросом, ибо отражает незнание говорящего, мешающее ему осознать происходящее. Реакцией на поставленный вопрос должно стать "ответствование" тех, кому этот вопрос задан. Таким образом, имеет место базисная модель концепта "вопрос": цель - отсутствие знания для ее достижения - реакция. Но спрашивающий строит целую цепочку вопросов, из которых последние два представляют собой как бы отвергнутые возможные ответы на первый, - именно первый является собственно вопросом, так как у спрашивающего нет на него ответа. Какова функция последних вопросов? "Спрашивающий, задавая вопрос, задает тем самым (имплицитно) множество альтернатив, которые могут быть на него ответом" (Разлогова 1989, 137). С другой стороны, "реплика- реакция А является ответом на вопрос В для слушающего Х в том и только в том случае, если Х может определить, к какому истинностному значению относится каждая из альтернатив, задаваемых вопросом, в системе знаний" (там же, 142). Здесь речь идет о семизначной логике знаний, в рамках которой ответы на вопросы могут получать семизначную классификацию: истина, ложь, абсурд (главные - простые, неразложимые истинностные значения) и производные от них - неизвестно, полная неопределенность, сильная ложь, истина сомнительная (там же, 142)". 

В приведенном типе вопросно-ответного единства (мы будем говорить именно о 

Таким образом, мы имеем следующую характеристику рассмотренного типа вопросов 1) по социальному типу контекста - справочный вопрос, предполагающий информативный ответ. Этот тип вопроса характеризует действительное незнание говорящего, желающего его удовлетворить; 2) спрашивающий не является спрашиваемым. Вопрос адресован достаточно конкретному адресату (властям). Спрашивающий моделирует возможные альтернативы ответов, т.е. прибегает к чужой речи, к скрытой цитации. Цель: приписать альтернативам значение абсурдности, т.е. опровергнуть некоторую позицию. Таким образом, интенция говорящего заключается в выражении несогласия с предполагаемой позицией. Это - явление "двуголосости", о котором говорил М.Бахтин (Бахтин 1986, 305). Вопрос как бы позволяет моделировать позицию спрашиваемого и последовательно ее опровергнуть - в текст непосредственно входит Другой. Думается, что это и есть Событие в тексте, о котором говорил М.Мамардашвили, - происходит то, что не было до текста, - встреча с Другим и уяснение точек несогласия с ним. Можно говорить, видимо, об особой риторической роли совокупности вопросов, оформляющей особый речевой акт, - роли опровержения позиции оппонента, при котором этот оппонент - Другой - как бы сам высказывает свою позицию. Ср. мысль С.Л.Сахно о возможности расщепления говорящего на четыре ипостаси: Я - Другой, где Я может выступать как собственно Я и как Другой с точки зрения Другого, т.е. не-Другой, а Другой раздваивается на собственно Другого и не-Я (Сахно 1991, 95-96. При таком подходе собственно другой может на самом деле не отвечать представленным в тексте образом на поставленный вопрос, но не-Я, т.е. тот, кто противопоставлен Я, ответит, по мнению Я, именно таким образом). 

Видимо, интенция говорящего - отвергнуть моделируемую позицию - способствует переводу целого блока вопросов из одного типа в другой. В этом случае, конечно, нельзя говорить о подлинном незнании спрашивающего - только о его мнении относительно альтернатив ответа. 

2. К следующему типу мы отнесли такие вопросно-ответные единства: "Для чего печатаются "отклики" людей, явно знающих о деле лишь по статье Еремина...? Для чего создается... эта накаленная истерическая атмосфера, хорошо известная нам по печально известным кампаниям Пастернака..., - обстановка, менее всего способствующая выяснению истины...? 

Возникает и вопрос о том, не базируется ли эта статья на материалах следствия и не будут ли, в таком случае, обвинения на суде столь же голословными и необъективными, как у Дм.Еремина?" (Из письма Ю.Герчука А.Косыгину). 

Говорящий формулирует вопрос таким образом, что сама пропозиция содержит отрицательную оценку действия, причина которого запрашивается, т.е. сама постановка вопроса должна вызвать у адресата (власти) чувство вины. Здесь нет подлинного спрашивающего, ибо тот, кто задает вопрос, знает, какой ответ был бы истинным. Но здесь есть подлинный спрашиваемый - Другой, позицию которого говорящий своим вопросом хотел бы вскрыть. Поэтому такой тип вопроса - своеобразное "чтение в сердцах", - ответ на который был бы признанием вины, мы также относим к стратегическому , но выраженному уже с большей силой. 

Думается, что первый и второй тип вопросно-ответного единства, обладая одной иллокутивной целью (изобличение несостоятельности позиции Другого), различаются силой или энергичностью. Это происходит в силу того, что во втором вопросе содержатся оценочные номинации действий Другого, и, чтобы отвергнуть обвинения, Другой должен вначале начать оправдываться, отрицая правомерность этих отрицательных номинаций. "Стратегический вопрос передает некоторую информацию и имеет целью заставить отвечающего занять оборонительную позицию" (Ленерт 1988, 261). Перед нами именно этот случай. Таким образом, принимая классификацию вопросно-ответных единств

С другой стороны, поскольку спрашивающему ответ заранее известен, вопрос можно считать риторической фигурой - такой вопрос служит целям дальнейшего развертывания дискурса: "Вот эта-то тревога и заставляет меня обратиться к Вам" - продолжение текста. 

К этому же типу относятся и вопросы типа "Кто дал Вам право?": "Кто дал право "Известиям" накануне судебного разбирательства устами авторов писем называть подсудимых изменниками..., т.е. практически подменять судей и выносить приговор до суда...?" (Корнилов, Чуковская). Прямой ответ: "ЦК КПСС" - скомпрометировал бы Другого. 

3. Третий тип вопросов может быть проиллюстрирован вопросом: "Разве не следует отсюда, что автор - истинный патриот своей родины?" (Якобсон). "Клики ненависти и грубая брань - та ли эта атмосфера, в которой должны работать беспристрастные судьи?" (Корнилов). То, что имеет форму вопроса, может быть передано повествовательным предложением: "Клики ненависти, брань - это не та атмосфера, в которой должны работать беспристрастные судьи". От первого типа третий отличается тем, что спрашивающий моделирует не текст не-Я, не ход рассуждений Другого, а демонстрирует собственные позиции, но делает это через вопрос, отражающий процесс размышления (см. выше: "Мыслить - значит спрашивать"). Объединяет первый и третий тип возможность ответить только посредством утверждения или отрицания, но если в первом типе вопросно-ответного единства квалификацию ответа с точки зрения Истины/Лжи/Абсурда производит Я говорящего, то здесь вопрос-размышление адресован Другому, который может находиться на позициях согласия/несогласия с Я. Ответ предполагается только с его стороны. 

Со вторым типом общим является то, что речь не идет о незнании спрашивающего, препятствующем достижению некоторой цели. Спрашивающий обладает некоторым мнением и хочет склонить Другого принять его. Поэтому он формулирует его не как истинное, а как Истину сомнительную, т.е. такое высказывание, которое или истинно, или пресуппозиции не выполнены (Разлогова 1991, 136). (Пресуппозиции приведенных вопросов могут быть, очевидно, выражены через опорные правила: "Если человек - патриот своей родины, он должен гласно бичевать ее пороки". "Если общественная атмосфера накалена, судьи не могут быть беспристрастными". Поскольку опорные правила в данном случае выражают собой мнение, то разделяются, вероятно, не всеми, и потому в ряде случаев их в качестве 

Понимание сомнительности есть стимул к размышлению. Цель подобных вопросов - склонить Другого к принятию собственной позиции через изображение ее как истины сомнительной - своеобразное "самоуничижение" или языковой компромисс. Этот тип вопроса не вписывается в предложенную У.Ленертом классификацию. Мы бы обозначили такой вопрос согласно интенции говорящего как приглашающий к сотрудничеству или убеждающий.

4. Можно выделить еще один тип вопросно-ответного единства - мы назвали бы его собственно риторическим, поскольку он служит цели дальнейшего развертывания дискурса, его организующим моментом: "В обвинительном заключении, в отзыве Главлита, в речах обвинителей прозвучали одни и те же цитаты.... А что это за цитаты? "Тюрьмы внутри нас" - это выкрик героя повести Вольского... В этих словах Вольского есть политическое содержание - но что следует за этими выкриками? Кто это кричит? Это кричит безумный человек..." (Даниэль); "Как нас еще обвиняют? Критика определенного периода выдается за критику всей эпохи, критика пяти лет - за критику пятидесяти лет..." (Даниэль). 

Практически из текста эти вопросы могут быть элиминированы - смысловое содержание не изменится (в отличие от предыдущих случаев), однако связность текста несколько нарушится. 

Спрашивающий заведомо знает ответ, являющийся, в сущности, его мнением о ситуации, и привлекает внимание "спрашиваемого", альтернативы ответов которого могут быть весьма разнообразны, их список не задается подобными вопросами, в отличие от предыдущих типов вопросов. Так, на вопрос: "Каковы эти цитаты?" - спрашиваемый может ответить: "Малочисленны, скупы, взяты из одного произведения" и т.д. - практически он не может "угадать" ответа. Дело в том, что здесь происходит переход к новой теме, новому "топу", и вопрос осуществляет этот переход. Таким образом, основная роль таких вопросов - конструктивно -риторическая: переход к новому топу, по содержанию обращенному против Другого, с одновременным привлечением внимания к нему. Цель: организовать развертку дискурса таким образом, чтобы он отражал обвинения со стороны Другого - аналогия такого риторического приема, как "возврат аргумента". 

Из приведенного материала видно, что в контрдискурсе чаще имеют место целые блоки вопросов - происходит нагнетание обвинения: "По решению ХХП съезда всем жертвам сталинского произвола обещана посмертная реабилитация и надписи на обелиске. Где этот обелиск? Где мраморная доска в Союзе писателей...? 

Анализ выделенных в дискурсе инакомыслия вопросов позволяет говорить о том, что позиция его языковой личности не является собственно позицией "защиты". Здесь имеется значительное количество стратегических вопросов (в том числе встречается и переход справочных в стратегические), которые направлены на предъявление обвинения другой стороне (позиция атаки). Вместе с тем, вопросы - опровержения, в ходе которых Я говорящего моделирует ментальное состояние Другого, говорят о рациональном осмыслении существующей ситуации, о диалоге- конфликте, в который вступает языковая личность контрдискурсии, о том же свидетельствуют и убеждающие вопросы. 

Специфика вопросов дискурса инакомыслия станет более явной, если мы сопоставим эти вопросы с вопросительными предложениями дискурса власти. Приведем список всех вопросительных предложений, встретившихся в 16 текстах власти. 

"Спрашивается, что же случилось на самом деле: отчего воспрянула черная рать антисоветчиков? Почему в ее объятия попали отдельные зарубежные интеллигенты...? Зачем иные господа становятся в позу менторов... и делают вид, будто защищают двух отщепенцев от "имени" советской интеллигенции?" (Еремин); 

"Так что же такое написали эти люди, тайно выступавшие за рубежом под вымышленными именами? Что заставило искать покровителей среди реакционных западных издательств" (Кедрина). 

Как видим, эти вопросы, помещаемые после описания постсобытия, служат переходом к описанию самого события ("описания написания" произведений) и одновременно выполняют функцию своеобразного информирования через призму оценки случившегося автором статьи. Несмотря на почти полное отсутствие слов с референциальным значением, описывающих 

По взаимоотношениям спрашивающего - спрашиваемого эти вопросы являются собственно-риторическими: тот, кто задает вопрос, знает на него ответ; такие вопросы не могут быть адресованы тому, кто является настоящим адресатом текста (массовая аудитория), ибо подлинный адресат в силу ряда причин лишен возможности знать ответы. Вопрос играет и организующую роль: осуществляется переход к фрагменту дискурса, информирующему реципиента в нужном для говорящего русле. Происходит переход к новой теме - "топу". Этот тип аналогичен по конструктивной роли четвертому типу вопросов в дискурсе инакомыслия - конструктивно-риторическим вопросам. 

По конструктивно-риторической функции сюда можно отнести и вопросительные предложения, подвергшиеся эллипсису: "В годы войны среди бойцов французского сопротивления сражались и многие русские эмигранты. Они умирали... со словами о бесконечно далекой родине... А эти двое? Они эмигранты особого вида" (Еремин). Эллиптированные вопросы встречаются и в контрдискурсиии: "Я возражаю против приговора, вынесенного судом. Почему? Потому что сама отдача под уголовный суд Даниэля и Синявского была противозаконной" (Чуковская). Различие между первым и вторым вопросом заключается в том, что во втором случае вопрос как бы моделирует речевое поведение не-Я, т.е. практически происходит приближение к речевому общению. В дискурсе Еремина вопрос не играет такой роли. Его цель - через парцелляцию (а эти двое - эмигранты особого рода) привлечь внимание реципиента к когнитивной теме, усилить ее. Вопрос становится эмфатическим средством. Он не ориентирован на спрашиваемого, на диалог. Он выражает эмоции говорящего по поводу третьего лица, не являясь собственно вопросом. 

Относительно новым типом вопросно-ответного единства, до сих пор не встречавшимся в анализируемых дискурсах, является такое, где мы бы обозначили сам вопрос как предупредительный: "Может быть, при всей враждебности нам содержания этих произведений авторы их все же способные люди? Нет!" (Кедрина). Такой вопрос имеет целью устранить возможные контраргументы аудитории, которые автор предвидит, т.е. здесь впервые в вопросах дискурса власти появляется Другой: Я дискурса ставит вопрос, который может быть задан неосведомленным Другим. В последнее 

Ориентация на Другого имеет место и в вопросе, который мы бы определили как вопрос-подсказку : "Обыкновенный фашизм? - скажете вы. - Да. Обыкновенный фашизм" (Кедрина). Здесь Я подсказывает Другому его возможное речевое поведение, задает аспект спрашивания, практически приписывая Другому точку зрения Я и таким образом создавая чувство единения говорящего и реципиента. "Слушающий, воспринимая и понимая значение речи, одновременно занимает по отношению к ней активную ответную позицию: соглашается или не соглашается с ней" (Бахтин 1979, 260). Вопросы приведенного типа оформляют ответную позицию слушателя как позицию согласия. Другим для языковой личности дискурса власти, судя по такому типу вопросов, да и по характеру адресата - потребителя средств массовой информации - выступает не языковая личность контрдискурса - подлинно Другой, а народ, т.е. тот реципиент, с которым должно было существовать единомыслие. ("Должно было" употреблено здесь одновременно в двух модальностях - эпистемической, в соответствии с содержанием которой высказана гипотеза о существующем взаимоотношении народа и власти, и деонтической - описывающей норму поведения народа). Таким образом, в дискурсе власти Другой - это не тот, кто мыслит по-иному. Другой - это, в сущности, не столько Другой, сколько не-Я, которое по сути мыслит, как Я. 

Следующий тип вопросов, видимо, можно было бы сопоставить со справочными вопросами дискурса инакомыслия, если бы существовал подлинный спрашиваемый: "Многие просто недоумевают: как же в наши дни могло произойти такое? Два сравнительно молодых человека... вдруг стали пособниками злейших врагов. Почему? С какой целью? И как могла возникнуть мысль посылать откровенно... клеветнические писания о нашей стране... за рубеж?" (Феофанов). 

Подлинный спрашиваемый был бы в том случае, если бы действительно был некто знающий истину. В данном случае альтернативы, полученные в качестве ответа, могут только претендовать на квалификацию их в качестве Истины, ибо речь идет об умонастроениях других людей, о которых можно только догадываться, а не знать доподлинно. Скорее вопрос предстает внешне как вопрос-размышление , в целом же его функция - организовать развертку дискурса 

Итак, в дискурсе власти нами были выделены следующие группы вопросно-ответных единств: 

1) конструктивно-риторические , в ряде случаев выполняющие функцию оценочного информирования; 

2) включающие предупредительный вопрос с целью предупреждения аргументов Другого, который выступает не  как представитель иной группы, а как не-Я, нерасчлененная аудитория, главный признак которой -  непосвященность; 

3) вопрос-подсказка , связанный с приписыванием, атрибуцией не-Я своего хода мыслей и оценок. Этот  вопрос можно сопоставить с вопросом-размышлением, являющимся формой языкового компромисса, в контрдискурсе.  ("Клики ненависти, грубая брань - та ли эта атмосфера,  в которой могут работать беспристрастные судьи?"). Различие заключается в том, что языковая личность дискурса инакомыслия вынуждена облекать свое мнение в        форму вопроса как истины сомнительной, подводя        собеседника методом вопросов к нужному ответу. В дискурсе власти имитируется единомыслие Я и не-Я, последнее будто бы задает вопрос, свидетельствующий о его "контакте" с властью; 

4) вопрос предупредительно-риторический , ответ на который, данный самим Я, позволяет внедрить в  концептуальные системы не-Я определенным образом интерпретированный 

Если в дискурсе инакомыслия Другой - это представитель иным образом мыслящей группы, подлинно Другой, то в дискурсе власти реципиент - это скорее не-Я, которое мыслит, как Я. Дискурс-реакция этого не-Я подтверждает единение с Я дискурса-стимула. Видимо, инакомыслие не представлено в сознании языковой личности дискурса власти как оппозиция, с которой возможна публичная полемика. 

Это явление может быть обусловлено двумя причинами: 1) общественной "близорукостью", в силу которой Даниэль и Синявский действительно представляются "отщепенцами", не пользующимися чьей-либо поддержкой в среде советской интеллигенции (что вряд ли возможно для близких к власти и потому шире информированных, так, М.Шолохов говорит, что ему "вдвойне стыдно за тех, кто просит отдать писателей на поруки"); 2) отсутствием традиции диалога с оппозицией, неспособностью к нему, обусловленной, как уже было сказано, уверенностью в своей правоте, отсутствием сомнений, свидетельствующих о наличии в сознании понимания проблематичности ситуации, следствием чего является обычно неспособность стать на позиции Другого. 

Очевидно, такая безусловная уверенность в правоте своих позиций, в силу которой подлинно Другой элиминируется из поля зрения языковой личности дискурса власти, привела в период ломки общественного сознания в конце 80-х годов к тяжелому "когнитивному диссонансу", или когнитивному конфликту, когда большая часть общества впервые услышала Другого и полученная от этого Другого информация вошла в противоречие с той, что в течение долгого времени черпалась из дискурса власти. 

Интересно, что если рассмотреть приводимые вопросы с точки зрения риторической теории статусов, согласно которой выделяются четыре основных статуса: установления, определения, оценки и отвода, - то вопросы дискурса власти воплощают большинство статусов этой системы - "стратегических средств оратора" (Гаспаров 1991, 157). Статус определения реализуется в том случае, когда необходимо информировать читателей о происшедшем (рассказывается о том, в чем состоял "проступок" писателей, т.е. само событие - его деятельностный аспект), статус оценки имеет место, когда в ходе ответа на вопрос (напр., "Что же произошло на самом деле?") дается оценка соответствующего поступка, рассказывается об умонастроениях писателей ("тоскливая злоба"), впечатлениях, производимых книгами писателей ("брезгливость", "грязь"), т.е. происходит характеристика умственного и информативного аспекта событий. Наконец, статус отвода имеет место, когда нужно "отвести подозрения" в талантливости писателей, т.е. опять-таки характеризуется производимое впечатление - информативный аспект события.

Проделанный в данной главе анализ позволяет сделать следующие выводы: 

1. Языковая личность дискурса власти на всем протяжении существования советской обвинительной риторики характеризуется эмоциональным способом освоения мира, а следовательно, таким же характером отношения к Другому, в силу которого последний выступает не как оппонент на уровне рационального спора, а как Зло, которое должно быть устранено. Реципиент при этом - не-Другой. 

1а. Эмоциональный подход к миру, и, в частности, к Другому, обусловливает ряд риторических приемов: эксплуатация эмотивной и ассоциативной функции слова, нанизывание оценочных смыслов как способ организации текста, "эффект расчеловечивания", поляризация оценочных характеристик. С течением времени советская обвинительная риторика эволюционирует - уменьшается эмфатичность письма, что проявляется в изменении риторических приемов: из четырех наиболее характерных обвинений, приписываемых языковой личностью дискурса власти своим оппонентам ("предатель", убийца", "враг", "клеветник"), три приобретают метафорический характер и только одно - "клеветник" - используется как прямое наименование явления. Смена когнитивных структур влечет изменение технических приемов эмфатизации письма: нанизывание оценочных смыслов в рамках словосочетания остается

1б. Нанизывание оценочных смыслов как способ организации текста подчиняется в дискурсе власти определенным закономерностям, позволяющим говорить о действии некоторого когнитивного механизма -программы, обеспечивающей регулярность реализации этих закономерностей: 

а) дается оценочная характеристика всех фаз и аспектов События: предсобытия, события, постсобытия, деятельностного, умственного, информативного аспектов; 

б) нанизывание оценочных смыслов регулируется механизмом поляризации, антитезы: отрицательные оценки, приписываемые одной стороне, сопрягаются с положительными, приписываемыми другой, изображение отрицательных чувствований, испытываемых языковой личностью дискурса власти по поводу одних событий, сопровождается изображением позитивных эмоций по поводу других явлений - реалий советской действительности, в глагольно-именных словосочетаниях отрицательная оценка действия, названного глаголом, усиливается, поскольку номинация объекта воздействия - имя существительное - содержит или коннотирует положительную оценку ("хаять святое имя", "клеветать на Красную Армию"). Думается, что подобный механизм организации текста коррелирует с общими мировоззренческими концептуальными установками языковой личности данного дискурса: воспринимать мир разделенным на два непримиримых лагеря. 

1в. Анализ немногочисленных вопросов, содержащихся в дискурсе власти и носящих по преимуществу риторический характер, позволяет говорить о том, что его языковая личность не находится в состоянии диалога с языковой 

2. Языковая личность дискурса инакомыслия совмещает эмоциональный подход к миру с рациональным его освоением. 

Другой рассматривается как оппонент в рациональном споре, реципиент при этом предстает как не-Я - тот, кто должен быть переубежден демонстрацией несостоятельности тезисов, принадлежащих прямым отправителям дискурса - непосредственным оппонентам. В связи с этим основным способом построения текста является использование умозаключений - развернутых силлогизмов, получивших риторическое обеспечение, или свернутых риторических силлогизмов-энтимем. 

2а. Как и в дискурсе власти, здесь при организации текста работает тот же механизм нанизывания - но не оценочных смыслов, а цепочек энтимем. Имеет место корреляция или повтор одних и тех же посылок, получивших различное риторическое обеспечение в рамках целого текста. 

2б. Эмфатизация письма достигается иными, нежели в дискурсе власти, способами: ритмизацией письма - через использование синонимических средств разных уровней, парцелляцией фраз, частым использованием такого знака, как тире. 

2в. Языковая личность дискурса инакомыслия не находится в состоянии пассивной защиты - это особенно проявляется в характере вопросов - преимущественно стратегических, заставляющих Другого занять оборонительную позицию. Языковая личность контрдискурса моделирует ментальное состояние Другого (в дискурсе власти моделировалось эмоциональное состояние Другого) через имитацию его рассуждений и их опровержение. Таким образом оформлено осознание наличия конфликта, что является признаком сложившегося феномена несогласия. 

Общей, объединяющей интонацией двух дискурсов является отношение к чувствам, как к объекту, достойному быть описанным в самых значимых местах текста - начале и конце. Для дискурса власти выражение чувств становится тем "контактным швом", по которому власть получает от народа сигнал об одобрении ее действий. Существуют и другие общие черты двух дискурсов, которые при внешнем различии восходят к одним и тем же механизмам: 

1) подмены, создающей неадекватную картину мира в сознании реципиента и заключающейся в том, что субъективное выдается за достоверное, объективное, - в дискурсе власти имеет место опущение субъекта оценки, в силу чего она предстает бессубъектной и "истинной в реальном мире", в контрдискурсе

2) нанизывания как способа организации текста - в дискурсе власти происходит нанизывание оценочных смыслов, в контрдискурсе - риторических силлогизмов. Видимо, этот принцип, обеспечивающий связность текстов через семантическую корреляцию нанизываемых элементов, при всей своей очевидности, является конституирующим признаком идеологизированного дискурса определенного периода, отличающим его от других дискурсов - например, постмодернистского текста. 

Отмеченная нами общность двух дискурсов, очевидно, и составляет ту интонацию, тот стиль и те принципы мышления, которые объединяют, по словам А.Ковельмана, "пифагорейцев со стоиками" как представителей одной эпохи. 

3. Введение в анализ Другого, расщепляющегося на реципиента и подлинно Другого, позволяет увидеть системный механизм как в построении текста, так и в характере используемых риторических приемов. Каждая структурно выделяемая часть текста - зачин, повествование, конец - оказывается функционально нагруженной в отношениях с реципиентом или Другим - информирует, устрашает, побуждает к действию, сигнализирует о приеме информации, опровергает тезисы оппонента.